2.3. Творческая интуиция в науке.

Творческая интуиция объяснялась как форма действия бессознательной психики рядом отечественных философов (Б.М. Кедров, А.С. Кармин и др.) и психологов (Я.А. Пономарев и др.). Следует признать, что гипотеза творческой роли бессознательного подкрепляется множеством фактов открытий во сне и в других особых состояниях (Д. Кекуле, Д.И. Менделеев, А. Пуанкаре и др.). Действительно, интеллект склонен к тенденции инструментальной закрытости, включающей жесткие установки и чрезмерный рациональный контроль. Бессознательная же психика несет в себе высокий потенциал произвольной свободы, которая разрушает стереотипные методы-установки и тем самым формирует важное условие для инструментальной открытости.

Но неужели на этом фоне сознательный разум демонстрирует свою несостоятельность? Ряд авторов выражает в данном отношении обоснованный оптимизм. В середине ХХ века обозначить такую позицию решились философы, прошедшие нетрадиционную психологическую школу. К. Ясперс заявил, что для эффективного поиска все подходы к познаваемой действительности следует держать открытыми, а для этого каждый из них, что проходит пробу, должен быть осознан.²²⁵ И действительно, без сознательных усилий добиться создания инструментальной открытости невозможно. Допустим, произошел выбор определенного метода, оценка и выделение знания с орудийной функцией могут производиться только на разумной основе. Испытание метода на проблеме также предполагает интеллектуальные процедуры. С этой точки зрения модель инкубации неинформативна, она вуалирует акты выбора и инструментального воздействия на содержание проблемы. Удачное решение вызревает в недрах бессознательного подобно формированию Афины Паллады в голове Зевса. Идея инкубации представляет только успех и ничего не говорит о пробных вариантах и неудачах. Вот почему эпистемология и когнитивная психология во второй половине ХХ века отошли от классической модели инкубации и стали искать схему, где нашлось бы место как бессознательному, так и разуму. При этом главный акцент был сделан на открытой активности последнего.

Сознательная организация поисковой группы из индивидов с разным содержанием сознания преодолевает стереотипизацию метода. Социальный разум нашел выходы из тупика закрытого подхода. Один путь представлен деятельностью группового поиска, объединяющего индивидов с низким и высоким уровнями сознания. Если первый воплощен в «новичках», то носителями второго выступают «специалисты». В учебном процессе новичками являются учащиеся (студенты), специалистами – учителя (преподаватели). Сочетание и взаимодополнение разноуровневых стратегий может быть организовано в виде особой формы групповых усилий – «мозгового штурма» (А. Осборн). Здесь специально подбираются участники с разными уровнями опыта и подготовкой: один или два эксперта в данной проблемной области дополняются несколькими «дилетантами», имеющими самые разные профессиональные специализации. В ходе поиска разрешаются все возможные стратегии, включая самые необычные и фантастические. «Мозговой штурм» успешно зарекомендовал себя в самых различных видах творчества.

Взаимосвязь «профессионалов» и «дилетантов» имеет особый эвристический эффект. В этой композиции «профессионал» – это носитель глубоких и специализированных знаний, но одновременно он воплощает в себе инерцию стереотипных методов. «Дилетант» отличается неспециализированными представлениями, но эту черту он способен компенсировать применением нового метода. В любой области деятельности основные результаты получают «профессионалы», подготовка которых обеспечивается специальным обучением традиционным подходам. И все же остаются каналы открытости, по которым приходят «дилетанты» с новаторскими идеями. Если в «мозговом штурме» связь профессионалов и дилетантов устанавливается сознательно, то история изобретательства и науки демонстрирует полустихийные формы.

В первой половине XIX века физика была лидером естествознания. Познание здесь было организовано в зрелых дисциплинарных формах: действовало научное сообщество физиков, университеты вели соответствующее обучение, сложились научные школы, выпускались физические журналы. И все же самая радикальная проблема – преодоление флюидной концепции – не решалась традиционными методами. Помощь пришла от дилетантов: пивовара Д. Джоуля, судового врача Ю. Майера. У них не было научных предрассудков, навязываемых профессиональным обучением, и эта открытость новому позволила им открыть закон сохранения энергии.

