2.2. Креативное воображение в научном гипотезировании.

Гипотезирование: свободная селекция методов как условие инструментальной активности. В ситуации выбора метода из всего концептуального многообразия ученый вы­нужден выделять определенные фрагменты. «Мудр тот - кто знает нужное, а не многое» (Эсхил). Если уподобить проблему закрыто­му замку, то ученый находится в положении человека, держащего в руках большую связку ключей и пытающегося подобрать нужный ключ. Реальная исследовательская сложность заключается в том, что на элементах знания нет ценностных ярлыков и выбор нельзя свести к простому перебору. Конечно, в науке существуют стан­дартные процедуры. Обращаясь к своему прошлому исследова­тельскому опыту, ученый сравнивает ранее решенные задачи с ак­туальной проблемой. Если есть совпадение по основным парамет­рам, то метод привлекается в соответствии со старым образцом (репродуктивная селекция). Здесь господствует высокая опреде­ленность и выбор весьма упрощен. В случаях значительной новиз­ны проблематики реализуется сложная, продуктивная селекция, связанная с гипотезированием.

В философской литературе выделяется три типичных значения понятия «гипотеза»: 1) вероятное знание; 2) догадка как элемент эвристического рассуждения; 3) фундаментальная идея, лежащая в основе системы знания. Первое значение составляет сущность гипотезы и догадка - одна из сущностных форм вероятного зна­ния. Объективными основаниями гипотезирования выступают не­совпадение внешних явлений с внутренней закономерностью и бес­конечная структура ее уровней. Субъективные основы представлены сложностью познавательной деятельности, невозможностью полной ее рационализации и алгоритмического регулирования.

Формирование новых методов образует главный и ведущий вид научного гипотезирования. Когда по трудно уловимым частным признакам проблемы отыскивается адекватный общий метод, то это ценностное движение «снизу вверх» может быть только веро­ятностно-статистическим. Как разновидность креативного мышле­ния гипотезирование имеет размытую, нелинейную логику и реали­зуется в формах угадывающего воображения. Поскольку в таком мышлении нет четкого логического рисунка, ученые оценивают его в виде особого чувства. Рассматривая научное творчество А. Зоммерфельда, В. Гейзенберг выделил у него умение угадывать формы математического описания в новых областях физики. Оно было обусловлено двоякого рода способностями: точное эстетическое чувство возможных математических форм и безошибочное чутье физического ядра проблемы¹⁷². Ясно, что эти когнитивные «чувства» суть специфические проявления научного воображения. Здесь явно отсутствует такой феномен обычных чувств как их непосредствен­ность и произвольность. Продуцирование научных догадок внут­ренне обусловлено специализированными видами знания. М. Планк отмечал у немецкого физика П. Друде развитое воображение в том, смысле, что тот мог всегда количественно, хотя бы по порядку ве­личин, подтвердить допустимость своих догадок.

Операциональным структурам метода воображение придает игровую гибкость. Аристотель первым оценил воображение самостоятельной способностью, отличной как от чувственности, так и от логического разума. Оно производит наглядные образы без влияния внешних вещей. Д. Юм подметил типичные ходы воображения. Последнему свойственна свобода соединять и разъединять «идеи» в какой угодно форме, однако этот произвол ограничивается тремя «качествами»: сходством, смежностью в пространстве и времени, причинностью. Применительно к науке И. Кант ограничил роль воображения синтезом эмпирических образов, но в дальнейшем этот круг был существенно расширен. В современной методологии сформировался вывод о том, что фантазия своим основным полем приложения имеет операции метода. И действительно, содержание теоретического и эмпирического уровня метода сопротивляется внедрению произвола логикой своих когнитивных сетей. Правила демонстрируют большую податливость, но и у них есть свои резоны, дальше которых стихия свободы идти не может. Остается область интеллектуальных операций, где возможны разные степени игры, здесь воображение находит подлинный приют.

Исследовательское воображение основано на общих фантазийных структурах, что иногда используется для стирания границ научного мышления. «Действительно, никакого особого «на­учного познания» (в отличие от ненаучного) не существует: при открытии наиболее достоверных научных положений интуиция, фантазия, эмоциональный тонус играют огромную роль наряду с. интеллектом. Наука же есть рационализированное изложение по­знанного, логически оформленное описание той части мира, которую нам удалось осознать; наука — особая форма сообщения (из­ложения), а не познания»¹⁷³.

Конечно, научное мышление не отгорожено от общих творче­ских структур сознания, но все же у него есть своя специфика. В отличие от вненаучных видов исследовательское воображение подчинено более широкому комплексу факторов с более жесткими ограничениями. В науке «способность воображения должна не мечтать, а выдумывать под строгим надзором разума...». Такое воображение детерминируется специализированной эмпирией, тео­ретическими и мировоззренческими нормами. Так, факты науки дают теоретику определенные уровни свободы и разрешают ряд самостоятельных ходов мысли, по лишь бы их конечные следствия сходились с экспериментальными результатами. Воображение на­правляется также внутритеоретическими структурами, которые разрешают одни направления мысли и запрещают другие. Такую детерминацию в наиболее чистом виде демонстрируют математи­ческие науки. В. В. Ильин и А. Т. Калинкин полагают, что условия деятельности математика сравнимы с условиями работы научного фантаста. Математик не скован эмпирическими границами и за счет этого открывается большая свобода воображения. Ограниче­ния представлены лишь требованиями внутренней непротиворечи­вости, самосогласованности, когерентности процесса и результата теоретического моделирования. Данное канализирование помогает выявлять структуры логически возможных миров и тем самым предвосхищать экспериментальное открытие материальных связей.

В методологической литературе предложены типичные виды формирования образов воображения: 1) перекомбинирование эле­ментов знания; 2) их переосмысливание; 3) взаимодействие чувст­венных представлении и абстрактных понятий. Первый вид фигу­рирует еще со времен Аристотеля, ибо является самым простым. Играя с наличными образами, ученый создает «небывалые комби­нации бывалых впечатлений» (И. М. Сеченов). Открытие струк­турной формулы бензола, когда Кекуле во сне увидел змею, глота­ющую свой хвост, и ассоциировал этот образ с химией, можно от­нести к воображению-комбинированию. Как считает Дж. Родари, данную разновидность можно целенаправленно формировать уже в дошкольные и школьные годы. Эффективны упражнения на ком­бинирование слов по разным основаниям. Общую ценность имеют задания на составление парных понятий и придумывание из них соответствующих историй. Чем больше смысловая дистанция раз­деляет два слова, тем сильнее активизируется воображение. Такой опыт закладывает добротный фундамент и для научной фантазии¹⁷⁴.

Производство догадок вплетено в рациональные структуры на­уки. Значительная «свобода изобретать» (Н. Коперник) преобла­дает на тех этапах исследования, где по малому объему исходных данных приходится строить возможные варианты знания. Это и те акты, где проблемная теория конструируется путем наведения сме­лых и оригинальных связей-мостов между компонентами проблем­ного материала. Конечно, такое творчество с аморфной структурой, мало обоснованными ходами мысли, когда ученому приходится «думать около» (П. Сурье), все же существенно отличается от вне-научного фантазирования. «Алогичность личных усилий ученого» (Дж. Холтон) находится под надзором научного разума.

Гипотезирование стоит в особых отношениях с массивом зна­ний, содержащихся в сознании ученого. Наблюдается любопытная закономерность - иные гипотезы производятся тем успешнее, чем легче груз уже имеющихся научных представлений. Некоторые от­крытия совершают «умные невежды» (А. Эйнштейн). Так, гипоте­тическую концепцию «островных вселенных» выдвинул английский астроном-самоучка Т. Райт (1711-1786). Свои исследования Дж. Дальтон начинал не как профессиональный химик. Первые двенадцать лет он работал учителем физики и математики, став им путем само­образования. Не имели систематического научного образования и начального профессионализма Б. Франклин и М. Фарадой. Мно­гие первооткрыватели закона превращения энергии не были про­фессиональными физиками: У. Гров - адвокат, Дж. Джоуль - пи­вовар, Р. Майер и Г. Гельмгольц - врачи. Такая тенденция тре­бует объяснения.

В науке существуют этапы революционного пересмотра фунда­ментальных идей. В это время частное многознание профессиональ­ного ученого жестко связано с традиционными идеями и действует весьма консервативно. Когда в науку приходит дилетант, он слабо подвержен влиянию традиционных подходов и его мировоззрение открыто для новых догадок. Преобладание общего мировоззрения над специальной эрудицией позволяет реализовать свободную игру пробного мышления. Способность Э. Резерфорда к смелым и рис­кованным предположениям П. Л. Капица объяснил тем, что «...с са­мого начала его деятельности Резерфорда нельзя отнести к ученым с большой эрудицией»¹⁷⁵. Читая курс физики, математикой он почти не пользовался. Его опыты в методическом плане были чрезвы­чайно просты и в докладах об экспериментах других ученых техни­ческие подробности его не интересовали. Но все это давало ему возможность быстро выходить на идею эксперимента. Интуиция подсказала Резерфорду догадку о существовании нейтрона (1920), которую экспериментально подтвердил его ученик Чадвик в 1932 г.

И все же между структурами научного знания и гипотезированием существует, хотя и сложная, но несомненная зависимость. Чем значительнее объем и качественнее параметры наличной информа­ции о мире, тем шире возможности исследовательского догадывания. Не случайные прорывы, а «систематическое угадывание» (Б. Л. Ван дер Варден) определяет ход развития науки. Оно же зависит от влияния сложившихся теорий и мыслительного опыта. Правда, на первых порах гипотезирования эта зависимость чаще всего не осознается научным сообществом. Многие гипотезы (принцип за­прета Паули, метод перенормировок, догадка Бора о квантовании электронных орбит и т. п.) в начальный период своего существова­ния воспринимались учеными как просто корректирующие прави­ла, несущие в себе элементы «подбора». Они казались произволь­ными и искусственными ad hoc-гипотезами. И только позднее пу­тем обоснования выявлялась их связь со сложившимися уровнями теоретического знания.

В теории познания существует традиция объединять гипотезирование с индукцией. Эта связь подчеркивает противостояние вероятностных процедур логике дедуктивного типа. Некоторые западные эпистемологи пытаются придать старой схеме современную трак­товку. Так, М. Пера предлагает широкое толкование индукции – это «любое» допустимое рассуждение, в котором вывод не следует с логической необходимостью из посылок...». В таком понимании индукция занимает место ключевого промежуточного этапа в мо­дели гипотезирования: факты догадывающееся наведение - ги­потеза¹⁷⁶. К. достоинствам данной модели следует отнести учет раз­мытого стиля мобилизации и действия духовного потенциала уче­ного. Вместе с тем она игнорирует такой предваряющий творче­скую догадку этап как пробы старых подходов. Ведь прежде чем искать новую стратегию, исследователи убеждаются в неэффек­тивности старых методов. Даже в случаях высокой новизны проб темных фактов ученый сначала пробует изучать их привычными средствами. Когда были установлены первые признаки мю-мезона, то в начале его попробовали представить в виде разновидности известных элементарных частиц: 1) тяжелый электрон (Л. Детуш); 2) тяжелый фотон (Л. де Бройль). В дальнейшем эти гипотезы уступили место представлению о новой группе элементар­ных частиц (мезоны).

