1.2. Предпосылки промышленного переворота в Европе

Глобальная обусловленность процесса индустриализации сопряжена с бесспорным приоритетом Европы в его развёртывании. Индустриализация явилась «законорожденным» детищем западной цивилизации, вынашивавшимся ею, по крайней мере, несколько столетий до начала промышленной революции в Англии. Случись беда с Альбионом, это не надолго отсрочило бы индустриальную трансформацию на уцелевшем континенте, западная сторона которого к XVIII в. уже во многом исчерпала лимит аграрной экономики. В меньшей степени к индустриализации была готова Центральная Европа, но даже на самой восточной периферии континента, в Российской империи, налицо были зародыши индустриального будущего.

Промышленное лидерство Европы невозможно объяснить ни изобилием, ни скудостью её природных ресурсов. Действительно, Старый Свет располагал значительными запасами угля и железных руд, необходимых для развёртывания фундаментальной основы индустриализации – металлургии и металлообрабатывающей промышленности. Но и за пределами Европы имелись месторождения угля, которые, тем не менее, никто не разрабатывал. Источник европейского приоритета в деле индустриализации следует искать в другой плоскости – цивилизационной.

Напомним, что индустриализация может осуществляться в разных социально-экономических формах и условиях, но генезис этого феномена органично связан с развитием товарно-денежных, рыночных отношений и раннего капитализма. Отличительной чертой западной, европейской, цивилизации в сравнении с восточной, азиатской, стала именно эта сторона общественного бытия. Уважение закона, противодействие деспотизму, определённая гарантированность прав собственников и хотя бы минимальный уровень свободы хозяйственной деятельности просто необходимы для более-менее нормального функционирования рыночной экономики и укрепления её «купола» - капитализма. Всё это уже существовало в Западной Европе к XVIII столетию в достаточных для начала индустриализации количествах. Другое дело, что отдельные страны отличались разной степенью зрелости этих предпосылок. Существовала, конечно же, большая разница статуса деловых людей в буржуазных Нидерландах, Англии и в абсолютистской, полуфеодальной Франции. Но в сравнении с порядками Поднебесной или Оттоманской Порты англичане, голландцы и французы ощущали себя «игроками одной команды».

Индустриализировавшаяся Европа получила в наследство от прошлого и экономические формы, с помощью которых ускорялся промышленный переворот – банки, биржи, корпорации акционерного типа и т.п. Стремление к прибыли общество уже рассматривало как совершенно естественное. Весьма важным для инвестирования промышленности представляется то, что состоятельные люди в каждой из западноевропейских стран в разные сроки получили один и тот же урок политэкономии: манипуляции с деньгами и ценными бумагами сами по себе общее благосостояние не увеличивают, а «кровные» деньги на них легче потерять совсем, чем приумножить. Крах спекуляций с тюльпанами в Голландии, «Компании Южных Морей» в Англии, аферы Д.Лоу с выпуском необеспеченных ценных бумаг во Франции стали таким же «холодным душем» для «размечтавшихся», как обвал финансовых пирамид в России на исходе XX века.

Финансовые стрессы попутно добавили «компромат» на саму акционерную форму предпринимательской деятельности, и без того считавшуюся не слишком респектабельной. В глазах «прогрессивной общественности» организации акционерного типа незаслуженно ассоциировались с замшелыми средневековыми корпорациями или более поздними «королевскими монополиями», предоставлявшими исключительные права на ту или иную хозяйственную деятельность. Отсутствие конкуренции, естественно, сопровождалось установлением высоких монопольных цен, что никак не могло радовать население. Одним из ключевых деяний английской буржуазной революции была передача прав санкционирования деловых корпораций от монархов к парламенту, а тот не слишком склонен был «подставляться» перед избирателями. Во всяком случае, начало промышленной революции в Великобритании не было облачено в акционерную форму. Аналогичное предубеждение было характерно и для других европейских стран, за исключением раньше всех адаптировавшихся к буржуазным реалиям Нидерландов. Банки также далеко не сразу стали инвесторами индустриализации, но по другим причинам, о которых речь пойдёт ниже.

Рост индустриального сектора нельзя гарантировать на допотопной аграрной базе. Современные Сингапур или Гонконг, наверное, могут вообще обойтись без собственных аграриев, импортируя пищу, сырьё и технологии и экспортируя большую часть своей промышленной продукции. Таких «сингапуров», начиная с библейского Вавилона или античных Афин, было достаточно в истории человечества. Далеко не углубляясь, можно назвать Амстердам, который и в XVIII в., несмотря на весь свой космополитизм, а правильней сказать – по его причине, так и не перерос эпоху городских экономик, не выступил организатором действительно общенационального экономического комплекса. То, что приемлемо для городов-государств, не подходило более-менее крупным державам, не говоря уже о Европе в целом.