В науке могут взаимодополняться стихийные и намеренные формы привлечения новых методов. Интересным опытом делится английский нейрофизиолог Ст. Роуз. Его лаборатория имеет известность как один из центров изучения структур памяти. С той или иной степенью регулярности сюда приезжают специалисты и диссертанты, они не только знакомятся с опытом работы лаборатории, но и нередко делятся собственными идеями. Группа Роуза их оценивает по трем критериям: а) финансовые возможности; б) продвижение в собственном стратегическом направлении; в) знание того, как пользоваться новым методом. Если идея удовлетворяет данным требованиям, она становится методом деятельности лаборатории.²²⁶

Оптимальная связь метода и проблемы устанавливается «теоретической чувствительностью». Культура инструментальной открытости имеет высокую значимость в обучении. На эту тему вышли А. Страусс и Д. Корбин, разбирая методики «качественных исследований», сводящих применение количественных методов в социологии к элементарному минимуму. Главную трудность здесь они увидели в проблеме подхода – какова должна быть оптимальная связь метода с данными? По их мнению, в работе со студентами следует избегать крайностей предвзятости и положения «чистой доски». Если первое выпячивает активизм метода и подавляет роль данных, то во втором случае доминирование данных обходится без какого-либо подхода. Золотую середину они усматривают в концепте «теоретическая чувствительность», введенном Б. Глэзером в 1978 году. Это понятие выражает способность специалиста придавать данным концептуальный смысл в оптимальном стиле. Для выработки «теоретической чувствительности» Страусс и Корбин предложили ряд рекомендаций: 1) первоначально следует стремиться к точному описанию фактов, данные (мнения информантов) только собираются, но не интерпретируются; 2) на стадии интерпретации периодически делать шаг назад и задавать вопрос: «Соответствует ли то, что я думаю, реальным данным?»; 3) не настаивать на одном подходе, все гипотезы принимать как предварительные.²²⁷

Если под «данными» понимать предмет мышления в виде содержания проблемы, то все рассуждения авторов относятся к вопросу «метод – проблема». По сути дела, разговор идет о развитии гипотетической формы мышления. Все техники усиления «теоретической чувствительности» блокируют в процедурах применения знаний автоматизмы, идущие от веровательных установок опыта. Тем самым утверждается режим свободной смены методов, характерных для гипотетического мышления. Конечно, ему присуща значительная доля риска впасть в ошибку, чаще всего «отцы» новых идей преувеличивают границы области их инструментального действия. Так было с идеей тропизма (Ж. Леб), с принципом условного рефлекса (И.П. Павлов) и другими методами. Однако рациональная критика гипотез и их эмпирическая проверка рано или поздно устанавливают точные пределы. Таким образом, открытая и свободная связь между методом и проблемой, регулируемая гипотетическим разумом, не имеет альтернатив.

Вариативность когнитивных орудий хорошо объясняет феномен получения различной информации из одних и тех же эмпирических данных. В истории химии можно выделить три интерпретации факта изменения свинца после сильного нагревания. Альберт Великий оценивал конечный продукт как порошок «желтого дракона», исходя из алхимического представления о трансмутации элементов. У Г. Шталя (1660-1734) этот факт стал «дефлогистированным свинцом» на основе идеи флогистона. В свой метод А.Л. Лавуазье (1743-1794) включил понятие кислорода и представление об окислительной реакции, что привело к признанию существования окиси свинца.

Место интуиции в научном опыте. В учебной и исследовательской литературе синонимом интуиции как правило выступает воображение. То, что речь идет о какой-то форме проявления эмпирического опыта, на это указывают латинские истоки данного слова («intueri» – пристально смотреть). Уже средневековые мыслители начали противопоставлять интуицию логике на том основании, что если логика выстраивает цепочку предпосылочных доводов и тем самым доказывает конечный вывод, то интуиция постигает одномоментным актом. Такое различие дискурсивного мышления и интуиции поддержал И. Кант, и оно стало традиционным.