Методы гипотезирования формируются путем модификации ста­рых подходов. Один из часто употребляемых видов такой творче­ской подгонки - пробная экстраполяция. Она существенно расши­ряет и обновляет область инструментального действия имеющихся теорий. Типичным примером гипотетической экстраполяции явля­ется объяснение факта броуновского движения. В начале XX в. Ж. Перрен и другие ученые в качестве пробного метода предложи­ли молекулярно-кинетическую теорию. Сомнения в правомерности выбора у них были, так как эта теория по традиции применялась лишь к газам. «Одним словом, нельзя ли приложить газовые зако­ны к эмульсиям, состоящим из видимых уже зернышек?»¹⁷⁷. И только совпадение расчетных значений молекулярных констант с опытны­ми данными утвердило правильность выбора метода гипотезиро­вания.

Умение производить гипотезы складывается под влиянием двух противоположных факторов: свободного воображения и метода, ограничивающего движение мысли. Превалирование того или дру­гого дает специфические крайности. А. Эддингтон предложил для них следующие образы. Те ученые, которые предпочитают риско­ванный путь фантазии, воплощают в себе «стиль Икара». Противо­положный «стиль Дедала» строится на осторожном расчете и тщательном анализе¹⁷⁸. Этой схеме близка классификация В. Оствальда, делящая ученых на «романтиков» и «классиков». Если первые легко вдохновляются, творят быстро и много, то вторые тяготеют к тщательной обработке своих научных результатов. При всей условности подобных моделей они рельефно выделяют крайности. Оптимальная же модель идеального исследователя дает единый стиль гипотезирования, в котором эти крайности преодолены. Дан­ные рассуждения Э. Мах попытался конкретизировать на материа­ле истории физики. Он построил интересную типологию естество­испытателей, осуществлявших революцию в физике XVII - середи­ны XVIII вв. 1. Ученые со значительным преобладанием рационально-логического мышления (Я. Бернулли). 2. Художественные натуры в естествознании с большим воображением (И. Бернулли). З. Гении, соединяющие владение методом с творческой фантазией (И. Ньютон)¹⁷⁹. Именно, Ньютон и стал главным творцом научной революции. В нем воплотился идеал ученого, который способен сме­лое воображение дисциплинировать богатым и глубоким опытом пауки¹⁸⁰.

Оптимизация стиля гипотезирования имела свои этапы в исто­рии науки. Первым был опробован стиль Икара, который дал умозрительную догадку. Для нее характерны две черты: «квази-теоретическая» идея, не разрабатываемая в плане эмпирически про­веряемых следствий, и идея, слабо или вовсе не связанная с другими рациональными положениями и не оформленная математиче­ски. Смысловым эквивалентом квази-теоретичности может служить понятие «спекулятивности». Если научная теория всегда предпола­гает наличие специализированной эмпирии как «своего другого», то при отсутствии последней мышление становится умозрением или спекуляцией мысли. Факты накладывают на мышление определен­ные ограничения и если такое давление существенно ослаблено, то начинает превалировать чрезмерная свобода мысли. Она стимули­рует плодотворную фантазию (обилие догадок древнегреческих натурфилософов). Но без ограничивающего действия специальной теории и экспериментальной практики воображение теряет грани­цу между реально-истинным и иллюзорно-ложным.

Методологический запрет на развитие способности догадывать­ся подрывает творческое начало субъекта науки. В свое время ес­тествознание «переболело» позитивистским недоверием к высшей теоретической активности. Оно подразумевало не только прехо­дящий характер выдвигаемых версий, но и эффективную отдачу, которую от них ожидают. Появление или отсутствие плодотворных следствий рабочей гипотезы определяет ее судьбу - стать досто­верным теоретическим принципом или неудачной пробой. Прыжок в мир гипотез оправдывается лишь конечным успехом (М. Планк). Например, на основе теоретической гипотезы «Большого взрыва» были предсказаны два фундаментальных факта: реликтовое тепло­вое излучение (ЗК) и относительное содержание гелия во Вселен­ной (~25%). Эмпирические подтверждения перевели данную ги­потезу в ранг достоверной теории.

Существует мнение, согласно которому стиль догадок полностью относится к пережиткам старой науки. «Вообще всякие догадки вышли теперь из моды; они были в лучшем случае бледными сур­рогатами знания, и современные науки, устраняя их сурово, огра­ничиваются... установлением фактов и тех заключений, которые вытекают из них (А. Эддингтон). Особо подчеркивается несовместимость фило­софских догадок с современным естествознанием: «Философская гипотеза, игравшая большую роль в эпоху натурфилософии, в на­стоящее время становится якобы инструментом малоэффективным в раз­витии естествознания. Данная точка зрения не учитывает ряд об­стоятельств. Нельзя абсолютизировать различие между умозритель­ной догадкой и теоретической гипотезой. Это различие функцио­нально и относительно. Как только догадка становится рабочей ги­потезой, она обретает статус теоретической гипотезы. Еще Эмпедоклу принадлежит мысль о том, что свет распространяется с ко­нечной скоростью. Ее умозрительность уступила место естественно­научной теоретичности тогда, когда О. Ремер в XVII в. включил ее в абстрактные предпосылки измерений времени затмения спутни­ков Юпитера.

Философские догадки разделили общую судьбу спекулятивных образований. В качестве рабочих гипотез они проходили свои пути теоретической и эмпирической выбраковки. Для связи с миром фак­тов разрабатывались посредствующие звенья из специализирован­ных понятий. Это прослеживается на развитии идеи атома: 1) до­гадка о неделимом атоме (Левкипп - Демокрит); 2) теоретическая гипотеза, помогающая формированию понятий массы, атомного ве­са и т. п. (Ньютон и др.); 3) теоретическая гипотеза с эмпириче­ски проверяемыми следствиями (Ж.Перрен и др.). Подобную эво­люцию претерпела и ленинская догадка о неисчерпаемости элект­рона с учетом ускоренного развития физики XX в. Итак, как раз в отличие от прошлого философские догадки обрели высокую эф­фективность в современном научном производстве.

В исследовании орбиты Марса И. Кеплер творчески продуциро­вал две содержательные гипотезы и привлек четыре формальных предположения. Если свести их к способам построения орбиты, то всего получилось шесть гипотез: 1) простой эксцентриситет; 2) бисекция эксцентриситета и удвоение верхней части уравнения; 3) бисекция эксцентриситета с постоянным пунктом уравнений (спо­соб Птолемея); 4) заменяющая гипотеза посредством произволь­ной бисекции эксцентриситета; 5) астрономическая гипотеза, где ор­бита принимается за совершенный круг; 6) астрономическая гипо­теза, где орбита принимается за совершенный эллипс. Свой отбор Кеплер свел к тому, что на основе каждой гипотезы он вычислял долготу Марса и сравнивал результаты с наблюдениями. С по­мощью эмпирического критерия было выбрано предположение об эллиптической орбите.

Нормативное регулирование поиска. Неопозитивистская мето­дология уподобляла научное открытие психическому акту, который не детерминируется рациональными нормами. Эту линию продол­жили представители критической философии (К. Поппер и др.) и исторического направления, ратовавшие за трезвый взгляд на роль методологических норм. «Термин «нормативный» более не означает правил получения решений, а просто укатывает на оценку уже существующих решений».

Самая сложная часть открытия («получения решения») - про­изводство гипотезы. В этом процессе участвуют разнообразные ир­рациональные факторы, в том числе и психические формы. Но во­преки представлениям И. Лакатоша они взаимодействуют с когни­тивной культурой ученого, необходимым компонентом которой вы­ступают нелогические нормативы. Их направляющее действие ха­рактеризуется размытой ориентацией и не может дать однозначной определенности дедуктивно-логических норм. В то же время такая регуляция хотя бы частично ограничивает стихию поиска. В проб­лемной ситуации со множеством возможных направлений норма­тивы указывают на пути, отличающиеся от других лишь некоторой предпочтительной вероятностью. В этом смысле научное открытие детерминируется нормативными структурами.

По своему содержанию нормы весьма разнообразны. К. X. Делокаров предложил следующую классификацию: внутритеоретические: дисциплинарные, междисциплинарные, общенаучные регулятивы¹⁸¹. Следуя этому делению, можно рассмотреть основные виды поиска научных методов.

К группе внутритеоретических и дисциплинарных норм следует отнести онтологические законы науки, используемые в роли регу­ляторов. Им присущ запретный стиль ограничения направлении поиска. По этому поводу Э. Мах отмечал, что научный принцип од­новременно объясняет и разочаровывает. Двойственная функцио­нальность имеет объективно-отражательную основу. Если закон природы выражает определенную связь, то ее образ как бы указы­вает на области возможного и невозможного. Его можно сформу­лировать в виде нормативного запрета и некоторые принципы естествознания существуют в явной форме запрета. Нередко они обо­бщают массовую практику экспериментов, где теоретические ожи­дания неизменно заканчивались отрицательным результатом. Так возник принцип исключения вечного двигателя механического рода. Чем выше общность принципа (закона) науки, тем фундаменталь­нее становятся исключения и указания па некоторые пределы. Для физики выделяют несколько «принципов невозможности» (Д. Уайттекер): скорость света в вакууме невозможно превысить; принцип сохранения масс-энергий; невозможно создание электрического за­ряда или изменение магнитного состояния без одновременного об­разования нечто противоположного; принцип неопределенности; принцип запрета Паули; второе начало термодинамики (невозмож­ны вечные двигатели второго рода).

Научные принципы не только запрещают, но и разрешают. Для исследователя такая двойственность помогает выбирать перспек­тивные пути решения проблем. Одни направления исключаются как заведомо невозможные, другие предлагаются как достойные вни­мания и рассматриваются под углом соответствия поставленной проблеме. Конструктивную роль избирательности принципа иногда не может по достоинству оцепить даже его творец. Когда Эйн­штейн выразил сожаление о неуниверсальности относительности (из различных видов движения выделяется только равномерное и прямолинейное движение), то Планк с ним не согласился. Он предложил «взглянуть на дело обратным образом и увидеть в пред­почтении прямолинейного равномерного движения особенно важ­ный и ценный принцип теории, а в осуществлении этой точки зре­ния - особенное продвижение науки». Ограничение инвариантно­сти законов физики лишь группой преобразований Лоренца дало очень ценный исследовательский ориентир.

Американский физик Дж. Андерсон предложил следующую трактовку селективной функции принципа относительности. Все элементы теории нужно разделить на относительные (динамиче­ские) и абсолютные. Если первые взаимосвязаны друг с другом и зависят от абсолютных, то последние определяют другие эле­менты, но от них никак не зависят. Абсолютные элементы - сво­его рода «независимые переменные», которые в виде особых фик­ций попадают в состав теорий. Освободиться от них помогает прин­цип относительности, ибо он запрещает отсутствие взаимности. Тем самым данный принцип сильно ограничивает класс допустимых те­орий (каждый элемент теории должен подвергаться воздействию всех остальных элементов)¹⁸².

Предложенная схема имеет рациональный смысл. Объект тео­рии - это всегда некоторая структура взаимодействий. Сама тео­рия строится с учетом этой возможности. Когда возникает необхо­димость в аксиомах и постулатах, т. е. в исходных положениях, то они обосновываются в более широких и фундаментальных концеп­циях. Всем остальным элементам теории стремятся придать «дина­мический» и «относительный» характер. По терминологии Дж. Ан­дерсона понятие эфира в электродинамике XIX в. можно считать «абсолютным» элементом. Устранил его Эйнштейн специальным принципом относительности. Но абсолютные элементы теории мож­но преобразовывать и в относительные. Работая над ОТО, Эйнш­тейн в своих первых вариантах теории оперировал метрикой как абсолютным членом. Но позднее он превратил ее в зависимый эле­мент, что существенно расширило группу относительных преобра­зований и привело теорию к окончательному виду.