Во-первых, дальние перевозки зерна могли не покрыть издержек его транспортировки (только на исходе XIX в. прогресс на транспорте в совокупности с дешевизной американского продовольствия и сырья обусловил их масштабные поставки из-за океана). Во-вторых, высокая зависимость от экспорта несла потенциальную угрозу не только национальной промышленности, но и национальной безопасности в целом, что ещё раз продемонстрировала эпопея с континентальной блокадой Великобритании во времена наполеоновских войн.

Между тем ситуация в аграрном секторе Европы оставляла желать лучшего. Длительный кризис, проявлявшийся в снижении производительности сельского хозяйства и обусловленный аграрным перенаселением, был преодолён только в Англии. Рецепт был прост: рационализация севооборота путём засева «отдыхавших» прежде под паром участков корнеплодами или травами. Это сохраняло плодородие почвы и укрепляло кормовую базу животноводства. В свою очередь, увеличение поголовья скота обеспечивало прибавку органических удобрений, проще говоря – навоза.

Англичане в этом плане шли по стопам голландцев. Но на Альбионе, в отличие от Голландии, внедрение нового, прогрессивного севооборота упиралось в систему «открытых полей», подрывавшую любую частную инициативу и новаторство. Выход заключался в обособлении индивидуальных владений, их «огораживании», начавшихся ещё до буржуазной революции и получивших «второе дыхание» после её победы. В результате возникла новая социально-экономическая конфигурация в аграрном секторе: крупный землевладелец – фермер-предприниматель, арендующий у собственника землю – сельскохозяйственный рабочий, нанимаемый фермером. В отличие от прежнего производителя – крестьянина, условием существования фермера было не самообеспечение продуктами, а получение денежного дохода, минимально достаточного для выплаты ренты земельному собственнику (3-4% от рыночной стоимости земли) и заработной платы батракам. Разумеется, оставались и мелкие фермеры, в основном обходившиеся собственным трудом, а определённая часть сельских предпринимателей хозяйствовала на собственной земле. Но практически все работали на рынок.

Жёсткость новых правил в сочетании с технологическим прогрессом заметно повысила эффективность сельского хозяйства. При сокращении удельного веса его работников в структуре занятости населения аграрный сектор увеличивал объём своей продукции. К середине XVIII в. Англия уже сто лет не только обеспечивала себя продовольствием, но и вывозила его излишки за границу. (В дальнейшем темпы роста населения превысили прирост сельскохозяйственной продукции, и ввоз продовольствия возобновился). Вместе с тем это не привело, как полагали раньше, к «обезлюдению» сельской местности, поскольку новые технологии вели к увеличению спроса на труд. Расчёты современных специалистов показывают, что в абсолютном выражении численность сельскохозяйственных тружеников продолжала расти, по крайней мере, до середины XIX в., после чего она стала падать по «вине» внедрявшихся косилок, молотилок и паровых плугов. Изменился пейзаж: на месте прежних небольших деревушек часто красовались обособленные коттеджи фермеров, привлекавших работников из близкорасположенных населённых пунктов.

Что мешало распространению интенсивных технологий в других районах Европы? Как ни банально – пережитки феодализма в аграрных отношениях, патриархальные традиции, условный характер земельной собственности. Сохранение многочисленного слоя крестьян, традиционно ориентированных на самообеспечение, было сопряжено и с мелким размером земельных владений. Ослабленная мотивация к нововведениям усугублялась снижением экономического эффекта от них на малых участках. Если в Англии на всём протяжении промышленного переворота наблюдалась тенденция к укрупнению ферм, то во Франции и после революции продолжалось парцеллирование (дробление) землепользования. С трудом сводивший концы с концами крестьянин немного мог приобрести из товаров промышленности, что неминуемо сдерживало её развитие. Индустриальный отрыв Великобритании от ближайших конкурентов имел под собой прочную основу в виде высокоэффективного сельского хозяйства.

Непосредственной предтечей фабричной индустрии стало развитие мануфактурного сектора. Первоначальное использование машин связано именно с этой формой промышленной деятельности. Обслуживая всё более отдалённые рынки, мануфактуры явились настоящей школой капиталистического предпринимательства, шлифуя навыки управления многочисленными коллективами, коммерческую состоятельность будущих «капитанов» индустриальной экономики. Одновременно шёл непростой процесс адаптации наёмных работников к требованиям унифицированного поточного производства, воспитание «капиталистической дисциплины труда».

