rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

«Разве я, дочь рабочего, могу быть врагом рабочего класса? Это мы не так сказали, не сумели выразить». Один редактор школьной стенгазеты поместил заметку, которой сразил наповал всех большевистских ортодоксов: он утверждал, что Маркс пошел по стопам Христа356. В одной из школ II ступени ученики образовали кружок для изучения общественных вопросов. Однажды докладчику понадобилась цитата из эмигрантского журнала «Социалистический вестник», который он неосмотрительно принес в кружок. Его товарищ счел своим «долгом» немедленно сообщить об этом начальству, и юноша был арестован357.

Имели место и более радикальные проявления протеста. Так, в школе им. Грибоедова г. Бийска на протяжении двух лет появлялись листовки контрреволюционного содержания, причем даже ОГПУ не смогло выявить их авторов358. В одной из кубанских станиц школьники II ступени пытались наладить связь с действовавшими отрядами бело-зеленых повстанцев. Даже некоторые учащиеся наиболее идеологизированных ШКМ выступали против хлебозаготовок и колхозов. Встречались порой в рядах учащихся и фанатичные экстремисты, подобные этому 15-летнему школьнику, потерявшему отца на Гражданской войне и мечтавшему отомстить большевикам:

«Сам я жил стремлением скорее повзрослеть и подготовить себя к активной борьбе с установившимся государственно-политическим строем. <…> Себя я приучал, как мог, к бесстрашию, беспощадности, суровости, к физической боли, своей и чужой, к крови. Я глубоко изучил все существовавшие в то время военные уставы и наставления. <…> Летом 1924 г. на ж/д станции в Платнировке в перестрелке милиции с группой грабителей товарных поездов был подстрелен один из них и умирал на перроне. Узнав об этом, я с одним из своих товарищей поспешил туда, чтобы испытать себя и приучить к виду крови и смерти. Раненый уже умирал, был без сознания. <…> Пуля вошла ему в спину на уровне поясницы и вышла через живот. <…> Мы свое испытание выдержали. Вид крови и смерти вызвал боль, но не страх»359.

Между тем чаще всего протест проявлялся в формах политического хулиганства. В порядке вещей считалось сорвать плакат или стенгазету, посвященные наступавшему политическому празднику; приклеить непотребный лозунг к изречениям Ленина, развешанным на стенах или расписать портрет вождя мирового пролетариата непристойностями. В одной краснодарской школе в кабинете русского языка поверх ленинской цитаты, написанной бледным мелким шрифтом, развесили несколько антипролетарских лозунгов, исполненных огромными яркими буквами. Там же, в связи с продовольственными затруднениями, среди школьников распространялись листовки с переделанным родителями текстом «Интернационала»:

150 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

Вставай, полфунтом закормленный,

Иди в станицу за мукой.

Снимай последнюю рубашку

Своею собственной рукой360.

Кстати, насаждаемый в 1920-е годы большевистской пропагандой интернационализм не находил отклика в умах и душах многих учащихся. В одной московской школе 24% учащихся 4-й группы высказались в поддержку национализма и антисемитизма, и только 14% идентифицировали себя как интернационалисты. Показательно, что почти две трети учеников дали нейтральные ответы361. Межэтнический дискурс в среде школьников 1920-х содержал целый набор этнофолизмов («жид», «кацап», «хохол», «мазепа» и т.д.). Этническая идентичность у многих учащихся проявлялась в том, что каждый из них гордился своей этничностью и одновременно не считался с другими. На вопрос анкеты: «Ваша любимая нация?» — русские и украинские ученики называли свои этнонимы, а армянские школьники ставили прочерк, словно давая понять, что кроме своей национальности у них больше не может быть любимых362. Любопытно, что учащиеся украинских школ на территории России идентифицировали себя с «хохлами», но не с украинцами, что было своеобразным отголоском русификации. Украинцами они считали своих учителей, преподававших на «мове»363. В то же время, как вспоминает Ю. Юркевич, в Киеве среди взрослых отношение русских даже при распространенном антисемитизме было все же лучше к евреям, чем к украинцам, как бы внезапно получившим статус равноправной нации:

«Конечно, все это передавалось и детям, и у нас было достаточно стычек с русскими ребятами, обзывавшими нас “хохлами”, а еще хуже — “украйонцами”, это уже был верх оскорбления. Для них у нас было слово “кацап”»364.