Отборочная функция наиболее рельефно представлена фунда­ментальными законами сохранения. В форме регулятивов они свя­заны с принципами инвариантности, выполняющими двоякую роль: выбирать из множества начальных условий одно существенное, которому должны удовлетворять все основные уравнения теории и оказывать помощь при отыскании решений основных уравнений¹⁸³. Инвариантность, связанная с некоторой группой преобразований пространства и времени, выступает формой симметрии. Любой вид симметрии (инвариантности) накладывает ограничения на физи­ческие свойства и форму математических уравнений. Принципы симметрии вместе с принципами сохранения образуют эффектив­ные регулятивы. В квантовой физике принцип инвариантности от­носительно пространственных отражений помог сформировать по­нятие четности в виде квантового числа Лапорта. В квантовой хромодинамике (КХД) принцип калибровочной симметрии принес с собой условие перенормируемости и наложил важные ограниче­ния на возможные формы лагранжиана. Сильные взаимодействия должны сохранять странность, быть инвариантными относительно зарядового сопряжения и сохранять четность. Если к этому доба­вить, что группа симметрии помогает определить оператор взаимо­действия, то налицо высокая селективность симметрийных регу­лятивов.

Регулятивные принципы имеют тенденцию группироваться в не­которые нормативные комплексы. Наиболее устойчивые объедине­ния формируются дисциплинарными и междисциплинарными регулятивами, отличающимися значительной общностью и фундамен­тальностью. Если проследить становление и развитие физических программ типа единых теорий Гельмгольца, Планка, Эйнштейна, то выбор метода регулировался в них тремя основными нормами: 1) принцип наименьшего действия (принцип Гамильтона содер­жит граничные условия); 2) найти подходящую группу симметрии; 3) по возможности избегать любых новых универсальных констант (не отступать с теоретической позиции под давлением новой эмпи­рии)¹⁸⁴.

Особое место занимают общенаучные регулятивы. Их поставля­ют философия и научное мировоззрение. Отмечается, что действующие регулятивы выступают продукта­ми методологической конкретизации философских принципов (В. П. Бранский, К-X. Делокаров и др.). Такое сочетание нередко маски­рует философские предписания, определяя неявную форму их фун­кционирования. В этих случаях методологу весьма важно за рас­суждениями ученых о предпочтительности «красивых» уравнений и стремлению к простым решениям распознать действие той или иной философской идеи. Сложный характер философской селекции усугубляется еще и тем, что методологические регулятивы дейст­вуют не в стиле однозначных и жестких правил отбора. Для их ра­боты присущ «определенно-неопределенный» контекст. Его ком­понентами являются мировоззренческие советы, эвристические под­сказки, интуитивные предпочтения.

У исследователей существуют предпочтения в отношении опре­деленных мировоззренческих принципов и это в ряде случаев уп­рощает выбор. По свидетельству ассистента А. Эйнштейна Э. Штрауса, математик и логик К. Гедель смотрел на все свои проблемы через одну аксиому - ничто из происходящего в мире не есть слепая игра случая и не вызывается чьей-то глупостью¹⁸⁵. Нетрудно увидеть в ней своеобразно сформулированную философ­скую идею универсальной и объективной необходимости. В творче­стве Геделя она безусловно влияла на мобилизацию методов. Но как совместить мировоззренческие предпочтения с характером про­блем, содержание которых так изменчиво? Ведь один и тот же эмпирический и теоретический материал получает различ­ные концептуальные истолкования в зависимости от мировоззрен­ческих установок. Оптимальная адекватность вырабатывается не столько на уровне экспериментальной практики, сколько в ходе критического сравнения гипотетических вариантов.

До 1912 г. СТО Эйнштейна воспринималась многими ведущими физиками как более рациональное, но по существу эквивалентное представление теории относительности Лоренца-Пуанкаре (ТО Л-П). Такая оценка обосновывалась тем, что эти теории приво­дят к совершенно одинаковым эмпирическим следствиям. Кроме того, преобразования Лоренца - математический аппарат СТО - были выведены Лоренцом еще в 1892-1895 гг., а принцип относи­тельности был сформулирован Пуанкаре в 1895-1905 гг. И все же оказалось, что эти теории принципиально различны. Если в ТО Л-П существует эфир как особо выделенная система отсчета, то в СТО все инерциальные системы физически эквивалентны. Ес­ли в первой теории фигурируют ненаблюдаемые эффекты с коор­динатами фиктивных тел, то в СТО пространственно-временные координаты имеют реальный физический смысл и реально измери­мы. Согласно ТО Л-П физическое время абсолютно, а «мест­ное» (относительное) время - математическая фикция; в СТО же все физическое время относительно. Если в ТО Л-П относи­тельность выводится как частное следствие из теории Максвелла, то в СТО принцип относительности самостоятелен и универсален для всей физики. Если в первой эффекты сокращения длины и времени суть динамические следствия взаимодействия тел с эфи­ром, то в СТО они имеют чисто кинематический характер¹⁸⁶.

Главная причина различий двух теорий - выбор разных ми­ровоззренческих методов. В 1912 г. Лоренц признал, что расхожде­ние «лежит в компетенции теории познания». И действительно, Ло­ренц и Пуанкаре с одной стороны, а Эйнштейн с другой, исходили из неодинаковых философских предпосылок. Если первые сохрани­ли ядро ньютоновской концепции пространства и времени в слег­ка модифицированном виде, то Эйнштейн выбрал забытую идею относительности пространства и времени, восходящую к взглядам Аристотеля. Лоренц и Пуанкаре были вынуждены оставить эфир как физического представителя абсолютного пространства, фило­софская же релятивность помогла Эйнштейну от него избавиться. Сами того не осознавая, Лоренц и Пуанкаре руководствовались схо­ластическим правилом ненаблюдаемых сущностей, творец же СТО взял на вооружение идею принципиальной наблюдаемости физи­ческих свойств.

Итак, Лоренц и Пуанкаре сохранили традиционные для своего времени мировоззренческие основания, которые существенно огра­ничили их научное творчество. Оно свелось к частичным нововве­дениям, усложнившим структуру теории и сделавшим ее «моза­ичной», внутренне противоречивой. Эйнштейн же произвел смену философских и мировоззренческих оснований. Под влияни­ем ряда факторов (полусамостоятельное изучение физики в юные годы, независимость от научных школ, восприятие рациональных аспектов махистской критики эфира и т. п. он обратился к относи­тельно новым и эффективным идеям).

На стадии выбора философские методы демонстрируют свою относительную самостоятельность. Но по мере того, как они взаимоувязываются с теоретическими предпосылками, их содержание и роль как бы уходят на задний план. Возникает эффект кажущегося отсутствия философских оснований. Такая иллюзия питается тем, что на переднем крае поис­ка функционируют уже специализированные методы типа принци­пов относительности, наблюдаемости, проверяемости и т. п. Но это вовсе не значит, что философия играет роль мавра, сделавшего свое дело. Она остается предельно общим основанием теоретиче­ского исследования, только выбор ее положений превращается в неосознанную процедуру. Данный механизм иллюстрируется сравнением СТО и ОТО.

При создании СТО Эйнштейн произвел революционную смену философских методов. Хотя для него выбор не достиг апогея дра­матизма, новые предпосылки осознавались ученым на контрасте с традицией. Иная ситуация сложилась в период работы над ОТО. Здесь уже не было той мировоззренческой традиции, которую надо было преодолеть. Поэтому Эйнштейн, не акцентировал внимание на философских основаниях (органическая связь материи в виде гравитационного поля с пространством - временем, ведущая роль пространства в отношении других свойств материн). Он подчеркивал эвристическое значение принципа относительности, идеи эквивалентности инерции и гравитации. Эти физические методы навели Эйнштейна на мысль о необходимости формализма метрического тензора. Когда он обратился за советом к математику М. Грассма­ну, он знал, что для описания гравитационного поля нужен четы­рехмерный аналог гауссова двухмерного метрического тензора. При знакомстве с математическими теориями Римана, Кристоффеля, Риччи, Леви-Чевиты Эйнштейн производил целенаправленный вы­бор конкретного варианта аппарата ОТО. Лишь в конечном счете этот выбор неявно детерминировался философским методом.

Внутринаучные переносы методов и актуализация мировоззрен­ческих идей. В каждом новом акте исследования ученый стремит­ся исходить из дисциплинарной картины объекта. Ее приоритет как основной сферы выбора метода очевиден. Влияние такой кар­тины является определяющим как в отношении задач обобщения эмпирии, так и развития теоретических структур. И все же оно да­леко не единственно. Рано пли поздно возникают такие проблемы, для решения которых требуется выход за пределы интеллектуаль­ных ресурсов отдельной дисциплины. «...Мы научно работаем по проблемам, не считаясь с научными рамками» (В. И. Вернадский). Если исследователь обращается к фондам других наук, то мы имеем форму междисциплинарного заимствования методов. Как свидетельствует история естествознания, эта форма была и остается весьма действенным приемом.

Междисциплинарный перенос имеет свои отличительные осо­бенности. Наиболее активно он обслуживает науки, близкие по предмету и стилю мышления (например, группа физико-матема­тических наук). Переносы методов протекают здесь сравнительно легко. Так, Н. Бор без особых трудностей использовал астрономи­ческие методы вычисления возмущений в атомной физике. В полуклассической модели атома они помогли ему находить значения энергии электронов в стационарных состояниях.

Заимствование внедисциплинарных единиц знания, как прави­ло, сопряжено с их когнитивной переработкой. Эта процедура как бы прививает «чужой» элемент к основному понятийному «древу». Как известно, Г. Кантор ввел в математическую теорию множеств новое понятие «мощность». Своеобразным «донором» здесь было физическое понятие, которое прошло два этапа трансформаций: выделение общей семантики с отвлечением от физического смысла и новая спецификация в плане математических интерпретаций.

В науке нередко бывает так. В рамках данной дисциплины на­хождение метода требует значительных эвристических ухищре­ний, в другой же все это могло получиться намного проще. Л. Эйн­штейн создал ОТО ценой огромных творческих усилий, интуитивно найдя нужные физические постулаты. Между тем в математике уже существовал гораздо легкий и оптимальный подход. В 70-х годах XIX в. Ф. Клейн и С. Ли, обобщая геометрические идеи, вполне естественно (без интуитивных озарений) разработали симметрийно-групповой метод. ОТО вытекала из него как некоторый частный вариант.

Последний пример подчеркивает высокую ценность эрудиции ученого по смежным и другим специальностям. Она вовсе не тре­бует осведомленности по всем деталям иных наук, вполне доста­точно знания концептуальных идей. Их привлечение в том или ином случае зависит не только от специфики проблемы, сколько от развития общих форм творческого мышления. Как правило, трансляция «чужой» идеи в свою область исследования оценива­ется самим ученым в виде некоторой аналогии. И. И. Семенов сле­дующим образом реконструировал ход одного из своих открытий в области физической химии. «По-видимому, я подумал: свойства свободных атомов и радикалов в цепях Боденштейна аналогичны действию бактерий, которые как бы съедают исходные молеку­лы, превращая их в продукты реакции. И вдруг мысль: а ведь бак­терии могут не только есть, но и размножаться. Стоп!!! А может быть, и свободные атомы и радикалы тоже способны к размноже­нию? Все! Вот и разгадка!»¹⁸⁷.

Из этого описания видны основные этапы «эстафеты» метода из биологии в химию. В начале установлен некоторый мостик по­добия между элементами цепей Боденштейна (химия) и бактери­ями (биология). Им стал функциональный механизм питания и пе­реработки. Он породил ассоциативную связь: питание - размно­жение. Представление о размножении переносится в область хи­мии и в качестве метода применяется к проблемному материалу. (Каков механизм взаимодействия свободных атомов и радикалов?). В результате родилась новая идея о химических разветвлениях (размножениях) цепных реакций.

