4.2. Особенности капиталистического развития в XIX веке

Революция обновила институциональный режим развития французской экономики, точнее – сделала сложившиеся в рамках буржуазного уклада нормы официальными «правилами игры» на всём общенациональном экономическом пространстве. Но революционный взрыв не «отменил» глубинные процессы, стихийно протекавшие в толщах повседневной хозяйственной жизни. Несколько лет ожесточённой политической борьбы и попыток начать принципиально новую жизнь, «с чистого листа», в обстановке хозяйственного хаоса завершились внутренним умиротворением и возвращением к непреходящим нормам цивилизации. Но о полном возврате к прошлому, естественно, не могло быть и речи ни в наполеоновскую эпоху, ни во времена реставрации Бурбонов.

Важнейшими факторами, предопределившим отличительные черты французской экономики вплоть до свержения Бонапарта, стали беспрерывные войны с соседями, территориальное расширение императорской Франции, её военно-политическая гегемония в Европе и тотальное противостояние с Великобританией. Расширенные заказы военного времени стимулировали рост французской промышленности, но без существенного обновления её мануфактурной основы. Французский диктат на континенте обеспечил беспрепятственное продвижение промышленных товаров на внутренние рынки соседей. Присоединение к Империи высокоиндустриальной территории современной Бельгии резко увеличило металлургический потенциал французской державы.

Крайне неоднозначные последствия имел франко-английский разрыв, плавно перетёкший во взаимную экономическую блокаду - морскую со стороны Великобритании и «континентальную» со стороны наполеоновской Франции. Блокируя ввоз дешёвой английской продукции на территорию Империи и зависимых от неё стран, эти действия, безусловно, отвечали ближайшим интересам отечественных мануфактуристов. Однако искусственная изоляция от бурно обновлявшейся британской промышленности и «тепличные условия» отсутствия внешней конкуренции в перспективе «работали» против французской индустрии, оказавшейся беззащитной перед технически перевооружившимися англичанами с наступлением мира.

После наполеоновских войн и реставрации монархии, вплоть до новой революции 1848 г., экономическое развитие страны шло по нарастающей, достаточно высокими, но не рекордными темпами. Непродолжительный, наступивший после окончания войн период фритредерства воочию продемонстрировал преимущества английской фабрики над французской мануфактурой. А частичный возврат к протекционизму наглядно подтвердил его способность к самовоспроизведению: ограждение от внешней конкуренции отечественных производителей само по себе не ликвидирует отставание, скорее - его усиливает. Значит, «национальные интересы» требуют дополнительных действий по «спасению» доморощенных кормильцев, принятия ещё более жёстких протекционистских мер… и дальше по кругу.

Тем не менее умеренный протекционизм французского правительства способствовал формированию в стране собственного машиностроения, довольно широко работавшего и на экспорт. Однако главным направлением промышленной революции в стране в первой половине столетия являлась механизация лёгкой, прежде всего, текстильной промышленности по английскому трафарету, но с опозданием на несколько десятилетий, в сравнении с Альбионом. Это означало, что внешние рынки, как по волшебству открывавшиеся перед продукцией британских фабрик, оказались не столь радушными в приёме французских тканей, которые не могли быть дешевле, чем у англичан, хотя бы по причине лучшей обеспеченности последних колониальным сырьём. Поэтому ткани массового спроса Франция производила в основном для внутреннего, защищённого пошлинами рынка, в то время как Англия экспортировала две трети своей хлопчатобумажной продукции. «Сливки» с мирового рынка были уже зарезервированы первопроходцами промышленного переворота, и потому технический переворот в текстильной промышленности Франции не мог быть столь же впечатляющим, как у них.

После того как от Франции были отрезаны победителями бельгийские районы, стала очевидной недоразвитость её металлургической базы, которая так и не была преодолена в течение всего XIX столетия. Главной причиной отставания была уже отмеченная недостаточность запасов угля и неудобства эксплуатации, связанные с их расположением. Несмотря на внушительные таможенные пошлины, до трети всего топлива закупалось за границей – в Англии и Бельгии. Высокие внутренние цены на каменный уголь сдерживали его использование не только в металлургии, но и в других отраслях промышленности. Отсюда – более продолжительная ставка на ватер-машины. Количество паровых двигателей на текстильных фабриках Франции было на порядок меньше, чем в Англии. Пропорции, в которых использовалась сила падающей воды в общем энергетическом балансе в первой половине века, были сопоставимы с американскими. Но в США приоритет гидроресурсов вытекал из дешевизны гидроресурсов, а во Франции – из дороговизны угля.