В истории философии и науки отношение к интуиции менялось в зависимости от особенностей методологической позиции. Если брать рационализм, то его представители проявляли преимущественно скепсис в оценке ее познавательной роли (у Декарта интуиция лишь находит врожденные истины). Что же касается такой крайней формы как логицизм (позитивизм и родственные направления), то здесь отрицается всякая исследовательская ценность интуиции. Все другие течения, отдающие должное эмпирическому познанию, уделяют ей значительное внимание.

Все современные авторы признают содержанием интуиции некоторые знания. Вся проблемность заключена в определении его особенностей и способа функционирования. Х. Ортеге-и-Гассету принадлежит следующая трактовка. Интуиция разделяет все основные свойства эмпирического опыта, сочетая в себе обычную чувственность, которая даёт непосредственное присутствие объекта, и сверхчувственность практического знания. Если мы видим оттенки оранжевого цвета и связываем их с тем значением, что это апельсин, который можно скушать, то налицо обычное восприятие. В том случае, когда с той же цветовой гаммой и видением круглой формы мы связываем необычное знание - использование в качестве метательного орудия или игрушки и т. п., - проявляется совершенствование интуиции или «опыт». Нечто подобное происходит и в науке. Допустим, мы видим рисунок круга и определяем круг как линию, состоящую из бесконечного множества точек. Налицо геометрическое восприятие и понятие круга, которыми дело не исчерпывается. Здесь есть и интуиция. Когда мы мыслим бесконечное множество точек, думаем ли мы о каждой точке в отдельности или обо всех, вместе взятых, составляющих эту бесконечность? Разумеется, нет. Мы мыслим только конечное число точек, полагая, что всегда можем домыслить ещё одну точку, а затем ещё и ещё одну и так без конца. Отсюда следует, что, мысля бесконечное число, мы полагаем, что никогда не можем положить конец нашему размышлению. Стало быть, бесконечное выходит за пределы нашего понятия о нём. Сравнение понятия бесконечной линии с её присутствием, которое удостоверяет интуиция, обнаруживает недостаточную ширину первого. Интуиция линии как математического континуума предлагает больше того, что содержится в понятии.

Феномен интуиции обычно оценивается в категориальных оппозициях «логическое - алогическое», «рациональное - иррациональное». Для Ортеги предпочтительны понятия алогичности и иррациональности, с ним согласны многие зарубежные и отечественные авторы (А. Бергсон, А.С. Кармин, В.И. Кудашов, Е.П. Хайкин и др.). В качестве аргумента здесь чаще всего фигурирует некий «синкретизм». Для В.В. Зеньковского в первичных интуициях человека присутствует мир как живое целое и эта полнота пребывает нерасчленённо. С. Булгаков подчёркивал в интуитивных образах нераздельность общего и единичного, а Б. Кроче усматривал в них нечеткую фиксацию границ реального и нереального. Такой эффект синкретизма может обеспечить лишь нелогическая способность. Также существует позиция, которую можно назвать рационалистической. Её сторонники полагают, что нельзя отрывать интуицию от функционирования знаний, ибо огромный массив артефактов культуры свидетельствует о такой связи. По мнению М. Бунге, интуиция лишена рефлексии как осознанности, но это не мешает ей быть до некоторой степени обычным здравым смыслом. Хотя практический опыт в силу своей повседневности слабо организован, некоторая рациональность в нем присутствует. Если формальные логические построения демонстрируют строгость своих шагов, то жизненная интуиция ориентируется на быстрый успех и потому максимально свёртывает свои ходы. Она существует в виде «ускоренных умозаключений»²²⁸. С М. Бунге солидарен К. Поппер, считая, что кантовское различение интуиции и дискурсивного мышления ошибочно. Последнее является магистралью культурного развития, и интуиция выступает одним из путей проявления дискурсивного потока.