Междисциплинарные заимствования идут через каналы научной коммуникации. Этапы «эстафеты» метода нередко связаны с пред­ставителями разных дисциплин. Подобная цепочка привела к от­крытию структуры ДНК. Под влиянием советского биолога Н. Ти­мофеева-Ресовского немецкий физик А. Шредингер обратил внимание на возмож­ное влияние микромира на детерминированность жизни и, в част­ности, наследственности. Он выдвинул идею о том, что детермина­ция наследственности обеспечивается большими и сложными мо­лекулами. Эта идея была воспринята биологом Криком, который вместе с Уотсоном довел ее до экспериментального обнаружения ДНК-молекул. Здесь истоки и конкретное воплощение идеи пред­ставлены учеными, работавшими на стыке физики и биологии, по­этому перенос физических методов в генетику был по-своему зако­номерен.

Важную роль в процессе взаимообмена идеями играет мирово­ззрение, связанное с наукой. Концентрируя в себе наиболее значи­мые теоретические выводы, оно становится ведущим источником новых методов. Определять выбор того или иного подхода мировоззренческая картина может явно и неявно. Последняя форма преобладала в раннем естествознании и часто маскировалась под индуктивное обобщение. Так, в ходе решения гидростатических за­дач Б. Паскаль утверждал: «Я принимаю за принцип, что никогда тело не движется под действием своего веса без того, чтобы центр тяжести его не понижался»¹⁸⁸. Это положение ученый считал ясным и простым выводом из некоторого множества опытов. Связь с эмпирией здесь несомненна, но к чистой индукции данный принцип отнести нельзя. Вывод Паскаля детерминирован идеей невозмож­ности вечного двигателя механического рода. Ее истоки тянутся в античную науку, а уже в XVI в. она использовалась многими учеными (Дж. Кардано и др.). В ресурсах естествознания XVII в. принцип исключенного вечного двигателя занимал одно из ведущих мест, и Паскаль неявно использовал его для продуцирования сво­его вывода. Сделав вывод принципом, он применил его в анализе явления сообщающихся сосудов. Данный подход помог ему сфор­мулировать ряд новых следствий («...давление жидкостей соот­ветствует только высоте их состояния, но не ширине сосудов» и т. п.).

Дальнейшее развитие физики показало, что принцип исключе­ния вечного двигателя и идея невозможности повышения центра тяжести суть частные формы проявления фундаментального закона сохранения энергии. Когда он был установлен в явной и общей форме, то стал мировоззренческим принципом с исключительными познавательными возможностями. Оказалось, что при его наличии можно было бы многое открывать в стиле дедуктивной логики и ис­ключить трудности индуктивного обобщения. Г.Гельмгольц и В. Томсон показали, что открытая М. Фарадеем электромагнитная индукция могла быть математически выведена из законов электро­магнитных действий, установленных Ампером и Эрстедом, путем применения к ним принципа сохранения энергии. Но пока общего принципа не было, оставался лишь путь экспериментального поис­ка, направляемого частными и мировоззренческими гипотезами.

Особое место в формировании теоретических методов естествознания занимает философское мировоззрение. Как уже отмечалось, в культуре рабовладельческого и, прежде всего, античного общест­ва возникло значительное множество натурфилософских образов. Все они носили характер умозрительных догадок, не имеющих тео­ретических доказательств и эмпирического обоснования. Однако у них было и определенное достоинство. Натурфилософские и фи­лософские идеи оказались способны на пропедевтическую роль - в виде пробных гипотез предвосхищать будущее развитие научного естествознания. «Философия строит соборы еще до того, как рабо­чие заложили камень» (А. Уайтхэд). Этот упреждающий эффект реализовывался механизмом актуализации, включающим выбор определенной идеи и ее проблемную конкретизацию.

Выбор философских идей во многом определяется качествами мировоззрения ученого. Его основы закладываются социокультур­ными факторами воспитания (семья, влияние друзей и авторите­тов, школьные и университетские курсы, национальная философ­ская культура и т. п.). Конечно, за период научной деятельности мировоззренческие ориентации в чем-то подвергаются корректи­ровке. Однако основы, полученные в годы интеллектуального ста­новления, чаще всего обретают силу стойких убеждений. Если И. Ньютон обучался и работал в Кембридже, то он не мог не впи­тать идеи английских неоплатоников, влияние которых среди преподавателей было преобладающим. Обучая юного Л. Эйлера матема­тике, И. Бернулли на всю жизнь привил ему мировоззренческие взгляды Лейбница.

Сформировавшееся у личности философское мировоззрение является носителем вполне определенных идей и основой соответст­вующих предпочтений. Функционируя в режиме установки, созна­ние ученого целенаправленно ищет частные аргументы в пользу приоритетного философского принципа. Так, X. К. Эрстед (1777- 1851) на пороге своей научной карьеры усвоил учение немецких натурфилософов о единой сущности всех природных сил. Осмысли­вая его применительно к физике, в 1807 г. он впервые, высказал до­гадку о том, что электрические и магнитные силы взаимосвязаны. В 1820 г. Эрстед экспериментально обнаружил эту зависимость. Аналогичных примеров, когда нужная идея подсказывается фило­софской идеей, в истории науки достаточно много. Так, в 1929 г. книга Ф. Энгельса «Диалектика природы» была опубликована в Японии. Есть убедительные свидетельства, что ее идеи существен­но повлияли на формирование в первой половине 30-х годов мезонной теории ядерных сил X. Юкавы¹⁸⁹.

Действенность привлекаемых в науку философских понятий зависит от выбора предмета их приложения. Допустим, пифагорей­ское правило: «Всё есть число», достаточно универсально, но уже античные ученые ограничили область его действия астрономически­ми объектами. Их относительная простота обернулась для пробуж­дающейся науки рядом достижений. В духе этой традиции, руко­водствуясь идеей числовой закономерности, X. Вольф в 1723 г. от­крыл соизмеримость всех средних гелиоцентрических планетных расстояний. И. Д. Тициус фон Виттенберг (1729-1796) и И. Боде (1747-1826) представили целочисленную последовательность Вольфа в виде формальной зависимости (закон Тициуса-Боде). На его основе были предсказаны и обнаружены планеты Уран, Церера, Нептун, Плутон.

С ростом зрелости науки расширяется зона действия философ­ских методов. Это достигается за счет соответствующих частнонаучных принципов, отражающих специфику сложных объектов. Ес­ли снова обратиться к идее числовой закономерности, то ее экспан­сия в физике шла по разным направлениям, среди которых выде­лялась идея атомного веса. В 1877 г. И. Ридберг восстановил до­гадку У. Праута о значимости целочисленных величин в мире ато­мов. Но если последний предлагал в качестве базовой единицы атом водорода с атомным весом, равным единице, то Ридберг ут­верждал, что «в качестве независимых переменных следовало бы использовать вместо атомных весов порядковые номера элемен­тов». К этому ученого подвело оценивание спектров химических элементов, где фигурировали целые числа. Представление, у исто­ков которого лежит натурфилософская идея чисел, и было развито в современную квантовую теорию.

Мировоззренческая селекция распространяется не только на онтологические, но и на методологические компоненты. Здесь уже недостаточно простого указания на некоторый принцип, ибо кроме вербального описания ученому нужно овладеть деятельностным образцом приема. Такое заимствование предполагает совместную деятельность или методологически ясную демонстрацию образца в структуре исследования. Подобный вариант выбора был реали­зован немецким химиком К.Шорлеммером (1834-1892). Под вли­янием Гегеля и классиков марксизма он решил использовать диа­лектическую логику для построения системы органической химии. За основу Шорлеммер взял один из приемов метода К.Маркса в «Капитале» - выделение абстрактного начала («клеточки») и вос­хождение от абстрактного к конкретному. Для своей проблематики он смог установить искомую клеточку, ею стали предельные угле­водороды ряда С_нН_н +2. Из этой структуры были выведены осталь­ные классы сложных органических соединений. Здесь мы имеем новаторское использование марксистского приема. При всей ясно­сти его общей схемы она оставила большое место для творческого выбора начала. Если у Маркса «клеточкой» стали противоречия товара, то Шорлеммеру такой выбор указал лишь на необходи­мость поиска аналогичной основы в химии. Ее нахождение было нетривиальной задачей.

Актуализация философского потенциала достигает своего апо­гея при возникновении соответствующей проблематики. Однако нужные фрагменты в мировоззренческих фондах обнаруживаются далеко не сразу, а иногда это происходит слишком поздно. Когда необходимый метод создан заново, ученые узнают о наличии его готовых проектов и вариантов. История науки полна таких ситуа­ций с упущенными возможностями. Так, в квантовой электродина­мике ключевое место занимает идея обменных сил («виртуальные» взаимодействия). В 1930-х гг. она рождалась в муках проб и сомне­ний (И. Е. Тамм, Д. Д. Иваненко, X. Юкава и др.). В дальнейшем же оказалось, что еще в I в. до н. э. Лукреций Кар дал общую идею обменного взаимодействия (притяжение между магнитным камнем и железом осуществляется взаимообменными потоками атомов). Конечно, актуализировать и конкретизировать это грубое модель­ное представление было бы нелегко. И все же исходная идея здесь намечена достаточно определенно, она безусловно усиливает идей­ный потенциал современных ученых.

Привлечение мировоззренческих знаний чревато деформирую­щими эффектами, обусловленными их несоответствием научной проблематике. Сам по себе когнитивный образ может быть весьма содержательным, неудовлетворительным же оказывается его ак­туальное приложение к проблемному материалу. Такое расхожде­ние наиболее типично для натурфилософских проектов древних мыслителей, многие из них были актуализированы преждевремен­но. К примеру, идея природных вихрей была впервые разработана Эмпедоклом, И. Кеплер и Р. Декарт ввели ее в фонд методов ес­тествознания нового времени. Но идея вихрей плохо приживалась в механике, где господствовали силы, действующие по прямой ли­нии. Здесь образцовой моделью взаимодействия в природе высту­пал закон всемирного тяготения. Как только наметилась стратегия изучения немеханических процессов типа электромагнитных явле­ний, идея вихревого движения проявила высокую познавательную ценность (Фарадей, Максвелл, Гельмгольц). Эффективно дейст­вует она в исследованиях атомного мира и элементарных частиц (понятие спина и т. п.).

Введение философской идеи в научный оборот требует должной конкретизации. Это предполагает нахождение частнонаучных по­ложений, так или иначе соответствующих сути выбранной филосо­фемы. Если таких специальных знаний нет, то идея ориентирует на их производство. В ходе исследования происходит углубление в закономерную связь по ее вертикальной структуре: всеобщее - особенное. Философский эскиз теории теряет свою абстрактную схематичность и приобретает богатство специфических форм зна­ния. Так, Г. Лейбниц, введя в математический анализ принцип не­прерывности, связал его с классом непрерывных функций и допол­нил понятием непрерывности первообразной функции, сопряжен­ным с правилами дифференцирования. Только через данный комп­лекс идея непрерывности оказала должное методологическое влия­ние на развитие исчисления бесконечно малых.