Основанные на мануфактурной базе очаги протоиндустриализации существовали к XVIII в. практически во всех концах Европы. Чаще всего они представляли группы однородных или смежных самостоятельных предприятий, сосредоточенных в определённых местах, главным образом по причинам экономико-географического характера. Особую важность имел фактор близости к соответствующим источникам сырья и энергии. Таковы были Ланкашир в Англии – район наивысшей концентрации текстильного производства, Льежская епархия (часть будущей Бельгии) и Рейнская область в Германии – центры мануфактурной металлургии.

Подобные анклавы имели наилучшие шансы стать маяками в развёртывании машинных технологий. Их преимущества заключались в наличии развитой системы складских помещений, транспортной и коммерческой инфраструктуры, технико-технологического опыта, управленческих навыков и, конечно, обученной, привычной к поточному производству рабочей силы. При благоприятной конъюнктуре, расширении рынков сбыта, они демонстрировали способность к достаточно быстрому увеличению объёмов производства на экстенсивной основе – путём простого увеличения числа работников. Но данный источник производственного роста имеет свои пределы, о которых предпринимателю приходится вспоминать при начислении заработной платы.

В сравнении с экстенсивными факторами экономического роста научно-технический прогресс выглядит как неисчерпаемый его источник. Развитие науки и образования чем дальше, тем больше становилось непосредственной движущей силой экономического прогресса, базой капиталистической индустриализации. Специализированный институт науки, как и капитализм в целом, являлся отличительной чертой европейской цивилизации. В предындустриальную эпоху взаимное сближение научно-теоретической деятельности и хозяйственной практики ещё только начиналось. Не следует преувеличивать роль науки и для старта промышленного переворота. Но перспективы этого сближения были оценены ещё на заре Новой истории Ф. Бэконом (1561 – 1626), подарившим миру афоризм: «Знание – Сила».

За этим изречением скрывается потенциальный поворот в развитии науки и образования, переосмысление их роли и места в общественной жизни, начавшееся в новую эпоху. Наука и образование в Средневековье были подчинены теологии, являлись её частью. Логика и авторитет язычника Аристотеля должны были подтверждать простые и проникновенные слова Христа. Знание считалось силой, но силой, пригодной для совершенствования духовного мира человека, а не окружающей его среды. Возрождение и Реформация пробили глубокую брешь в бастионах средневековой схоластики. Ф. Бэкон был одним из первых, кто открыто сформулировал новую функцию знания - приносить пользу в делах хозяйственных.

Такую возможность создавало развитие естествознания, использующего для изучения мироздания не столько абстрактную логику авторитетов, сколько научные методы наблюдения и эксперимента, стройный математический аппарат. В 1662 г. было организовано Лондонское королевское общество – первое в мире учреждение, выполнявшее функции Академии наук. Закономерно, что его главными инициаторами стали выдающиеся «естественники» - И.Ньютон, Р.Гук и Р.Бойль. Целая плеяда блестящих математиков и естествоиспытателей выросла и на континенте, прежде всего – во Франции, Нидерландах, Германии и, разумеется, на родине Ренессанса – в Италии. Торжество новых принципов научной деятельности, их эффективность были настолько очевидны, что в общественном мнении возобладала мысль о всемогуществе науки, её способности решать самые сложные общественные проблемы. Знаменательно, что И.Ньютону доверили проведение денежной реформы в Англии, и он с этим очень даже неплохо справился. Престиж науки, образования и их служителей поднялся на небывалую ранее высоту. Тот же Ньютон, несмотря на своё еврейское происхождение, стал Пэром Англии, членом Палаты Лордов. Король Пруссии Фридрих Великий гордился своей дружбой с Вольтером, а Великая Екатерина II вела многолетнюю, обширнейшую переписку с Д.Дидро.

Словом, XVIII столетие вошло в историю как Век Просвещения. И.Кант характеризовал его как «выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находился по собственной вине» по причине, заключавшейся «не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-либо». «Чудо» общественного прозрения имело своё начало опять же на почве постреволюционной Англии. Но все основные течения английского Просвещения находили своё отражение на континенте - от Парижа до Санкт-Петербурга.