Нам представляется, что если мы сможем разумно скорректировать классические оппозиции, то это позволит существенно сблизить два полярных взгляда на интуицию. Уже в первой главе речь шла о связи логического и рационального. Под логическим мы понимаем контролируемые рефлексией выводные переходы от одного элемента знания к другому. Что же касается рационального, то оно существует там, где есть какая-либо единица познавательной информации. В ощущениях и восприятиях нет выводной логики и в этом плане они нелогичны, однако их содержание рационально, данные образы помогают выстраивать целенаправленное поведение. Если интуиция характеризует эмпирический опыт, в таком ракурсе она рациональна и алогична. Такой подход вооружает эффективными критериями оценок. Когда Б. Кроче заявляет, что интуиция появляется из чувства и существует на его основе, то не следует спешить зачислять его в разряд иррационализма. Оказывается, что интуиция у итальянского философа эквивалентна теории в античном смысле умосозерцания. Чувственность здесь участвует в формировании образа, но играет вспомогательную роль, так как главный вклад определяется разумом. Последний не занимается логическими выкладками, а утверждает умозрительные картины, родственные восприятию. Конечно, Кроче – не логицист, но он – явный рационалист.

Может ли интуиция сочетать в себе «непосредственность» опыта и орудийность метода? У большинства авторов в качестве несомненного признака интуиции фигурирует «непосредственность». Это излюбленное слово английских философов Дж. Остин считал главным лингвистическим подводным камнем. Оно выражает тот типичный случай, когда значение слова с определёнными границами постепенно и неосознанно расширяют. В виде метафоры «непосредственность» становится неопределённой, а в философском дискурсе она теряет всякий смысл. Когда говорят о непосредственности чувственности, то Остин предлагал трактовать это в смысле отсутствия посредников (приборов, орудий) между объектом и органом чувств²²⁹. С этим следует согласиться. Сенсорная чувственность создаёт эффект непосредственности, реализуя прямой контакт объекта с индивидом. Но одними впечатлениями дело здесь не обходится. С неумолимой обязательностью их будет «нагружать» интеллект своими когнитивными значениями. На этом уровне уже нельзя сохранять термин «непосредственность», ибо речь идёт о методе как информационном средстве. Налицо ситуация с двумя разными и дополнительными аспектами, где для одного отношения характерна непосредственность, а суть другой связи сводится к опосредствованию. Как и в обычных актах эмпирического опыта, интуиция сохраняет в себе непосредственность чувственного знака и опосредствованность методов интеллекта.

Характеристика интуиции как особой разновидности перцептивного акта проходит у многих авторов. В своих записных книжках Ч. Пирс отметил, что человеческий способ деятельности основан на двух талантах: способности усмотрения (инсайт) или угадывания путей природы и способности сознательной и рассуждающей логики. «Я называю это усмотрением, потому что эту способность надо отнести к тому же плану операций, что и суждение восприятия (perceptive judgment). В то же время по своему общему характеру она совпадает с инстинктом, напоминая инстинкт животных тем, что настолько превосходит обычные возможности нашего разума (reason) и направляет наши действия так, как если бы мы владели фактами, полностью недоступными для наших чувств. Напоминает инстинкт она и малой подверженностью ошибкам…»²³⁰ Пока нам важно лишь то, что интуиция у Пирса представлена как вид восприятия. И, действительно, у неё можно выделить все типичные признаки восприятия. В интуиции нет логического выведения результата из посылок. Также отсутствует временная пауза между конституированием предмета и оформлением‑применением метода. Наличествует быстро протекающий акт приложения метода к предмету и преобразования его в результат. Последнее и сам процесс интуиции очень трудно передаются словами. Это выражается хорошо известным фактом, когда свидетели происшествий демонстрируют явную неспособность к словесному описанию ранее встреченного человека и безошибочно узнают его, когда увидят вновь.

В пользу того, что интуиция является формой распознавания образов, говорит и такое её свойство – усматривать целое раньше частей. Подтверждающих фактов можно найти много. Так, однажды авторитетный авиаконструктор, мимолетно взглянув на чертёж нового самолёта, заявил: «Эта машина летать не будет, ибо недостаточна красива». Данный интуитивный диагноз позднее подтвердился. Американские психологи неоднократно проводили эксперименты с шахматистами – гроссмейстерами и новичками, где первые за краткие мгновения правильно оценивали общее положение на доске. Подобный эксперимент провёл В.Б. Малкин с известным гроссмейстером, которому на 0,5 секунд предъявлялась сложная позиция с инструкцией запомнить расположение фигур. Испытуемый не мог поведать о деталях, но дал уверенную оценку: «позиция белых слабее».