Процедура конкретизации мировоззренческих методов далека от прямой и жесткой заданности. В зависимости от характера про­блемной ситуации выбор специализированных звеньев предполагает разные степени свободы. Как известно, любым универсальным нор­мам присуща размытость и неопределенность их предписаний. Вот почему оптимальная конкретизация устанавливается не сразу и предваряется испытаниями пробных теоретических форм, пре­тендующих на роль специального представителя философской идеи. Выбор того или иного принципа определяется набором методологи­ческих правил. Если один из претендентов входит в дисциплинар­ные фонды, то остальные вытесняются на периферию научного co­знания. Даже в случае ошибочно выбранного утверждения он может надолго войти в ткань научных построений. Обладая надэмпирическим статусом, такой принцип получает защитный пояс ad hoc-гипотез. И только умножение эмпирических и внутритеоретических аномалий вынуждает научное сообщество произвести переоценку теоретических методов. Данные рассуждения хорошо моделируются на оппозиции геоцентризма и гелиоцентризма.

Античные рационалисты предложили восприятия сложных фе­номенов неба сводить к простым умопостигаемым сущностям. В рамках такой версии философского принципа простоты Аполло­ний Пергский (III в. до н. э.) разработал геометрический метод описания неравномерных периодических движений как результа­тов сложения более простых - равномерных круговых движений. Гиппарх (II в. до н. э.) впервые использовал этот метод в астроно­мии, создав модели эксцентрика и эпицикла. Соответственно встал вопрос о принципе, который мог бы придать этим моделям харак­тер содержательной космологической схемы. Уже до IV в. до н. э. в древнегреческой астрономии существовали идеи геоцентризма и гелиоцентризма. Выбор Аристотелем первой концепции опреде­лился следующими соображениями: 1) сферическая геометрия Все­ленной должна иметь центр; 2) самый тяжелый элемент мира - «земля», поэтому Земля расположена в центре мироздания; 3) в от­личие от гелиоцентризма, геоцентризм не противоречит опыту зем­ного наблюдатели. Из этого видно, что выбор концептуального яд­ра диктовался философскими принципами (учение об элементах, эмпиризм и т. п.). Птолемей также сравнивал геоцентризм с гелио­центризмом и отверг последний принцип как умозрительный, не подтверждающийся наблюдениями. Он и конкретизировал геоцент­рическую версию, построив математическую теорию сложных види­мых движений планет, Солнца и Луны.

Когда Аристотель и Птолемей закрепили ведущее положение геоцентризма, то гелиоцентризм пифагорейцев и Аристарха Самосского исчез из активных ресурсов естествознания. Его восстановле­ние в качестве актуально действующего принципа связано с дея­тельностью Н. Коперника. К XVI в. в западноевропейских универ­ситетах усилилось влияние неоплатонизма, которому ближе был пифагорейский гелиоцентризм. Слушая лекции ведущих итальян­ских неоплатоников, знакомясь с текстами древних авторов (псев­до-Плутарха, Цицерона), Коперник узнал о существовании забы­того учения. Лишь значительным его влиянием можно объяснить тот факт, что традиционный принцип простоты был им критически переосмыслен в отношении теории Птолемея. Под давлением на­блюдательного материала в нее вошло 80 вспомогательных пост­роений, кругов и точек, которые явно деформировали гармонию не­бесного движения. «Заметив это, - писал Коперник, - я стал часто задумываться над вопросами, нельзя ли обдумать более разум­ную систему кругов...»¹⁹⁰. В данной проблемной ситуации в роли но­вой программы и выступил гелиоцентризм. Его кинематическая схе­ма дала более простую и гармоническую модель неба (34 круга) без обновления вычислительных алгоритмов.

С Коперником связано начало научной революции в естество­знании. В его мировоззренческих основаниях философия Аристо­теля уступила место неоплатонизму и атомизму. Это было обуслов­лено следующими причинами: 1) перипатетизм оказался неэф­фективным на этапе перехода от пассивных наблюдений к активно­му экспериментированию; 2) в отличие от аристотелевской методо­логии атомизм и платонизм ориентировали на тесное соединение естествознания с математикой; 3) несовместимость перипатетизма с проблематикой механики. Однако позднее некоторые философ­ские идеи Аристотеля оказались весьма ценными для немеханиче­ских разделов естествознания. Это означает, что замена ошибоч­ных принципов правильными методами не исчерпывает развития активного потенциала исследователей. «Смена инструментов нау­ки» (Т. Кун) представлена также феноменом попеременной акту­ализации мировоззренческих идей. Наиболее рельефно это явле­ние выражено в конкурирующих и оппозиционных программах.

Воображение продуцировало идеи дальнодей­ствия и близкодействия. Они представляли собой конкретные модели действия при­чинных связей в природе. Если натурфилософские системы пифа­горейцев и Платона тяготели к дальнодействию, то в рамках пери­патетизма разрабатывалась концепция близкодействия. В XVII - XVIII вв. актуализация коснулась обеих программ. Близкодействие определило становление механики земных взаимодействий, дальнодействие же господствовало в небесной механике. В кон­тексте кантовской метафизики природы М. Фарадей актуализиро­вал концепцию близкодействия в электродинамике¹⁹¹. СТО и ОТО установили казалось бы безраздельное господство этой программы в физике. Однако в 40-х гг. ХХ века Дж. Уилер и Р. Фейнман снова обратились к принципу дальнодействия. К этому их вы­нудили трудности в построении квантовой электродинамики. Отказ от непрерывности причинно-следственных связей помог в решении ряда сложных проблем квантовой теории.

Рассмотренные фрагменты истории науки убеждают в том, что мировоззренческие или достаточно широкие оппозиционные кон­цепции нельзя однозначно оценивать на предмет их истинности, эффективности и перспективности. Здесь правомерно говорить о взаимной дополнительности и попеременной актуализации. Если на каком-то этапе исследования становится эффективной одна идея, то другая (или другие) в это время не привлекаются в каче­стве метода. Смена проблематики производит переактуализацию идей и обновляет инструментальные ресурсы науки. Такая циклич­ность дает основание для утверждений о сквозной ценности ряда научно-тематических понятий¹⁹².

Принятие естествоиспытателем философской позиции редко бывает полным и безоговорочным. Даже там, где, казалось бы, ес­тествоиспытатели находятся в плену покорившего их «метафизиче­ского» учения, господство последнего нельзя назвать абсолютным. Это объясняется рядом причин. Если философская теория достаточ­но сложна, то при «непрофессиональном» усвоении происходит ес­тественное упрощение ее смысловых единиц. При наличии много­компонентной системы ученые выбирают те элементы, которые со­ответствуют их дисциплинарным интересам. Если в науку привле­каются элементы превратных мировоззрений, то рано или поздно срабатывает механизм критической переинтерпретации.

В духовной культуре XVIII в. существовала теологическая и те­леологическая идея (согласно божественному провидению природ­ные процессы протекают с минимальной тратой сил), восходящая к взглядам Аристотеля и схоластов. В 1744 г. П. Мопертюи прив­лек ее для объяснения механических и оптических явлений. В ис­следованиях Л.Эйлера и П. Лангранжа идея превратилась в прин­цип наименьшего действия, у которого религиозно-идеалистический смысл уже отсутствовал. Если первый еще использовал теологиче­ские термины в «косметическом» плане, то второй прямо критико­вал теологизм Мопертюи и других ученых.

Видные ученые прошлого редко ограничивались одним каким-либо философским учением. Многообразие собственных теоретиче­ских проблем стимулировало заимствование идей из разных миро­воззренческих источников. Отсюда неизбежность эклектического и вместе с тем критического стиля присвоения философской куль­туры. Он отчетливо прослеживается в научной биографии А. М. Ампера.

Уже в кружке Э. Б. Кондильяка Ампер увлекся философией И.Канта. Предметом глубокого изучения стала теория познания, в которой французский ученый пересмотрел тезис о непознавае­мости ноуменов. По его мнению, отношения между явлениями ана­логичны отношениям между вещами как причинами явлений. По­этому познание взаимосвязей между неподдающимися непосред­ственному наблюдению вещами возможно путем изучения феноменальных отношений. На основе этой эпистемологии Ампер разрабо­тал методику исследования, близкую к гипотетико-дедуктивной про­цедуре. Она была применена к объяснению закона Ж- Л. Гей-Люссака. В модельной схеме в качестве ненаблюдаемых ноуменов фи­гурировали молекулы. Такой союз методологии и методики был использован им и для выдвижения гипотезы о молекулярных элек­трических токах. В конце своей научной карьеры Ампер отдал предпочтение учению Лейбница о предустановленной гармонии. Не удовлетворяясь наличным уровнем, он существенно трансформи­ровал это учение. В соответствии с обновленной концепцией Ампер разработал оригинальную таксономию наук. Устанавливая соот­ветствие между структурой научного разума и структурой Вселен­ной, он полагал, что недостающие ниши в иерархии природы бу­дут указывать направления к возможным истинам¹⁹³.

Опыт эвристического конструирования. Если к заблуждению ведут многие пути, то к истине - лишь один. Современная теория познания критически пересмотрела это, каза­лось бы, здравое суждение. В любом нестандартном исследовании между проблемой и результатом существует поле неоднозначных зависимостей. Через эту неопределенность возможны различные пути: прямые и косвенные, оптимальные и сложные. Вариантность мышления возрастает с усложнением выбора метода и созданием новых инструментов исследования. Кроме того, бывает и так, что в ресурсах науки не находится ни адекватных методов, ни их кан­дидатов на перенос из других областей науки и культуры. Даже если какие-то предпосылки и имеются, то нет нормативных указа­телей на их счет. В подобных ситуациях, когда прямые и оптималь­ные пути решения «закрыты», развертывается деятельный поиск побочных ходов и направлений. Такое производство вспомогатель­ных и косвенных приемов получило название эвристического мыш­ления.

Под эвристическим нередко подразумевается любое действие субъекта, способствующее прогрессу познания. Кроме этого широ­кого смысла существует узкое понимание, где эвристическое харак­теризуется следующими признаками: 1) преимущественная отне­сенность не к объекту исследования, а к деятельности ученых; 2) нестрогая приближенность, отсутствие обоснованности и система­тичности; 3) эффективность без доказательной силы. Будем при­держиваться узкого значения, в котором эвристическое выступает особой формой креативного мышления.

Эвристики аккумулируют специфический деятельностный опыт и обращают его к новому исследованию. Советы здесь далеки от однозначных норм и являются весьма неопределенными рекомендациями. Существуют нормы, ориентирующие на выбор гипотетических идей. Выдвижение новой проблемы означает, что за ней стоит сложнейшая реальность и определить даже один ее аспект сразу, за один раз, невозможно. Единственно успешной стратегией здесь может быть только инструментальная открытость. Она рекомендует пробовать разные варианты метода с тем, чтобы выстраивать систему угадываний, где нет однозначной жесткости и царит свободная смена когнитивных подходов. Тут признается, что выбранный сейчас метод является пробным и подлежит неоднократным испытаниям. Неудача предполагает отказ от данного подхода и привлечение другой стратегии. Такое отношение делает проблему открытой для поиска адекватного способа решения. Рельефную метафору для процедуры свободной смены методов в науке дал американский физик-теоретик Е. Вигнер. Ученый, решающий трудную проблему, состоящую из нескольких задач, находится в положении человека, держащего в руках связку ключей и пытающегося открыть одну за другой несколько дверей. Подобрать ключи к определенной двери удается лишь тогда, когда возникает взаимооднозначное соответствие между формой ключа и конфигурацией замочной скважины замка в двери.¹⁹⁴

Что важнее для научного творчества: бессознательные силы или сознательный разум? Когда психолог А.Р. Уоллес в своей схеме выделил стадию инкубации решения в виде идеи, то этот этап стал моделью действия бессознательных сил. В 1930-х годах К. Дункер писал о том, что инкубация как отключение сознательных усилий от задачи позволяет снять фиксированность старой установки и ввести процесс перебора подходов-стратегий. И в более поздние годы авторы видели положительный эффект инкубации в том, что в этом состоянии отключения сознания резко снижаются помехи интеллекта, когда одни элементы знания взаимно влияют на другие. Без рационального контроля легче избавиться от ложных направлений и поспешных обобщений.¹⁹⁵ R каждом отдельном акте исследования сознание ученого не может взять под контроль всю свою деятельность. Реальное мыш­ление содержит элементы, которые формируются стихийно и про­текают на разных уровнях осознания. Получается, что значитель­ные области субъективных процессов остаются как бы «закрыты­ми» для их носителей. Ученые не видят некоторых лестниц, по которым они взбираются на высоты открытий (В. Оствальд).