И все-таки самым распространенным негативным явлением в сфере межэтнической коммуникации учащихся был антисемитизм. Юдофобия проникла в советскую школу из ушедшей эпохи прежде всего при помощи шовинистически настроенных родителей и учителей, но приобрела вскоре совсем иной, чем в дореволюционные времена, смысл. Слово «жид» теперь становилось идентичным понятиям «большевик», «комиссар», и к прежней этнической неприязни добавлялось новое чувство ненависти к политическим оппонентам. Показательно, что в одной из харьковских школ на лозунге «Октябрьская революция дала свободу угнетенным» последнее слово было зачеркнуто и дописано: «жидам». В Таганроге один ученик в день первомайских торжеств под портретом Ленина написал услышанный от взрослых лозунг: «Бей жидов,

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 151

спасай СССР!» В ответах на вопрос: «Любите ли вы свою Родину?» некоторые школьники писали: «Нет, она продала себя жидам. Раньше нравилась, а теперь надоела»365. Дети впитывали эту неприязнь от старших подсознательно; образ «врага» формировался прежде всего на эмоциональном уровне. Между тем в своем кругу они воспроизводили эту ненависть уже по-взрослому, и с годами в их картине мира сформировалось представление о детях-евреях как о «чужих» детях, «не таких», как все.

Источники содержат сведения о практиках бытового антисемитизма в школьной повседневности. Как отмечал один сотрудник наркомпроса, «“жид”, “жид”, “жид” — это звучит в школе на каждом шагу». Некоторые преподаватели старой школы не считали зазорным называть еврейских детей «жиденятами», смаковать перед учащимися нашумевшее «дело Бейлиса» о якобы имевшем место употреблении евреями христианской крови при изготовлении мацы

ибросать такие реплики: «Рязанец должен жить только в Рязани, а евреи — только в Палестине». В ходу у таких педагогов было также коверканье еврейских фамилий учеников и распространение антисемитских анекдотов. Анекдоты о евреях и поддразнивание их были любимым развлечением и в среде учащихся. Они произносили злые стишки про евреев, написанные взрослыми: «Смотри туда, смотри сюда — всегда увидишь ты жида». Стены школьных туалетов были испещрены антисемитскими надписями вроде: «Если ты рожден евреем, то убьем, не пожалеем». Некоторые ученики с гордостью, не стыдясь, заявляли: «Я — антисемит!»366 Учащимся-евреям было трудно избираться в органы школьного самоуправления, потому что за них никто не голосовал. С еврейскими детьми никто не хотел сидеть за одной партой, стоять рядом в шеренге на построении пионеротряда. Чем мотивировали школьники-велико- россы такое восприятие своих еврейских сверстников? В некоторых детских высказываниях можно обнаружить следующие объяснения: «потому что плохо говорят»; «евреи хитрые»; «не нашей породы»; «они очень сердитые». С другой стороны, русские русским школьникам нравились потому, что «они аккуратные»; «они ходят чистые и красивые»; «потому что это наши родители»; «понашему говорят»; «лучше и вежливее»; «потому что я сама русская»367.

Итак, школьные идеалы и футуристические ожидания у многих учеников приходили в явное противоречие с действительностью. Скучная политграмота

иофициальная пропаганда резко диссонировали с повседневными практиками общественной жизни, которые школьник наблюдал на примере своих родителей и других взрослых, на своем личном опыте. Между тем многие учащиеся школ, для которых жизненный отсчет начинался с октября 1917 года, усваивали пропагандистские установки о счастливой судьбе молодого поколения, не познавшего на своем веку «помещичье-буржуазного рабства», в отличие от угнетаемых в прошлом старших поколений. Вероятно, определенную

152 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

негативную роль сыграл вполне понятный императив родителей: «Мы страдали, так пусть хотя бы дети наши поживут счастливо». Зафиксировав в сознании эту установку как свою специфическую возрастную особенность, значительная часть школьников невольно обобщала ее до уровня безраздельной избранности и объективно заданной успешности своего поколения. В их умах уже не было твердой устремленности к социальным изменениям. Они воспринимали доставшийся им мир как почти идеальную модель социальной справедливости и благополучия, от которой нужно только черпать свою долю личного счастья. Они a priori были готовы жить в этом благополучном обществе, ожидая для себя все новых достижений в конструируемой биографии «нового» советского человека. Лишь некоторые, наиболее альтруистические представители школьной молодежи, нацеленные на достижение лучшей жизни для всех, были способны критически воспринимать советскую действительность, демонстрируя не соответствовавшую их юному возрасту социальную компетенцию.