Как и любой перцептивный процесс акт интуиции демонстрирует дополнительность предмета и метода. В качестве предмета выступает наглядное знаковое образование, которое формируется сенсорным уровнем ментальной психики. Интеллект демонстрирует способность быстрой мобилизации тех информационных ресурсов, которые становятся методом. Его накладывание на предмет, дающее результат, происходит очень быстро, что и даёт эффект симультанного «схватывания». Такая скорость присуща сознанию профессиональных работников, которые накопили богатый практический опыт с высокой частотной связью некоторой предметной области и когнитивных средств. В приведённых примерах фигурировали авиаконструктор и шахматисты-гроссмейстеры, как раз обладавшие развитым эмпирическим опытом. Многие тысячи раз авиаконструктор изучал и создавал чертежи самолёта, и за это время у него сформировался набор прототипических методов на все типичные ситуации, связанные с чертежами самолётов. Они закрепились в виде устойчивых установок, срабатывающих на тот или иной чертёж. И когда авиаконструктору довелось взглянуть на чужой чертёж, установочные методы моментально обеспечили ему ещё одну беглую оценку. Поскольку в качестве метода выступают обобщённые и схематизированные знания, они придают ситуативному предмету целостный смысл. На такой продукт ориентирует и целевая установка интерпретации («Что бы это могло значить?»). Отсутствие аналитических операций и каких-то промежуточных ходов усиливают эффект внезапного появления интуитивного результата (инсайт).

Интуиция как понимание деятельностных образцов другого индивида. С момента своего появления на свет человек включается в общение с другими людьми и только через эти связи он осваивает предметы культуры и природы. В коммуникации одного индивида с другими индивидами устанавливается феномен понимания. По своим этимологическим истокам слово «понимать» восходит к выражению «взять рукой», «ухватить суть». Если кто-то понимает другого человека, значит, он познал его в определённом отношении и сформировал представление, позволяющее выстраивать должное общение и вести эффективную совместную деятельность. У ребёнка всё начинается с понимания матери и других близких родственников. Самыми первыми выступают физиогномические восприятия, которые распознают ласковые или угрожающие выражения лиц. В дальнейшем спектр понимающих форм опыта расширяется и в них укореняется своя интуиция.

Как обретение Я в Ты понимание предполагает определённую работу интеллекта. Речь идёт о создании восприятий, которые отображают характерные черты личности Другого. Этот когнитивный опыт сопрягается с некоторым строем переживаний психики, придающим пониманию жизненную иррациональность. На такой связи настаивал В. Дильтей²³¹. Когда общение индивидов сводится к реализации множества встреч, то это даёт каждому множество аспектных восприятий, фиксирующих разные свойства личностей. Высокая повторяемость коммуникаций ведёт к формированию целостного образа того и другого индивида, обобщающего аспектные восприятия. По мнению В. Дильтея, понимание реализует некий индуктивный процесс, где постижение развивается от неопределенно-определенных частей (личностных качеств) к схватыванию целого (всей личности), а от него к углублению в отдельные части²³². Целостная картина другой личности, собранная из мозаики восприятий, становится у её носителя методом последующих актов понимания. Вот здесь и имеет место интуиция. Допустим, юная женщина родила первенца. У них накапливаются результаты многих актов взаимного восприятия и этот опыт начинает давать свои плоды. Достаточно ребёнку послать, казалось бы, незначительный сигнал (еле слышимая возня в кроватке или что-нибудь подобное) и у мамы срабатывает интуиция, ведущая к должному поведению.