Длительная ставка на энергию речных потоков обусловила и другую особенность Франции в сравнении с её конкурентами – географическую распылённость промышленного производства. Если в соседних странах достаточно чётко выделялись районы особо высокой концентрации промышленных предприятий, такие как Ланкашир в Англии, к примеру, то во Франции гидроэнергетический лимит понуждал к рассредоточению её индустриального потенциала. Даже Париж долгое время нельзя было назвать экономической сердцевиной Франции. (Скорей, на эту роль подходил Лион – центр шёлкового производства и банковских операций). Специфика использования гидроресурсов отчасти объясняет и сравнительно небольшой размер типичных предприятий.

Заметный толчок развитию угледобычи и металлургии придало железнодорожное строительство, начавшееся во Франции почти в те же сроки, что и в Великобритании, но в 30-е гг. осуществлявшееся в весьма скромных масштабах. Перелом произошёл после того как французское правительство приняло закон о создании сети железных дорог, расходящихся из Парижа, при этом взяв на себя все расходы по созданию инфраструктуры. В дальнейшем, так же как в США, начавшийся железнодорожный бум проходил при самой активной поддержке государства, с широким привлечением британских капиталов и специалистов. В 1859 г., стремясь ещё больше «подстегнуть» железнодорожное строительство, французское государство принимает решение обеспечить держателям акций железнодорожных компаний минимум 4% прибыли, предоставляя с этой целью государственные дотации.

Результаты мощной государственной поддержки не замедлили себя ждать: в 50-е гг. Франция обогнала Великобританию и Германию по километражу сдаваемых в эксплуатацию железных дорог, сократив своё общее отставание в этом плане. Здесь впору сделать паузу и задуматься. В любом учебнике, при описании индустриализации любой страны каждый раз подчёркивается благотворный эффект железнодорожного строительства как для смежных отраслей промышленности, так и для укрепления общенационального рынка. Волей-неволей складывается впечатление о железных дорогах как универсальном, чудесном ускорителе экономического развития, применение которого подобно игре в беспроигрышную лотерею: сколько ни вкладывай – выигрыш будет пропорционально расти. Задуматься же будет нелишним над тем: а не могли ли средства, ушедшие на железнодорожное строительство, дать больший эффект при использовании их в других отраслях национального хозяйства?

Этот нехитрый вопрос не столь уж актуален для Великобритании, в которой железнодорожное строительство осуществлялось частными капиталами – своим деньгам люди, как правило, лучше ведут счёт, чем казённым, да и, в конце концов, это были их средства. Там же, где инвестором выступает государство - всё усложняется. Учёные США в XX веке провели ревизию железнодорожной эпопеи в предшествовавшем столетии и существенно снизили шум рукоплесканий по её адресу. Историкам Франции ещё предстоит подробно ответить на вскользь высказанное Ж.Асслэном сомнение: не чрезмерным ли было железнодорожное строительство, не могло ли оно косвенно замедлить модернизацию всей остальной экономики, того же сельского хозяйства? (И уж вовсе актуальна данная проблема для истории нашей страны, знакомой не понаслышке с ситуациями, когда с окончанием строительства того или иного полотна выяснялось, что возить пока нечего).

Для 1850-1860 гг. в целом характерно усиление внимания французского правительства к развитию отечественной промышленности, прежде всего, её базовых подразделений. Поощряя её модернизацию, государство предоставляло фабрикантам специальные займы на внедрение новой техники. Не в последнюю очередь опережающий рост тяжёлой индустрии в это время связан с амбициозными планами Наполеона III, возмечтавшего вернуть былую мощь Франции времён своего великого родственника. Так или иначе, к концу 60-х гг. фабричная организация стала господствующей в промышленности, а общий объём её производства увеличился в 6 раз. Если закрыть глаза на факт, что даже в конце века сельскохозяйственная продукция Франции стоила в несколько раз больше промышленной, то можно и согласиться с утвердившимся выводом о завершении к последней трети столетия промышленного переворота в стране.

Поражение империи Наполеона в войне 1870-1871 гг. с Пруссией заметно ухудшило условия хозяйственного развития страны. Как побеждённый агрессор Франция обязывалась выплатить огромную контрибуцию в 5 млрд. золотых франков, с чем она, на удивление многим, внешне легко справилась. Более значимой оказалась потеря Эльзаса и Лотарингии, наиболее развитых в промышленном плане областей страны, отошедших по условиям мира к Германии. Существовали и другие причины длительной (почти до самого конца века) депрессии, в результате которой Франция сошла со второго места в мировой экономической иерархии, пропустив вперёд себя США и Германию. Некоторые из них вскроются при общей характеристике французской модели социально-экономического развития в XIX столетии.