Секуляризация сознания

Вопрос о вере в Бога, вероисповедании — чрезвычайно интимная сфера, о которой сложно получить достоверные данные, особенно когда речь идет о детях и когда эта деликатная тема табуируется и контролируется государственной пропагандой, как это было в 1920-е годы. Но попытаемся осторожно проникнуть в эту сферу, которую В.Г. Безрогов метко назвал «скрытой историей скрытного детства»368.

Начну с ключевого вопроса, который не только актуален для понимания феномена раннесоветского общества и особенностей процесса религиозной и политической социализации юных поколений в СССР, но и разводит по противоположным позициям современных специалистов: кого было больше

в1920-е годы — детей-атеистов или верующих детей? Иными словами, что победило в душах детей довоенной России: вера в Бога (религиозность), вера в его отсутствие (атеизм) или другие формы веры (в самого себя, в вождей страны,

вгосударственный строй, в светлое будущее)?

Безрогов совершенно справедливо указывает на противоречивость данных о том, насколько ослабла детская религиозность в первое десятилетие советской власти. Делаемые на их основе выводы, отмечает он, «колеблются от констатации значительной атеизации молодых людей («невысокий уровень религиозных идеалов русской молодежи») до утверждений, что вплоть до Второй мировой войны количество детей-атеистов было меньше даже количества детей-сектантов, не говоря уже о “традиционных конфессиях”»369. В самом деле, как и в случае с наполовину наполненным стаканом, результаты антирелигиозного воспитания в 1920-е годы можно оценивать

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 153

по-разному — и как безусловную победу безбожной идеологии в умонастроениях школьников, и как ее сокрушительное поражение. Если исходить из темпов роста количества атеистов среди учащихся советских школ, по сравнению с дореволюционными гимназиями, а также роста антицерковного хулиганства среди подростков, то можно вести речь об относительной победе богоборцев. Если же принимать во внимание амбициозные планы большевиков по тотальному вовлечению школьников в ряды воинствующих безбожников, усилению их влияния на старшее поколение, то эти успехи весьма незначительны.

Поскольку второй из цитируемых В.Г. Безроговым доводов принадлежал мне, изложу свою исходную позицию, которая опирается на данные официальной статистики о количестве детей и подростков, состоявших в Союзе воинствующих безбожников. Несмотря на то что II съезд этой организации в 1929 году понизил возрастной ценз для вступления в СВБ с 18 до 14 лет и образовал «подготовительный класс» пионеров-безбожников в возрасте от 6 до 14 лет, количество юных безбожников в СССР составило в 1930 году всего 1,1 млн человек, или примерно 8% всех школьников страны (хотя нет данных о том, что все юные безбожники были школьниками). Получается, что остальные учащиеся активно или пассивно отстранялись от воинствующего атеизма, несмотря на то что фамилии многих из них вывешивали на «черных досках». Вместе с тем в 1928 году одних только юных сектантов насчитывалось в стране более 2 млн человек370.

Конечно, одними данными статистики не разрешить суть вопроса о глубине и характере процессов детской религиозности/атеизации в 1920-е годы. Важнее понять, почему же диаметрально противоположны выводы историков, изучающих одну и ту же проблему на одних и тех же источниках. Только ли в различных методологических подходах или идеологических установках авторов кроется ответ на этот вопрос? Мне представляется, что одна из отгадок таится в неоправданном обобщении, абстрагировании изучаемой детской среды. Вслед за И.С. Коном, манифестировавшим смещение «исследовательской оптики» от истории детства к истории девочек и мальчиков, призывавшим писать не о детях вообще, а о «двух культурах детства»371, хотелось бы подобный подход применить и в отношении социальной структуры детства. Встречаются порой исследования, авторы которых смотрят на детей в раннесоветском обществе как на гомогенную в социальном отношении «массу», в лучшем случае, различающуюся только возрастом (дети/подростки). Таким исследователям стоило бы обратить внимание на записки «старого педагога» П.Н. Казанцева, пытавшегося досконально разобраться в корнях детского хулиганства и безбожия в 1920-е. Петр Николаевич исходил из того, что они зародились еще в дореволюционные годы. «Препарировав» институт семьи

154 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

по таким категориям, как высшие имущие и чиновничьи слои, средний служивый класс, рабочие и крестьяне, он пришел к выводу, что настоящее религиозное воспитание было возможным только в патриархальной крестьянской семье, причем семье из глухой деревни, а не пригородного дачного поселка372.