Феномен неявного знания. На ограниченные возможности со­знания в отношении самого себя указывали древние философы. Они констатировали принципиальные трудности для получения полной и ясной картины познающей человеческой души. Современ­ные ученые признают их и пытаются разобраться путем построе­ния различных объяснительных моделей. Для этого привлекаются механизмы самого сознания, способные порождать разноуровне­вые структуры. Наиболее перспективным в данном отношении ока­зался феномен внимания. Используя его, американский психолог Э, Б. Титченер выделил два уровня - нижний и верхний. Второй образуют ясные процессы, выступающие предметом внимания, на первом же протекают смутные или рассеянные потоки, не попав­шие в его нейтральную зону¹⁹⁶. Э. Гуссерль ввел понятия фокальной и маргинальной областей. Первое включает то, что попадает в фо­кус внимания; второе же содержит явления, оказавшиеся вне фо­куса. Данному подходу М. Полани постарался придать методологический вид. Знание, попавшее в зону внимания и ставшее через язык общим достоянием ученых, оценивается как явное «ядро». Те же образы, которые не выражены вербальными средствами и являются личностными, квалифицируются как неяв­ная «периферия». Если явному принадлежат основные функции, то неявное в важной роли инструментов мышления имеет в целом лишь вспомогательное значение.

Основные идеи М. Полани получили в отечественной философской литературе высокую оценку. С некоторыми критическими поправ­ками концепция неявно-личностного знания вошла в основное рус­ло методологических разработок. Идеи фокального центра и пе­риферии, личностного и общественного, невербального и вербаль­ного оказались вполне рациональными и эффективными. Без воз­ражений была принята и мысль Полани о тождестве неявного зна­ния с методом. Она стала фигурировать в рамках дихотомии яв­ное - неявное. «Цель познавательного процесса - получение яв­ного знания. Неявное знание выступает как средство, способ полу­чения явного знания»¹⁹⁷. Такое разделение обосновывается тем, что поскольку сознание исследователя вполне естественно направлено на объект, то формирующийся результат всегда находится в фоку­се внимания, а метод - вне его.

Привлечение схемы распределения внимания в методологию вполне правомерно, ибо в ней прослеживаются не только психоло­гические, но и когнитивные особенности. Внимание - многомер­ный процесс и в нем проявляются интенционально направленные структуры мышления. Без внимания нет осознания, т. е. того позна­ния, где сознание раскрывает тайники собственной деятельности. В этом смысле осознанное совпадает с явным, а неосознанное — с неявным. В каждый данный момент времени внимание личности однонаправлено, ибо оно функционирует по принципу «или-или». Любой же акт познания (и осознания) имеет двойственную, субъ­ект-объектную структуру, которая представлена связью метода и предмета. Такое несовпадение создает асимметрию поля осознания. Практическая устремленность на внешний объект закрепила филогенетическим развитием преимущественную интенциональность сознания на предмет. Что становится предметом внимания (осознания), то и получается явным. То же, что действует в роли субъективного средства, остается как бы в психо-когнитивной «те­ни», выступая неявным фактором. В. А. Героименко предложил расширить роль неявного зияния за счет введения предметно-содержательной функции. Эта добавка запутывает картину, ибо но­вая функции оценивается как основная, а инструментальная вспо­могательной. С автором можно согласиться лишь в том, что по периферическому месту неявного знания в структуре внимания нельзя отводить ему второстепенную познавательную роль. Но эта мысль как раз подчеркивает ведущую роль метода в исследова­нии. Однако можно ли безоговорочно закреплять неявное лишь за методами, а явное за предметно-результатными формами зна­ния? Думается, что такое разведение будет излишне жестким и статичным.

Направленность осознания не является раз и навсегда задан­ной. Ее относительность и подвижность обусловлены динамичной природой сознания, для которого не существует абсолютно закры­тых зон. Если в данном акте исследования метод остался в смыс­ловой «тени», то в последующих актах его можно сделать предме­том специального изучения. Если сам ученый затрудняется в этой процедуре, ее могут осуществить другие исследователи. Такая до­полнительность компенсирует актуально-ситуационную однонап­равленность осознания и внимания.

Кроме того, следует учитывать смену этапов исследовательско­го цикла, при которой в фокус внимания вовлекаются самые раз­ные компоненты познания. При постановке проблемы интенциональный вектор сознания концентрируется на признаках проблем­ного материала. Когда начинается формирование метода, то фо­кус осознания смещается уже на инструментальные ресурсы. Если метод выбран сознательно, правомерно говорить о его явном ха­рактере. На этапе применения метода исследовательское внимание снова направляется на проблемный материал и его трансформации. После решения проблемы в фокус попадает полученный результат, который подвергается оценке и обоснованию. Представленная па­норама подводит к выводу, что смена этапов выражает переклю­чение интенционального вектора, что формирует на каждом этапе (проблематизация - выбор метода - инструментальная актив­ность - доказательство) свое соотношение явного и неявного.

Дихотомия явного и неявного имеет свою специфику на этапах выбора метода решения проблемы и его применения. Здесь реа­лизуется феномен отождествления метода с субъективным нача­лом и соответствующим выходом его из предметной области осо­знания. «Принимая определенный набор предпосылок и исполь­зуя как интерпретативную систему, мы как бы начинаем жить в этих предпосылках, подобно тому как живем в собственном теле»¹⁹⁸. Уход метода в «тень» психо-когнитивного внимания чаще всего проявляется в нормальной науке, где остаются неизменными фунда­ментальные теоретические инструменты. Употребление одних и тех же методов в течение длительных периодов времени закреп­ляет их в виде привычных и самоочевидных оснований. В таком по­ложении орудия мышления находятся вне сферы осознанного от­ношения их потребителей. Лишь наступление революционного этапа развития науки вынуждает исследователей выявить свои предпосылки, дистанцировать их от себя и подвергнуть критиче­скому осмыслению.

Неявное в форме скрытого выбора метода может быть пред­ставлено творческим гипотезированием. Особая нацеленность на проблему в сочетании с большим объемом свободного воображе­ния способны маскировать привлечение тех или иных предпосы­лок. В подобной ситуации ученый не может дать ясного отчета в том, как и что он мобилизовал из интеллектуальных ресурсов. Известно, что, выдвинув оригинальную гипотезу тока смещения, Дж. К. Максвелл не оставил никаких свидетельств о породившем ее методе. Можно лишь догадываться, что в этой роли неявно сра­ботала идея симметрии или аналогичный ей принцип. В других же ситуациях шотландский ученый был более откровенным. Это видно в его сравнении трех конкурирующих подходов в объяснении электромагнитной индукции: теория фиктивной магнитной субстан­ции, гипотеза индуцированной полярности и теория силовых линий. Преимущества последнего сведены к следующим достоинствам: 1) наличествуют чисто теоретические положения: 2) наимень­шее число этих предпосылок; 3) «необыкновенно легко применя­ется» к частным явлениям; 4) «дает большие упрощения», не ис­кажая опытных фактов¹⁹⁹. Здесь обнажены все основные методоло­гические принципы, актуализированные им для обоснования своего выбора.

Неявное охватывает и области творческого использования на­учных знаний. То, как отдельный ученый распорядится когнитив­ными ресурсами, таит в себе самые различные возможности. Их реализация дает личностные стили исследования, трудно поддаю­щиеся рациональной расшифровке. Вот почему умение применять понятия науки И. Кант отнес к разряду «скрытых» искусств. «...Схематизм нашего рассудка в отношении явлений и их чистой формы есть скрытое в глубине человеческой души искусство, на­стоящие приемы которого вряд ли когда-нибудь удастся угадать у природы и раскрыть». Свой вклад в скрытое искусство вносят мыслительные операции и операциональные схемы. Как правило, они передаются в виде деятельностных образцов, предполагающих значительный объем неопределенности в восприятии и усвоении.

Своеобразный эффект маскировки метода создает объединение в одном подходе нескольких принципов. Они субординируются по степени общности и такая связь придает неявный характер более общему компоненту. Подобная смысловая «интерференция» произошла в оценке метода ирланд­ского математика и физика У. Гамильтона (1805-1865). Для не­которого класса задач механики он разработал принцип перемен­ного действия, ядро которого составила формула «характеристи­ческой функции». Она была выведена из принципа сохранения энергии, что нашло свое выражение в структуре математического аппарата. Основным формализмом выступало интегрирование дифференциальных уравнений и в него встраивался алгоритм ва­риационного исчисления, представлявший «переменное действие». Но некоторые коллеги Гамильтона, оценивая его метод, предпочли говорить только об идее переменного действия. Он был вынужден дать пояснение: «...Чтобы применить наш метод к любой задаче динамики, относящейся к любой движущейся системе, необходимо сочетать известный закон живой силы с нашим законом перемен­ного действия»²⁰⁰.

Данный эффект еще более сильно выражен в отношении миро­воззренческих и философских структур. В методологической лите­ратуре отмечается, что философские принципы включаются в спе­циальную научную теорию неявно, в форме частных утверждений, поддающихся формализации. Селективные и инструментальные влияния на ход научного исследования философские предпосылки могут оказать лишь через механизм конкретизации. Его построение сводится к получению когнитивной цепочки, исхо­дящей от универсальной идеи и кончающейся предсказаниями фактов. Концентрируя внимание на ее средних и конечных звеньях, ученый теряет из виду самое начало. Тем более, что мировоззрен­ческая «рамка» для него в большинстве случаев привычна, есте­ственна и выбор философских оснований предопределен, осуще­ствляясь почти автоматически. Для выражения всех этих аспектов А. С. Кармин и Л. А. Микешина используют понятие «стиль науч­ного мышления». Поскольку в функционирующее предпосылочное знание включены мировоззренческие компоненты, стиль мышления реализует латентный способ действия. Его специфические харак­теристики определяются конкретно-историческим типом куль­туры.

Проблема неявного знания связана с такой процедурой как понимание. С точки зрения семиотики и герменевтики понимание является интерпретационным процессом придания смысла некото­рой знаковой системе. Схематично представим ситуацию восприя­тия научного текста. Как более упорядоченная структура он соот­носится с контекстом - менее определенной структурой. Такие единицы текста как слова и предложения имеют концептуальные «пресуппозиции», т. е. скрытые смыслы семантического поля. В ви­де «молчаливых» предпосылок они обеспечивают интуитивное по­лучение информации. Для осознания такого знания требуется осо­бая рефлексивная деятельность.

В определенных условиях понимание научного текста сопря­жено с исследовательским творчеством. Фрагмент текста с неяв­ным смыслом для одного ученого становится отправным пунктом производства нового знания для другого представителя науки. В этом плане можно истолковать научно-коммуникативную связь Дж. Максвелла с М. Фарадеем. В лабораторных текстовых отче­тах последнего Максвелл выявил ценную идею «электротоническо­го состояния», которая у Фарадея существовала в скрытом эмпи­рическими частностями виде. Ее концептуальное осмысление состояло в том, чтобы скрытую и неявную пресуппозицию сделать теоретически явным смыслом. «Научное значение фарадеевой кон­цепции электротонического состояния состояло в том, что она на­правила мысль на признание существования некоторой величины, от изменений которой зависят наблюдаемые явления. Эта концеп­ция недостаточна для объяснения явлений, если ее не развить в значительно большей степени, чем это было сделано Фарадеем». Это развитие свелось к приданию идее соответствующей матема­тической формы. В таком виде положение о том, что изменение магнитного поля вызывает вихревое электрическое поле, стало одним из оснований классической электродинамики.