Если попытаться выделить какую-либо одну первопричину неповторимого колорита Франции в «золотой век» капиталистической классики, то в наибольшей степени для этого подходит численное преобладание в стране мелких собственников крестьянской «закваски» как в городах, так, естественно, и в сельской местности – их общей прародины. В дореволюционную эпоху большинство французских «Жаков» обладали почти полной хозяйственной самостоятельностью, отдавая при этом почти все излишки крестьянского труда феодалам-землевладельцам, Церкви и Королю. Во время великих потрясений конца XVIII столетия их знаменосцы вспомнили о крестьянах лишь после того, как последние принялись решать сами свои проблемы доступными для них приёмами – бить «белых» до покраснения, а «красных» - до побеления. Подействовало.

В ходе революции крестьянство освободилось от феодальной, внеэкономической зависимости без всяких выкупов. В его собственность перешла часть конфискованных у Церкви и помещиков-«контрреволюционеров» земель, распроданных мелкими участками с десятилетней рассрочкой платежей. Уцелевшие помещичьи владения были полностью переведены на нормальную аренду. Всё это позволило увеличить производительность сельского труда и благосостояние деревни в первые две трети XIX века. Общая стоимость сельскохозяйственной продукции в стране с 1812 по 1870 гг. увеличилась в 2,5 раза. Понятно также, что материальный выигрыш в условиях окрепших рыночных отношений не мог быть пропорционально распределён между всеми. Меньшая часть крестьянства превратилась в довольно крупных, по европейским меркам, земельных собственников-предпринимателей, использующих наёмный труд 900 тыс. батраков. Хозяйствам, занимавшим 40 (и более) гектаров, принадлежало столько же процентов земельных угодий. Однако три четверти крестьян имели во владении не более 2 га земли. Крошечные парцеллы (владения подобных размеров) позволяли хозяевам тяжким трудом добывать себе «хлеб насущный», но не более. Усиливавшаяся парцеллярность сельского хозяйства предопределила ряд специфических черт французской экономики.

1. Низкая (в сравнении с Великобританией и США) платёжеспособность населения, прежде всего – сельского, составлявшего абсолютное большинство на всём протяжении века. Из 8 млн. крестьянских хозяйств в семидесятые годы почти 3 млн. по причине своей бедности были даже освобождены от налогов. Сниженный спрос на продукцию массового потребления способствовал сохранению отмеченного ещё в XVIII в. уклона промышленности в сторону производства высококачественных, элитных товаров - дорогостоящей модной одежды и обуви, парфюмерии и прочих предметов роскоши, большая часть которых уходила на экспорт. Такая специализация, требовала не столько машин и энергии, сколько большого количества высококвалифицированного ручного труда. Этим объясняется преобладание трудозатратной продукции во французском экспорте на высокоиндустриальный Альбион.

2. Нежелание крестьян ещё более дробить парцеллу между детьми в процессе передачи наследства стало одной из главных причин общего снижения рождаемости во Франции. Из всех великих держав в стране были самые низкие темпы прироста населения, самый возрастной его состав. Это означало наименьшие возможности для французской индустрии снижать себестоимость продукции на путях увеличения масштабов производства.

3. Владение своим, пусть небольшим, участком земли сдерживало миграцию сельского населения в города. Слишком долго ждали французские крестьяне возможности стать полноценными собственниками, чтобы не использовать все шансы для закрепления этого статуса. Перспективы подмазать «хлеб» «маслом» дополнительных заработков открывались с участием крестьян в промышленной переработке аграрной продукции – виноделии, сыроварении и т.п., не требовавшей отрыва от парцеллы. Некоторые урбанизированные районы и отрасли индустрии в отдельные периоды вообще могли не добирать рабочей силы.

Комплексное взаимодействие указанных факторов порождало и ряд других особенностей французской экономики в сравнении с её ближайшими партнёрами. Виноделие и сыроделие вполне могут развиваться в рамках небольших предприятий, а элитным товарам поточное массовое производство вообще «противопоказано». Высокий удельный вес этих отраслей в хозяйственной жизни оборачивался сниженной концентрацией производства и рабочей силы во французской промышленности. В конце 60-х гг. на одно предприятие в среднем приходилось не более двух рабочих. Разумеется, предприятия такого рода не лучший объект для использования высокопроизводительных машин.

Вместе с тем специфика экономических процессов во Франции: замедленный рост населения и отсутствие «бегства» сельского населения в города противодействовала тенденции к снижению реальной заработной платы, питаемой механизацией труда и его нивелировкой на ранних стадиях промышленного переворота в первой половине столетия. Умеренное предложение труда в сочетании с завоеваниями классовой борьбы темпераментных французских пролетариев обеспечили во второй половине века достаточно сносный уровень заработков в индустрии. Особенно заметным это стало в период общей депрессии последней четверти столетия, когда рост номинальной средней зарплаты (около 2 % в год) сопровождался длительной тенденцией понижения уровня цен.