После ознакомления с выводами П.Н. Казанцева становится понятнее разрыв в оценках современных исследователей относительно эффективности антирелигиозной пропаганды в довоенном СССР. Многое зависит от того, духовные установки каких категорий детей отражали источники 20-х годов, которыми оперировали ученые в наше время. Одно дело, когда в распоряжении исследователя находятся материалы по Москве, Ленинграду и другим крупным городам, совсем другое — по крестьянской «глубинке», составлявшей три четверти населения страны. В этой связи показательны результаты исследования детской религиозности/антирелигиозности, проведенные НИИ методов школьной работы в конце 1920-х. Несмотря на серьезную методическую насыщенность исследования (применялись различные методы — коллизий, обоснованного избирательного теста, диспутов), позволившую собрать уникальный эмпирический материал у 2229 школьников 4–7-х групп и 461 родителя (всего 2690 человек), дети крестьян составили в этой выборке всего 19,7%, тогда как дети рабочих — 44,8%, служащих — 25,7%, прочих — 9,8%373. Насколько такая структура выборки соответствовала исходной установке группы исследователей «изучать идеологию наших детей так, как она есть», сказать трудно. Вероятно, этим перекосом в выборке, а также нетипичностью обследованных сельских школ (были выбраны деревенские школы из района Гагинской опытной станции исследовательского института) и объясняется вывод С.М. Ривеса о большей религиозности детей рабочих (!) по сравнению с крестьянскими детьми374.

Перейдем непосредственно к религиозным представлениям детей, а также к практикам напряженной борьбы за детские умы и души в 1920-е годы. В сущности, это была борьба между двумя религиями — христианством и коммунизмом — на детском «фронте». Писатель Е. Замятин, сын православного священника, точно подметил, что «советская школа — это новый, своеобразный тип конфессиональной школы, где в основу положена “антирелигиозная религия” коммунизма (есть книжечка с неожиданным заглавием — “Катехизис безбожника”). В особенности это относится к начальной и средней школе, где тезисы коммунизма воспринимаются скорее в порядке эмоциональном, в порядке веры». В подтверждение этому писатель приводит диалог со своим 8-летним приятелем Олегом, который всего год пробыл в советской школе. У него на шее уже не было золотого крестика, который он носил еще год назад: «“А, Олег, крестик снял? Значит, Бога уже нет?” Олег (подумавши): “Нет, Бог есть, но я в него уже не верю”»375.

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 155

Власть вытесняла религиозное обучение в школе и заполняла этот вакуум атеистическим воспитанием. Поскольку декретом от 23 января 1918 года и Конституцией РСФСР школа была отделена от церкви, Устав ЕТШ полностью исключал какую-либо возможность преподавания в школе вероучения и исполнения обрядов религиозного культа. В действительности же на первых порах в некоторых местах, особенно в деревне, это преподавание продолжалось. Крестьяне заявляли, что школа без религиозного обучения им не нужна, и выражали готовность оплачивать жалованье законоучителю376. Некоторое время еще существовали частные школы, осуществлявшие духовное обучение. Однако в совместном циркуляре наркомпроса и НКВД от 30 августа 1921 года органы народного образования строго предупреждались о запрете преподавания Закона Божьего лицам до 18-летнего возраста в любых учебных заведениях377, *.

Ситуация с антирелигиозной пропагандой посредством учительского корпуса была очень неоднозначной. В первые годы советской власти в школе находилось немало верующих педагогов старой формации. Другие «неомарксиченные до конца» и «не спаянные на 100% с компартией»** учителя, будучи атеистами, толерантно относились к вере учащихся. Педагогам дореволюционной школы приходилось идти на различные уловки, чтобы обходить существовавшие законы. Например, С. Ставровский ввел в своих классах так называемые «минуты тишины», которые наступали сразу же после появления учителя в классе. Дети, поздоровавшись с учителем, несколько минут молчали, что позволяло религиозным детям про себя помолиться, а нерелигиозным — настроиться на занятия после шумной беготни в коридоре378. Находчивые учителя пытались манкировать антирелигиозными поручениями при помощи лукавых силлогизмов: «Я знаю хорошо методику математики, но нет в ней указаний на то, как вести антирелигиозную пропаганду, и вести ее я не могу»379.