В современной науке новые методы преимущественно не создаются, а осознанно заимствуются из разных источников. Гипотетический способ решения проблем предполагает разнообразный репертуар методов. Какие источники могут его обеспечить? Первое, на что ориентируется поиск метода это личный профессиональный опыт. Р. Дж. Стернберг и другие его американские коллеги в совокупном опыте специалиста особо выделяют опыт решения проблем, который играет решающую роль в выборе стратегии.²⁰¹ В данном направлении можно пойти еще дальше и в опыте решения проблем локализовать опыт применения методов, доминирующий в процедурах мобилизации актуальных средств.

Но допустим, что все возможные кандидаты на роль нового инструмента были привлечены и все попытки потерпели фиаско. В этой ситуации остается возможность обращения к другим когнитивным сферам. Здесь открываются два способа привлечения: а) берется некий интеллектуальный материал и из него производится новый подход; б) находятся сформировавшиеся методы и переносятся на новую проблематику. Первый прием господствовал на ранних этапах науки. Что касается современного этапа познания, то следует согласиться с Р.М. Фрумкиной в том, что новые методы сейчас, как правило, не сочиняются заново, а привлекаются со стороны в содержательно-готовом виде.²⁰² В современной культуре имеется весьма много положений разной степени общности, которые способны стать методом. Главная сложность сводится к тому, чтобы найти в огромном калейдоскопе знаний хотя бы один тезис, годный стать инструментом решения данной задачи. На такое функциональное качество не указывает ничего, кроме пробного орудийного применения.

Среди разнообразных источников инструментальных ресурсов самым обычным является специальная литература. Любой исследователь, как правило, регулярно следит за публикациями своей дисциплины, читает периодические издания, накапливает соответствующие выписки. Другим обычным источником выступают заслушанные на конференциях доклады. Если проблема уже поставлена, то какое-то воспринятое положение может на нее «срезонировать» и тем самым намекнуть на свою орудийную значимость. Возможен и другой сценарий, когда услышанная мысль откладывается в памяти и актуализируется в качестве возможного метода позднее, при возникновении проблемной ситуации.

Более сложны формы заимствования из внедисциплинарных ресурсов. Дисциплинарные источники дают такие когнитивные элементы, содержание которых специализировано и чаще всего не требует особой работы по подготовке к решаемой проблеме. Здесь важно только угадать функциональное качество орудия. Когда же речь идет о неспециализированных ресурсах в виде жизненного практического опыта, «внешних» научных знаний, искусства, философии и т.п., ситуация радикально меняется. Здесь нужно не только догадаться о неявной инструментальности, но и произвести содержательные трансформации для того, чтобы «внешние» когниции приблизить к специфике решаемой проблемы. Если, к примеру, ученый-теоретик заимствует из философии некий принцип, то рано или поздно ему придется всеобщее знание специфицировать до уровня особенного. По этому пути шли физики и химики XVII и XVIII веков, вводя философский атомизм в естествознание. Для Демокрита атомы были единицами бытия, противостоящими небытию (пустоте). Для Р. Бойля и И. Ньютона главным в атомах стало свойство быть структурными единицами вещества, определяющими наличие веса и массы. Потребовалось много усилий, чтобы от философской идеи перейти к научной абстракции физического атома.

Из оставшихся видов связь чувственного и концептуального целесообразнее считать не формой воображения, а компонентом его структурной организации. Тогда переосмысление становится основной и высшей формой научного фантазирования. Суть его заключается в угадывании значимости тех элементов знания, ко­торые находятся пока в зачаточных, неразвитых состояниях. Эта ценностная процедура тем и сложна, что здесь требуется выявить скрытые, еще не проявившие себя концептуальные возможности. Логика и старые теории прямой и непосредственной помощи ока­зать здесь не могут, и данную роль берет на себя творческое во­ображение. Лишь оно оказывается способным мобилизовать силы сознания и направить их на установление подлинной ценности не­которых своих образов. «Работа по угадыванию» (А. Ампер) про­текает в условиях отсутствия однозначных ориентиров, что предо­ставляет мышлению ученого специфическую свободу. Исследова­теля в такой ситуации можно сравнить с человеком, решающим хитроумно составленный кроссворд.

Формы угадывания будущих предпосылок в науке весьма раз­нообразны. Одна из наиболее типичных связана с переосмыслива­нием когнитивных качеств отдельных фрагментов эмпирического знания. Когда в поисках новых кандидатов в инструментарии уче­ные привлекают эмпирический опыт, они предполагают, что неко­торые его части обладают неявными перспективами развития. Ча­ще всего, они обращают внимание на то, что не поддается теоре­тическому объяснению. После того, как такие элементы выделены, начинается пробно-поисковое определение их имплицитной значи­мости. Частное содержание и узко-специфические роли выбранно­го образа в конечном счете переоцениваются в концептуально-об­щий и фундаментальный смысл. Этот вывод носит вероятностный характер и в качестве гипотезы проходит теоретические и экспери­ментальные испытания. К примеру, факт постоянства скорости движения света в вакууме был известен задолго до А. Эйнштейна. Великий же теоретик силой своего воображения превратил его в теоретический постулат, признав величину этой скорости преде­лом распространения физических сигналов. Такая трансформация факта науки в концептуальную основу СТО несовместима с логи­ческим выведением, ибо является актом гениального угадывания.

Научное воображение в форме угадывания участвует в выра­ботке интерпретаций знаковых формализмов. Между формальной системой и ее качественными трактовками нет абсолютной заданности. Если брать математические структуры, то, с одной стороны, они развиваются в направлении строгой определенности, а, с дру­гой, порождают богатый мир возможных значений. Иллюстрацией первого аспекта может быть эволюция значения термина «отрица­тельное число». На первых порах оно уподоблялось денежному дол­гу, потом физической силе, противоположно направленной другой силе, и позднее получило чисто математическую интерпретацию. Здесь мы видим своеобразную эстафету от внематематических форм воображения к математическому мышлению. Для последнего и ныне фантазия не стала всего лишь историческим реликтом. Ее актуальность определяется тем, что она вошла в стилевую ткань математического мышления. Современная математика состоит из понятий, «наделяемых нашим воображением не только такими свойствами, которые внушены посредством актов «чистого» отвле­чения при рассмотрении объектов, составляющих исходный мате­риал для наших мыслимых операций, но и такими воображаемыми свойствами, которые совершенно отсутствуют или же отражают свойства исходных объектов в значительно искаженном виде»²⁰³.

В некоторых проблемных ситуациях науки источником вообра­жения становится вненаучная культура и, прежде всего, искусст­во. По мнению М. Дюфренна, апелляция к искусству возвращает ученого к первоначальному чувственному опыту. В нем чувства вы­ступают не как анализаторы, а как резонаторы. Они звучат в тон и лад миру, поэтому искусство способно по вкусу выбирать и тем самым творить. Художественные образы внесли весомый вклад в зарождающееся естествознание. Как отметил В. И. Вернадский, древняя математика многим обязана теории музыки. Числовые соотношения, связанные с китайской шкалой музыкальных тонов, существенно повлияли на развитие китайской математики. Число­вые структуры индийской натурфилософии основаны на песенных гимнах Ригведы. Пифагорейский поиск числовых закономерностей детерминирован представлениями о музыкальной гармонии. Выяс­нено, что термины греческой геометрии возникли в ходе десакрализации ритуальных песнопений из теории музыки театрального действа (А. Сабо).

Научное воображение и метафора. Творческий потенциал художественно-эстетических образова­ний представлен феноменом метафоры. Ее когнитивный образ от­носится к разновидности «понятий с размытыми краями» (Л. Вит­генштейн). Такая незавершенность позволяет ему вступать в раз­нообразные смысловые связи и получать самые неожиданные интерпретации. Транслируя вненаучные представления в форме ми­фа, философской притчи или поэтического образа в науку, ме­тафорическое мышление способно продуцировать разумные вы­мыслы. Мифологический образ может помочь преодолеть шоры здравого научного рассудка и привести к открытию, такому как идея бутстрапа. «Нитка жемчуга бога Индры, где и каждой жем­чужине отражаются все остальные» и соответствующая научная переинтерпретация - каждый элемент микромира выражает свойства всех остальных элементов. Высказана интересная мысль о том, что применение любых теорий, в том числе и математических, к действительности с необходимостью носит метафорический ха­рактер. Метафора выступает посредствующим звеном между абстрактными структурами и чувственно-конкретным миром, объединяя их своей смысловой неопределенностью. Сквозная роль метафоры во вненаучной культуре и науке дает основание утверж­дать, что «любой творческий акт по своей природе эстетичен» (А. В. Гулыга).

Среди отличительных черт современной науки нередко фигури­рует возрастание роли метафор. Подобная привязка к современности не совсем корректна. Следы метафор обнаруживаются в самой ранней науке, ибо без них немыслимы переходы от мифов и фи­лософем к научным понятиям. Другое дело, что с прогрессом нау­ки развивались и формы метафорического мышления. Так, Дж. Максвелл различал метафоры элементарные (обыденное созна­ние) и научные, связывая с последними перенос старых теоретиче­ских абстракций на новые предметные области²⁰⁴.

Одно из своеобразий современных научных метафор - их су­щественное влияние на стиль исследовательской селекции. Данная детерминация вписана в общий контекст действия художествен­ных образов. На большом материале истории математики и физи­ки это убедительно показал Ж. Адамар. Научное «изобретение - это выбор; этим выбором повелительно руководит чувство науч­ной красоты»²⁰⁵. Последнее - это духовный комплекс, в котором воедино слиты чувственно-эстетическое начало с научной рацио­нальностью. Отсюда вытекает правомерность таких выражений как: «красота метода», «математическая поэма» (У. Гамильтон); «радость художника, открывающего тонкую связь математических понятий» (А. Эйнштейн). Художественные средства берут на се­бя те аспекты выбора метода, которые не покрываются норматив­ными структурами науки. Их символичность и метафоричность дают должную свободу творческому воображению ученого. По мнению американского физика Ф. Дж. Дайсона, к выводу о кри­визне пространства творец ОТО пришел из соображений эстети­ческого характера, составлявших «специфику эйнштейновского воображения». Здесь имеется в виду явное предпочтение великим теоретиком идей симметрии и гармонии природы.

Позиция К. Поппера: гипотезы в науке становятся методами, но нет методов, порождающих сами гипотезы. Творчество в науке отличается своей гипотетичностью. Эта характеристика нашла отражение у К. Поппера в его схеме научного поиска: Р – TS – ЕЕ – Р, где Р – исходная проблема, ТS – гипотеза, ЕЕ – критическое опровержение, Р – новая проблема. Она вполне удовлетворительная, если учитывать главную цель Поппера – показать погрешимость и изменчивость любых единиц научного знания. Ведущей единицей здесь выступает теория и поскольку она имеет пробный характер, теория совпадает с гипотезой. В условиях конкуренции нескольких вариантов важен выбор какой-то одной теории. Последний протекает путем сравнения ряда достоинств: широты эмпирического содержания, простоты (когерентной компактности), удобства фальсификации.