Вместе с эмпирическим опытом развивается и интуитивное понимание. По мере взросления в центре внимания оказываются образцы определенного поведения и специализированной трудовой деятельности. Если юноша начинает овладевать, допустим, компьютерной графикой, то по мере роста его опытной компетентности у него обязательно будет формироваться должное понимание и интуиция лишь в данной профессиональной области. Во всех других сферах труда он останется дилетантом, не способным проявить творческий потенциал. К примеру, в своём шеститомном труде «Курс позитивной философии» О. Конт попытался осмыслить многие области интеллектуального развития человечества. Одним из предметов его исследовательского внимания стало мышление архаичных народов. Являясь профессиональным этнографом, К. Леви-Строс оценил эти «изыскания» как сугубо любительские. О. Конт начисто лишён «этнографического чутья», которое приобретается только благодаря сбору информации особого рода и работе с ней.²³³

Ведущей формой практического научения является обучение через демонстративный показ. Конечно, здесь присутствует вербальное описание, но оно подчиняется опытно-эмпирической процедуре «переноса» умений «как» от некоторого мастера своего дела во внутренний мир ученика. При этом вся сложность концентрируется в элементах метода – правилах и операциях, которые недосягаемы для прямого восприятия. Компоненты предмета практики более или менее открыты для обозрения и их усвоение не представляет особого труда. Так, ученик повара фиксирует все те сырьевые составляющие пищи, которые подлежат обработке, ученик парикмахера воспринимает исходную причёску клиента. Любой ученик наблюдает некоторую последовательность поведенческих действий мастера, которые демонстрируют многообразие различных вариаций. Его целевой задачей является реконструкция тех умственных операций, которые обеспечивают реализацию материальных действий. Это возможно лишь в том случае, когда ученик выстраивает в своём сознании схему из последовательной цепочки общих правил. Её формирование проходит этапы испытания пробных образцов. Ученик формирует некий вариант схемы и начинает по нему действовать. Однако конечный продукт его трудовых усилий не сходится с образцом результата и это означает, что нужно принимать другой вариант схемы и пробовать новую тактику деятельности. Важное дидактическое значение имеют подсказки, указания и оценки мастера. Они выступают в форме некоторого союза словесных формул и адресно‑указывающих действий, которые фиксируют ошибки ученика. Такой совместный опыт оказывается весьма эффективным, ибо извлечение уроков из ошибок происходит динамично. Здесь можно говорить о том, что мастер производит передачу некоторых элементов интуитивного понимания своему ученику. Если у последнего имеются некоторые задатки и он проявляет волевые усилия в овладении трудовой специальностью, то и у него складывается то «чутьё», которое родственно интуиции мастера и которое пока напоминает один из малых притоков большой реки.

Интуиция‑понимание формируется и в академическом образовании. Американский психолог Х. Цукерман, проводя исследование когнитивных способностей нобелевских лауреатов в науке, установила примечательные особенности. Более половины лауреатов ещё будучи студентами выбрали для себя тех научных руководителей, которые позднее сами стали лауреатами нобелевских премий. Данный статистический факт можно объяснить наличием у этих молодых людей, бывших студентами, эффективной интуиции. В пользу этого говорят их анкетные признания. Как студенты старших курсов получение знаний от преподавателей они считали наименее важным делом. Главным в обучении для них уже стало приобретение «стандартов работы и мышления». И через призму такого понимания они из множества преподавателей остановили выбор на самых способных учёных²³⁴. И в таком диагнозе их интуиция не подвела. Сделав работу своего научного руководителя моделью для подражания, данные студенты выстроили у себя плодотворный способ исследования.

Р. Декарт: для обнаружения явных знаний интуиции не нужны методы. В индивидуальном сознании знания могут существовать в явной или неявной формах. Р. Декарт отдал предпочтение явному бытию, ибо считал весь разум прозрачным для самого себя. Если интеллектуальная интуиция фиксирует знания в виде ясных и очевидных положений, значит, они не только истинны, но и осознаны в качестве непосредственных истин, не обусловленных работой разума. Стало быть, не только во врождённых истинах, но и во всех наличных знаниях ум всегда может дать отчёт, который ему даётся без всякого труда. Всякое знание пребывает в явной и прозрачной для интеллекта форме, поэтому и интуиция является простой и сугубо фиксирующей процедурой.