Однако большевики не ограничивались пассивным решением религиозного вопроса в школе. Весной 1923 года в стране был объявлен конкурс на лучшего учителя. Одним из критериев определения победителя был такой: «Старается ли учитель вытравить предрассудки, в особенности религиозные, которыми ученики заражаются от окружающей среды?»380 Органы народного образования рассылали множество различных циркуляров о проведении наступательных антирелигиозных мероприятий в учебных заведениях. В одном из таких документов, направленном в школы в марте 1924 года,

* Закон Божий было разрешено преподавать только на дому и только лицам не моложе 18 лет. Против ущемления свободы совести католических детей в советской России резко выступил Ватикан, после чего большевикам пришлось долго объяснять и доказывать гуманность своей антирелигиозной политики (Архивы Кремля: Политбюро и церковь. 1922–1925. М , 1997. Кн. 1. С. 380–395). За православных детей, кроме их верующих родителей, вступиться было некому.

** Эти забавные перлы принадлежат В.Н. Шульгину, редактору фундаментального сборника «Дети и Октябрьская революция: Идеология советского школьника», вышедшего в 1928 году (см.: Ривес С.М. Религиозность и антирелигиозность в детской среде. М., 1930. С. 5).

156 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

отмечалось, что «каждый школьный работник должен стремиться к образованию такого миросозерцания у учащихся, которое будет боевым образом настроено по отношению к мистике, религии и метафизике». В методической части этой директивы особо подчеркивалось, что цель пропаганды должна состоять не в немедленном формировании безбожника, а в подведении школьников к антирелигиозным взглядам в момент перехода в юношеский возраст: «Непосредственная антирелигиозная пропаганда (“бога* нет”), агитация против духовенства не должна занимать места в работе среди детей. Речь идет о планомерном материалистическом, научном воспитании»381.

Идеологи школьного воспитания надеялись, что объяснение детям отсутствия связи между природными явлениями и сверхъестественными силами автоматически приведет учащихся к мысли о ненужности Бога. Усилить этот антирелигиозный запал предполагалось эмоциональной окраской революционных праздников. Следует признать, что психологически данный документ был продуман безупречно: «Дети должны видеть, что руководитель не верит в бога, не ходит в церковь, не использует религиозных обрядов, и это надо противопоставить домашней обстановке в семье. Но не нужно непосредственного нажима на ребенка в целях отказа от религиозного обряда». В заключительной части циркуляра подчеркивалось, что антирелигиозная пропаганда должна вестись так, чтобы она ни в коем случае не вызывала у школьника мыслей о нападках на религию382.

В конце 1920-х годов волна борьбы с религиозностью в детской среде стала стремительно нарастать. В 1928 году в школах был введен обязательный антирелигиозный час383. Антирелигиозная тематика с 1929 года стала наполнять буквари и книги для чтения в школах I ступени, чего не было в середине 20-х. Причем с каждым годом антирелигиозный дискурс в данных учебных пособиях приобретал все более агрессивные интонации**. Особенно наглядно это проявлялось в книгах для чтения, адресованных сельским и горским школам, где религия имела сильное влияние в детской среде. Например, школьникам из аулов предлагалась такая загадка:

«Кто коран велит долбить, а не знаешь — будет бить. Весь день молится Аллаху, за урок берет рубаху. Кто кричит: алла! алла! Ну скажи скорей… [Мулла]»384.

* Так в тексте. С декабря 1917 года по новой орфографии слово «Бог» писалось со строчной буквы.

** Сравним заголовки и лозунги в школьных книгах для I ступени. 1930 год: «Сняли колокол», «Знахарка», «Бабушка Авдотья», «Как поп утонул», «Молитва Еремея» и др. 1931 год: «Поп и мулла — враги колхоза», «Поп и мулла — за кулака» и др. 1932 год: «Против попов», «Кулаки, попы и муллы — враги колхозов!», «Октябренок — враг кулаков и попов», «Вредный праздник», «Попов в колхоз не пускаем», «Не позволим рубить елок», «Долой пасху!», «Кому нужна пасха!», «Кто празднует пасху, тот мешает строить пятилетку», «Долой пьяные церковные праздники!», «Вместе с воинствующими безбожниками проведем агитацию против пасхи» и т.д.

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 157

Крестьянским детям из северо-кавказского региона, осваивавшим буквы «З» и «П», букварь задает следующие упражнения:

«Мулла и поп — пара. Кулак и поп — пара. Поп за кулака. Кулак за попа. Зина, напиши: муллы и попы — паразиты. Попы и муллы — за кулака. За-ра. Па-ра. Зи-на. По-пы. Зу-бы. Ка-пут»385.