Радикальному переосмыслению, «суду разума», подвергались все без исключения институты общества – религия и церковь, государство и право, традиционные формы хозяйственной жизни. Аксиомой считалось то, что стоит лишь найти путём интеллектуальных размышлений и дискуссий изъяны в общественной практике, выставить их на всеобщее обозрение и просветить людей, как все социальные проблемы будут решены к всеобщему благу. Вооружённые модными идеями абсолютные монархи могли и не тратить времени на убеждения, а сразу вести своих неразумных подданных стройными колоннами на открывавшуюся пока только перед их монаршим взором «землю обетованную». Успехи просветительской политики воодушевляли, провалы не смущали, ибо всегда можно найти конкретного виновного – «стрелочника». Всеобщее отрезвление принесла лишь гильотина французской революции, подытожившая век Просвещения на континенте.

Английское Просвещение катаклизмы на континенте по ряду причин затронули в гораздо меньшей степени. С самого начала обстановка буржуазной свободы и правопорядка не способствовала здесь радикализму политической мысли, смещала центр тяжести Просвещения на решение практических задач овладения силами природы для улучшения условий человеческого существования, как это завещал Ф.Бэкон. Не напирая на атеизм, английские просветители обеспечили, по крайней мере, благожелательный нейтралитет к научным исследованиям со стороны государственной англиканской Церкви. Многие учёные непосредственно вышли из церковной среды, а некоторые её и не покидали. Достаточно вспомнить имена Ч.Дарвина и Т.Мальтуса.

Размытость сословных перегородок способствовала проникновению ценностей Просвещения на нижние этажи британского общества. Речь идёт в данном случае не о том, что низы были в курсе последних научных изысканий. Такого никогда не было и не будет. Главная заслуга просветителей заключалась в создании самой атмосферы позитивного восприятия нововведений: преодолении психологического барьера, страха перед неизведанным. Желание экспериментировать проникло даже в традиционно более консервативную сельскую среду.

Таков был общественный настрой в Англии в канун её индустриально-капиталистического обновления. Упование на Разум в эпоху Просвещения закономерно воплощалось в рационализацию промышленных технологий. Бэконовский практицизм развился в стройную философию утилитаризма (utile – польза), исповедуемую А.Смитом и И.Бентамом. Но утилитарный, прагматический подход к хозяйственной жизни ещё до того, как он вошёл в научный обиход, стал знаменем бизнеса, под которым развернулась промышленная революция. Стандартизированное производство ширпотреба, а не изготовление раритетов; строительство однотипного дешёвого жилья, а не потрясающих своим величием соборов, характеризовало утилитаризм в повседневной жизни.

Искушенный читатель может заметить отсутствие в обзоре упоминания о «первоначальном накоплении капитала», со времён А.Смита называющегося важнейшей предпосылкой утверждения промышленного капитализма. То, что без добытого тем или иным путём капитала не будет и капитализма, никто и никогда не оспаривал. Однако термин «первоначальное накопление» стараниями основоположников марксизма приобрёл специфический негативный смысл, ассоциируясь с грабежом туземцев, пиратством и разбоем, «освобождением» крестьян от земли, т.е. попранием всех человеческих и божеских законов. Самое интересное, что марксистское обоснование неизбежности такого этапа пришлось по душе не только сторонникам «сверхиндустриализации» за счёт крестьянства в СССР, но и фактическим апологетам «дикого» капитализма в современной России. Ничего, дескать, не поделаешь – «первоначальное накопление»: придётся народу потерпеть, пока его совсем не «разденут», зато потом…

Разумеется, негатива в предындустриальной Европе тоже хватало. Может быть даже в большей степени, чем где-либо раньше или позже. Но где, в конечном счёте, оказались награбленные испанцами сокровища? Почему финансовое изобилие в Нидерландах не превратило её в первую промышленную державу? Кого, кроме белых медведей и моржей, могли ограбить в своих арктических колониях скандинавы, и почему форсированное «раскрестьянивание» в Англии осталось только её «фирменным знаком»? Нам не найти вразумительного ответа на очень многие вопросы путём какого угодно склонения формулы «первоначального накопления», придания ей любых нюансов. Использование данного словосочетания в исторических исследованиях в чём-то сродни частому употреблению в 20-е гг. слова «разруха», которым в СССР объяснялось всё, что угодно. Но уж очень убедителен был в «Собачьем сердце» М.Булгакова профессор Преображенский, утверждавший, что «разруха» - это «не старуха с клюкой», и гнездится она, прежде всего, в головах людей. Соглашаясь с ним, логично согласиться и с профессором Р.Камероном в том, что «интеллектуальные изменения были самыми фундаментальными, в том смысле, что они сделали возможными другие перемены и стимулировали их».