У картезианской концепции есть много современных почитателей и в их числе австралийский лингвист А. Вежбицка. Она полагает, что у каждого индивида, прошедшего обычные этапы знакомства с родным языком, имеется множество базисных разговорных слов: я, ты, некто, нечто, это, и, если, после, сказать, хотеть и т. п. Все ими пользуются посредством собственного опыта, не прибегая к определениям. Налицо языковая интуиция, дающая очевидное значение слова на нём самом и не отсылающая к другим словам и выражениям. Но вот за дело берётся учёный-лингвист, стремящийся создать теорию языка. Что ему делать? Его деятельность сведётся к двум этапным процессам: а) создание предмета исследования путём фиксации фактов языковой интуиции; б) применение к данному предмету метода интроспекции. Вежбицка занимается данными собственной интуиции, аргументируя это тем, что любой учёный имеет непосредственный доступ лишь к своему опыту, который в отношении языка совпадает с сутью опытов других людей. Методом исследования данных интуиции неизбежно должна быть интроспекция (лат. «introspectare» – смотреть внутрь). Речь идёт о систематическом проникновении в глубины своего языкового сознания, где происходит очищение от личностных и поверхностных впечатлений, ассоциаций и предрассудков²³⁵.

Примечательно то, что, хотя интуиция отвечает за предмет исследования, а интроспекция - за метод, их суть едина. Речь идёт о своеобразной «прозрачности» видения-наблюдения. Исходные слова языкового опыта самоочевидны, они не требуют усилий определения через связь с другими словами. Вот почему интуиция только фиксирует их. Казалось бы, интроспекция занята актами очищения языка от субъективных примесей и разделяет признаки преобразующей активности. Но и здесь продолжает превалировать пассивизм наблюдения. Вежбицка полагает, что единственным способом моделирования глубинных семантических структур является обнаружение предложений, синонимичных предметно‑исходному предложению. Фиксация того, что есть, остаётся ведущим приёмом интроспекции.

Б. Паскаль: интуиции необходимы содержательные методы, но они скрываются в глубинах молчаливого «сердца». В трактовке научной интуиции Б. Паскаль отдал предпочтение неявной форме существования знаний. Душа имеет две главные способности – рассудок и «чувствующее сердце». Если первая функционирует более или менее открыто, то вторая действует в закрытом режиме. О сложных глубинах работы сердца намекают речь и тексты. Все знают, насколько велика разница между двумя похожими друг на друга словами в зависимости от контекста употребления. «Я мыслю, следовательно, я существую». Смыслы этого утверждения разные в уме Августина и в уме Декарта. И всё же с таким плюрализмом следует согласиться. Все открытия совершаются в глубинах сердца и лишь потом они доказываются рассудком, ибо истины из сердца входят в ум, а не из ума в сердце²³⁶. Интуитивные истины, внушаемые нам «голосом сердца», являются внезапно и кажутся непосредственными. Но это лишь видимость, все идеи опосредствуются работой сердца как особого «безмолвного разума». «Дело не в том, что ум здесь не совершает рассуждений, но в таком случае он производит рассуждение безмолвно. Ведь выразить словами эти рассуждения не может никто, да и понимание того, что они здесь вообще производятся, доступно лишь немногим людям»²³⁷.

Догадка Паскаля о том, что какая-то область интеллектуальной активности остаётся неосознанной, оказалась весьма перспективной. Однако её разработка началась отнюдь не сразу после инициативных исследований З.Фрейда. Хотя основатель психоанализа и выделял в бессознательном скрытые и латентные представления, он сохранил главную догму Р. Декарта и эпохи Просвещения – если глубины психики бессознательны, то разум (интеллект) полностью сознателен. Всякое рациональное знание имеет открытую и осознанную форму существования. Критическое отрицание этой наивной модели можно встретить в методологических трудах А. Пуанкаре. Его трактовка научной интуиции включила основные идеи Паскаля – непосредственность интуиции кажущаяся, операции со знаниями очень часто не осознаются самими учёными. Влияние Пуанкаре прослеживается в разработанной Г. Рейхенбахом концепции «контекста открытия» и «контекста обоснования» (1953). Своеобразие «контекста открытия» как раз и заключается в том, что креатив не осознаёт своё творчество, которое обусловлено всей гаммой рациональных и иррациональных способностей. Особое выделение рационального бессознательного стало главным достоинством концепции «неявного личностного знания» М. Полани (1966).