Не отставали и учебники по математике:

«29 ребят нашего класса записались в кружок “Юных безбожников”. А всего в группе 42 человека. Сколько еще ребят не состоит в этом кружке? Есть ли в вашей школе ячейка “Юных безбожников”? Сколько там ребят от каждой группы? Сделайте диаграмму членов ячейки “Юных безбожников”»386.

В марте 1929 года журнал «Пионер» вышел с большой статьей «Отменивший бога», посвященной Дарвину387. Несколько ранее учительству сверху была навязана дискуссия на тему «Антирелигиозное или безрелигиозное воспитание?». По данным «Учительской газеты», только за один месяц 1928 года поступило 150 откликов учителей на эту дискуссию. Из них всего 9% высказались за безрелигиозное воспитание, не более 2% — за религиозное. Подавляющая часть педагогов якобы поддержала наступательную антирелигиозную борьбу, и даже требовала указаний о методах ее проведения388. Однако, судя по изученному мною корпусу источников, есть основания сомневаться в достоверности этих данных. По результатам обследований школ в 1920-е годы складывается впечатление, что среди учителей тогда религиозность была довольно распространенной, хотя и преобладало выжидательное настроение в этом вопросе. Среди преподавателей-биологов росло антидарвиновское течение, многие учителя были выходцами из семей священников. Немало педагогов посещало церковь, а некоторые даже нелегально проповедовали слово Божье на уроках, продавали ученикам крестики, доказывали им божественное происхождение жизни на Земле, запрещали ходить на спектакли и собрания389. Примечательно, что даже обществовед на прямой вопрос учеников «Был ли Христос?» ответил, что «только идиоты могут отрицать существование Христа, так как все виднейшие богословы и вселенский собор доказали это». Заведующий школой в Саранске говорил ученикам: «Если хочешь хорошо учиться… — молись богу, посещай церковь»390. Подобных педагогов в советской печати тех лет называли «школьными вредителями» и «черносотенными зубрами».

Однако следует признать, что среди учителей порой встречались и истинные виртуозы антирелигиозного воспитания, мастерски владевшие психотехниками суггестивной лингвистики. Один из них — П. Алампиев, строивший

158 Часть первая. Мир школьника: две ступени на пути к взрослости

свое общение с учащимися на манер квазитолерантности. Он был жестким противником изъятия у школьников нательных крестиков и запрещения посещать церковь; не избегал обсуждения религиозных вопросов, даже ненавязчиво подталкивал детей к этому. Его ухищренная методика состояла в терпеливом подведении учащихся к самостоятельной выработке «правильного» отношения к религии. При этом сам учитель почти ничего детям не рассказывал, он только предлагал им очередную тему, задавал вопросы и слушал их мнения. Весь секрет педагога состоял в его умении задать требуемое направление разговора и в нужный момент своим веским комментарием расставить «правильные» акценты. Судя по описанию его методики, она была близка к эриксоновскому гипнозу. Не пренебрегал этот учитель и элементарной фальсификацией, подменой понятий, подтасовкой фактов. С циничной откровенностью он признавался:

«При чтении (Евангелия от Матфея. — А.Р.) приходилось во многих местах переделывать текст, заменять слишком торжественные или непонятные слова, например, вместо слова “рака” я просто сказал “дурак” и т.д.».

Венцом его занятий стала экскурсия школьников в храмы различных конфессий. И здесь мастер контрпропаганды подробно объяснил каждую деталь своего замысла:

«Хождение товарищеской группой, да еще после докладов и споров о религии… гораздо безопасней в смысле всяких религиозных влияний. Группа ребят всегда останется мирной бандой, не очень пугливой и все кругом критикующей. Чтобы чувствовать себя совершенно спокойным, я составил такой маршрут: сначала в православный собор, затем в костел, в кирху. Это сделано было с таким расчетом, чтобы последнее впечатление было наиболее бледным».

Алампиев специально акцентировал внимание учащихся на церковном реквизите, на интерьере храмов, на деталях одежды священнослужителей, отвлекая этими частностями детей от содержания религиозной службы. При этом он исподволь обращал внимание школьников на сопоставление величия и красоты храма и убогости обычного жилища, роскошной одежды священников и нищеты их паствы:

«Между прочим, как бы случайно, сообщаю некоторым ребятам одну из песен, непосредственно относящуюся к нашей экскурсии:

В храме, золотом облитом, Пред оборванной толпой

Глава 3. Мечты и реальность Шуры Климовой 159