Такое сочетание однозначно вело к снижению (более чем вполовину) прибыльности индустрии, а, значит, и к снижению интереса инвесторов к ней. Сложившаяся конъюнктура способствовала ускоренной механизации ручного труда, но препятствовала базовым инвестициям на расширение объёмов производства. Капиталовложения в сельское хозяйство также представлялись малоперспективными, поскольку именно в это время широкомасштабные потоки дешёвого американского зерна в Европу нанесли сильнейший удар по доходам местных земледельцев.

Это частично объясняет возрастание удельного веса расходов государства, стремившегося прервать общую депрессию в экономике через финансирование того же железнодорожного строительства. Однако удалось её только ослабить и отсрочить наступление пика кризиса. В ситуации хозяйственного паралича оказались особо востребованными не умиравшие традиции поклонения фиксированной ренте, твёрдому проценту с облигаций и других государственных ценных бумаг, приобретавшихся даже в низших слоях населения. Ряд иностранных государств могли предложить французам более высокие проценты по вложенным деньгам, чем те, на которые они могли рассчитывать в собственной стране.

Франция стала вторым, после Великобритании, кредитором на международной арене по общему объёму размещённых за границей средств. Однако англичане предпочитали прямые частные инвестиции в хозяйственные проекты за рубежом, разделяя предпринимательский риск и, соответственно – предпринимательский доход. Французские же инвестиции большей частью представляли собой «портфельные» кредиты правительствам и влекли за собой доходы в виде заранее обговоренных процентов. Если основные потоки британских фунтов шли в Новый Свет, а также в английские колонии и доминионы на других континентах, то французские франки преимущественно «обслуживали» европейские правительства. Хотя Франция создала вторую по величине колониальную империю, в чисто экономическом плане заморские владения значили много меньше для Парижа, чем колониальное обрамление для Лондона.

Вместе с тем, характеризовать Францию XIX столетия как «страну рантье» (живущих на проценты, ренту) представляется несправедливым, особенно, если акцентировать внимание на негативах кредитной деятельности, отождествляя её с паразитизмом и «кровопийством» средневековых ростовщиков. Притом, что вошедшая в фольклор прижимистость французского крестьянина и крайняя меркантильность городского буржуа сыграли определённую роль в формировании специфики французской экономики в рассматриваемый период, они были лишь штрихами на портрете, рисуемом объективными обстоятельствами места и времени. Подданный британской короны, проживай он во Франции, также не поспешил бы вкладывать свои сбережения в местную металлургию, зная цену угля и ставки заработной платы. В дальнейшем, по мере того как фактор угольной обеспеченности несколько поблек в связи с появлением двигателей внутреннего сгорания, «страна рантье» выступила пионером автомобилестроения и авиационной промышленности. И в этом не было ничего сенсационного для современников, поскольку французская научная и инженерная мысль не уходили с передовых позиций даже в самые трудные для страны времена.

Подводя итог «французской теме», отметим правоту тех учёных, которые подвергли критике господствовавший ранее подход, акцентирующий внимание на отставании Франции от Великобритании. Средние доходы французского населения, хоть и уступали английским, но не столь уж много, чтобы считаться несопоставимыми. Сравнительная бедность французского крестьянина одной из своих предпосылок имела «радикальную консервацию» строя мелких землевладельцев в итоге Великой Революции. Безусловно, это препятствовало достижению таких же темпов технологического обновления сельскохозяйственного производства, роста его доходности, которые наблюдались в ходе «раскрестьянивания» и утверждения крупного землевладения в Англии. Индустриализация в преимущественно крестьянской стране, в свою очередь, не могла набрать такие же обороты, как в аграрно-буржуазной Великобритании.

В то же время значительно более быстрый рост объёмов производства в Великобритании и США, отчасти «съедался» ускоренным демографическим ростом, а замедленное наращивание производства во Франции сопровождалось устойчивым скатыванием к нулевому приросту населения. Как следствие, сглаживались пропорции материальных благ, приходившихся на одну среднестатистическую душу. Оказавшись в иных, по сравнению с англосаксами, условиях, французы не пытались войти в ту же колею, не ставили своей целью «догнать и обогнать», а стремились выжать максимум при сложившихся обстоятельствах, реализуя сравнительные преимущества страны. В этом смысле примечателен ускоренный рост сферы услуг во Франции, предвосхитивший опережающее развитие этой отрасли экономики в постиндустриальном мире. Видимо, правильней рассматривать развитие французской экономики не столько как пример замедленного развития (что имело место), а как другую модель капиталистической индустриализации, сопоставление которой с британской нельзя свести к однозначной оценке: «лучше – хуже».