Понятие «личностного знания» Полани ввел для того, чтобы подчеркнуть наличие у любого индивида знаний, которые присущи только ему. Речь идёт о практическом опыте в виде специфических умений и навыков, где центральное место принадлежит способностям тела ориентироваться в пространстве и времени. Такие представления формируются в реальной жизненной деятельности, они не выражаются вербальными средствами и не осознаются своим носителем. Неявные знания существуют во внутреннем мире личности, обслуживают её потребности, но не поддаются осознанию, словесный отчёт о них невозможен²³⁸. Понятие «неявного знания» закрепилось в философии и психологии в качестве ведущей характеристики личного опыта. У него появились родственные понятия, подчёркивающие те или иные аспекты имплицинтности. Так, Дж. Стернберг предпочитает термин «практический интеллект», подразумевая тот здравый смысл, который возникает в структуре практических действий и обеспечивает им должную эффективность. Речь идёт о процедурных знаниях типа «как», они представляют собой набор ситуативных схем, определяющих готовность индивида действовать в конкретных обстоятельствах. Такая компетентность словами не выражается и не подлежит осознанию²³⁹.

Уже Б. Паскаль оценил интуицию в виде формы работы молчаливого разума. Эта линия получила своё развитие у современных авторов. М. Полани объясняет интуицию действием неявного знания, Дж. Стернберг – бессознательным проявлением активности практического интеллекта. Если в былые времена среди свойств интуиции особо выделялся признак непосредственности, то ныне о нём предпочитают молчать. Связь интуиции с функционированием методов как средств интеллекта начинает обретать легитимные права. В общем плане эта зависимость объясняется влиянием бессознательного, которое вуалирует действие информационных структур, создавая видимость непосредственности. Эту стратегию можно усилить и развить, обратившись к феномену внимания.

Работа внимания оставляет в тени методы интуиции. Давно известно, что человеческое внимание в каждый данный момент времени имеет узкую предметную направленность. Исходя из этой черты, Э. Гуссерль построил концепцию фокальных и маргинальных областей сознания. В 1956 году американский психолог Дж. Миллер опубликовал статью «Магическое число семь, плюс – минус два?», где, привлекая результаты относительно простых опытов, показал максимально возможные размеры предмета актуального внимания. Из огромного множества внешних стимулов индивидуальное сознание способно фиксировать не более девяти единиц. Стало быть, в фокусе внимания может находиться одновременно весьма небольшая группа признаков, какие-то элементы остаются на периферии сознания, а всё остальное пребывает за его информационными пределами. Но здесь существует ещё один очень важный аспект, связанный с направлением действия внимания. Как таковое внимание актуально проявляется только в одну сторону. Не случайно его сравнивают со световым лучом, который исходит из источника излучения и всегда обращён вовне от него.

В определённом ракурсе сознание есть внимание, осознаётся лишь то, что стало предметом внимания. И если такое сознание актуально ориентируется всегда в одном направлении, то из этого вытекают важные следствия в отношении интеллекта. Как мы уже выяснили, его работа строится путём функционального разделения знаний на предмет и метод. Эти блоки образуют нелинейную композицию, где предмет выражает один уровень сознания (периферию), а метод представлен более значимыми значениями (глубинный уровень). В эмпирическом опыте предмет и метод конституируются почти одновременно. Что происходит здесь с процессом внимания? Поскольку первым формируется предмет, задающийся извне, то он и попадает в зону внимания. В ней оказывается и познавательный результат, получающийся из смысловой трансформации предмета, которая протекает относительно быстро. Как раз в таком режиме и действует «естественная установка» (Э. Гуссерль), присущая практическому интеллекту. В таком случае вне области внимания остаётся метод, ибо его позиция расположена «вне» предметного блока. Внимание не может быть направлено сразу в двух различных направлениях и если оно нацелилось на предмет, то тем самым из поля его действия выпадает метод. «Векторы» осознающего внимания и активности метода совпадают своей направленностью на предмет, но как раз эта слитность и не позволяет лучу сознания осветить орудие интеллекта, которое остаётся в «тени». Таковы корни классической иллюзии неинструментальности интуиции.