Какое же место здесь занимает метод? Сферу его действия Поппер ограничил плодотворным функционированием ставших теорий, ибо их возникновение полностью определяется иррациональными способностями – интуицией и воображением ученых. При сравнении двух теорий предпочтительнее та, которая более эффективна в качестве инструмента исследования. Основные функции метода сводятся к а) постановке новых проблем; б) проектированию новых экспериментов через предсказание фактов; в) объяснению успехов альтернативной теории.²⁰⁶ Все качества теории важны с точки зрения метода – как они руководят интуицией и воображением ученого.²⁰⁷ Это положение, заявленное Поппером, весьма показательно для понимания его отношения к методу. При формировании гипотетической теории воображение и интуиция не нуждаются в помощи рациональных инструментов. Данная стадия обеспечивается творческими психическими актами, которые порождают разнообразие оригинальных, смелых и правдоподобных догадок. Но как только гипотеза появляется на свет, она вступает в союз с психическими способностями. Последние обладают плодотворными потенциями, но действуют слепо и хаотично. Вот тут теоретическая догадка начинает задавать направление для приложения сил воображения, и такое рационально-дедуктивное руководство обеспечивается формой метода. Данное объединение психических и интеллектуальных усилий, по мнению Поппера, позволяет объяснять и предсказывать факты, заниматься отбором самых правдоподобных и эффективных теоретических догадок.

Почему К. Поппер исключил метод из процесса рождения гипотезы? Причины заключены в тех идейных уроках, которые он извлек из истории эпистемологических учений. Со времен Аристотеля греческие мыслители ученые трактовали метод в виде логического пути, однозначно ведущего к целевому результату. Эта модель особо успешно действовала в теоретической геометрии, где из аксиом и постулатов выводили теоремы. Мышление начиналось с несомненных наличных истин и заканчивалось доказательством новых положений. Построение науки на твердом и безошибочном основании метода И. Лакатос назвал «евклидианской программой». В Новое время ее идеи поддержал Р. Декарт. Хотя он и ввел исходное состояние интеллектуального сомнения, логическая концепция метода сохранилась. Интуиция сведена к рациональному обнаружению наличных истин по их ясности и отчетливости. Найденные положения образуют содержание методов, дедуктивный режим работы которых обеспечивают простые правила и логические операции.

В ХХ веке эстафету логицизма приняли лидеры логического позитивизма. Сделав упор на индуктивную и математическую логику, они свели метод к полностью контролируемой активности интеллекта. Такую методологию К. Поппер оценил в качестве «догматического рационализма», упускающего нерациональные истоки познавательного творчества. Согласно «критическому рационализму», процесс пробного угадывания лишен логической определенности и не может управляться методами. Тут господствует стихия бессознательных психических сил, она неподвластна эпистемологу и разобраться в ней могут только представители психологии познания. Здесь Поппер солидаризировался с концепцией Г. Рейхенбаха о двух контекстах. Если «контекст открытия» алогичен и не подлежит философскому анализу, то «контекст обоснования», включающий рациональную критику и другие виды фальсификации, доступен эпистемологии. Вот почему понятие метода оказалось у Поппера применимым только к тем этапам, где гипотеза фигурирует уже в готовом виде. Возникновение пробной теории нельзя понять через категорию метода, на этот запутанный процесс наложено методологическое табу. Рационально можно лишь разобраться с тем, как инструментально функционирует наличное предположение.

Логический контроль – это лишь одна из элементарных функций метода. Все говорит в пользу того, что в понимании метода К. Поппер остался в плену декартовской и позитивистской схем. Их ядром выступает жесткая и логическая модель, сводящая метод к алгоритму. Но есть другая альтернатива, где рационализм преодолевает рамки логики и признает легитимными все формы орудийной деятельности знаний. Как раз к такому выводу пришел Б. Рассел. «На деле очень трудно выдвинуть верную гипотезу, и не существует техники, облегчающей этот наиболее существенный шаг в научном открытии. По этой причине оказывается полезным любой методический план, помогающий в выдвижении новых гипотез»²⁰⁸. Для Рассела, очень много занимавшегося логическими разработками, «техника» здесь тождественна логическим схемам и в силу их жесткости она для гипотезирования бесполезна. Но он признает необходимость неких «методических планов», без которых ученый не будет отличаться от дилетантов с их досужими домыслами.

Английский космолог А. Эддингтон (1882-1944) внес существенное добавление в позицию Б. Рассела. В поисках законов устройства вселенной астроном-теоретик приводит данные наблюдений в некоторый порядок. Характер работы обречен на гипотетичность, и здесь трудно надеяться на успех без «научного воображения». Последнее далеко от чистой фантазии, ибо учитывает как выводы из наблюдений, так и теоретические сведения²⁰⁹. Очевидно, что Эддингтон в качестве порождающей основы гипотезирования берет союз фантазии и знаний. Если первое выражает «личный темперамент», то есть психический склад ученого, то второе является фактором, содержание которого уже не зависит от исследователя.

Как отмечал В.И. Вернадский, в любом виде научного творчества новое создается путем преобразования старого. Но если старое представлено проблемным содержанием, то изменение такого предмета нуждается в соответствующем средстве, а им может быть только метод. Эта инструментальная структура может существовать в самых различных формах – от устойчивых и определенных до весьма подвижных и тонко-динамичных. Раз для создания научных догадок логические средства не подходят, остаются «методические планы», для которых характерны гибкость, вариативность и высокая процессуальность. В отсутствии полновесных теоретических систем в роли метода могут действовать отдельные образы, представления и понятия. Здесь метод выступает направляющей идеей. Если и таковых единиц не обнаруживается, средством решения способно стать некоторое правило в явном или неявном виде. И, наконец, самой вырожденной формой метода может быть сугубо операциональная структура. Из всех рациональных разновидностей инструмента она обладает максимальной степенью свободы. Данная трактовка метода открыта для учета всех психических аспектов интуиции и воображения (это было показано ранее).

Рассмотренные формы метода отличаются не только своей особой процессуальностью, но и скрытым от рефлексии способом действия. Как отмечал Д. Пойа, в сознании любого ученого существует «фон» – совокупность неосознанных и неоформленных представлений, включая мировоззренческие взгляды. Личностный фон выступает содержательным источником неявно используемых идей, влияющих на формирование специальных догадок²¹⁰. Неосознанно привлеченные знания становятся когнитивным средством продуцирования гипотез, при этом сами ученые не отдают отчета в используемых методах. Вот почему всегда актуальна рекомендация, данная В.С. Швыревым методологу науки. Полновесная оценка гипотезы предусматривает анализ неявных посылок, которые лежат в ее основании. Вполне возможно, что К. Поппер проигнорировал феномен бессознательного, оставляющий методы «за спиной» исследователя.

Следует признать, что в совокупном творческом наследии К. Поппера существуют фрагменты, открытые для широкого понимания метода и должного истолкования. Британский философ признавал, что ученый начинает решение проблемы не «с нуля» и всегда принимает «исходное знание» в качестве непроблематичной основы. Хотя термин «метод» здесь не использован, для нас смысл последнего компонента с очевидностью соответствует данному понятию. Только метод может соотноситься с проблемой как своей противоположностью. Эта связь искажена у Поппера до явных противоречий. С одной стороны, разум использует в постановке проблемы свои рациональные средства в виде норм связности и непротиворечивости. В этом смысле проблема понятна ученому как особое рациональное образование с некоторыми отклонениями от норм. С другой стороны, для ее решения используется исходное знание как непроблематичная основа, качество последней выше качества проблемного материала. И все же Поппер уклонился от того, чтобы признать такие когниции методом, подразумевая под ним лишь средство логического руководства.

Связь проблемы с когнитивными ресурсами исследователя Поппер пытался прояснить через оппозицию метафорических образов «слепота – зрячесть». Ученого можно сравнить со слепым, ищущим в темной комнате черную шляпу, которой там может и не быть. Движения такого слепого двойственны, здесь кроме «слепоты», выраженной случайными и беспорядочными поисками, присутствует «зрячесть», представленная частично упорядоченным продвижением. Последняя определяется предварительными знаниями, которыми руководствуется слепой, выбирая то или иное направление. Кроме того, «зрячесть» развивается с каждой пробой за счет роста опыта ошибок²¹¹.

По нашему мнению, эта образная ситуация хорошо иллюстрирует нашу широкую концепцию рационального мышления. Поиск шляпы соответствует целевому компоненту проблемы, ее аспекты затруднения выражены темной комнатой и слепотой. Метафоры зрячести и упорядоченного движения могут быть соотнесены с методом. Его содержанием выступает знание, которое руководит поведением человека, подобно свету, рассеивающему темноту. Знание-свет начинается с малых искр и растет с каждой неудачной попыткой. На языке понятий это означает, что несмотря на свою ошибочность каждый предшествующий гипотетический метод передает опыт поисковой мудрости последующему средству. На неудачах человек учится, если из них извлекается знание того, как не надо поступать. Серия пробных методов с их ошибочными последствиями способствует совершенствованию каждого последующего инструмента и порождаемого им результата. Живость психического воображения вносит вклад в игру операций и процедур, но ее значимость подчинена развитию инструментальной активности разума.

История науки и эпистемологии свидетельствует в пользу универсальной роли метода в актах гипотезирования. В античной науке самыми развитыми теоретическими дисциплинами были геометрия, статика, оптика и астрономия. Эмпирический характер трех последних сочетался с широким применением математических приемов. Греческая наука развивалась под влиянием пифагорейско-платоновской программы – «у всех неправильных и сложных чувственных феноменов следует искать правильные и простые формы». Это была универсальная методологическая идея, определившая становление древних концепций. Все, что было доказательно представлено симметрическими геометрическими фигурами, Платон и его последователи считали безусловными истинами. На фоне этой господствующей парадигмы гипотеза как правдоподобное мнение оказалась для философии и науки продуктом второго сорта. Лишь простой опыт жизни улавливает обманчивые мнения, наука же открывает достоверные истины и формирует подлинное знание.

На границе науки и философии сформировалась натурфилософия. Ее представители брали в качестве метода чисто философские положения и применяли их к частным и специальным вопросам. Получавшиеся догадки имели умозрительный характер, так как не подвергались эмпирической проверке. К примеру, Эмпедокл (VI в до н.э.) представлял Солнце огромной раскаленной глыбой, состоящей из элементов тепла. Если последние вполне телесны, то солнечные лучи имеют огромную, но конечную скорость. Эта догадка, как и все другие, оказалась невостребованной, но в XVII веке О. Ремер сделал ее научной гипотезой, организовав под ее руководством оптические опыты и измерения. Многие древние натурфилософские догадки стали важными предпосылками будущих успешных научных гипотез.

И все же в сознании ученых зародились прообразы современного понимания гипотезы. Если взять астрономов, то все они занимались «спасением феноменов», сводя видимые петлеобразные движения планет к эпициклам (особым кругам). Но как интересно оценивал Кл. Птолемей свою работу, где фигурировали десятки эпициклов. «Пусть не возражают против этих гипотез, что их трудно усвоить из-за множества способов, которыми мы пользуемся. Ибо какое сравнение можно сделать между земным и небесным, и какими примерами можно было бы отобразить вещи столь различные? Надлежит применять к небесным движениям, насколько это возможно, гипотезы простейшие: но если их недостаточно, нужно изыскивать другие, более подходящие»²¹². Во-первых, круговые эпициклы названы гипотезами и хотя сами по себе они просты, их способы построения и взаимного сочетания сложны. Во-вторых, идея круга как совершенной фигуры, достойной неба, стала методом создания гипотезы эпицикла. В-третьих, у гипотетических эпициклов признан пробный характер. И хотя они явно искусственны, главное заключается в том, что основанные на них расчеты согласуются с наблюдательными данными. За такую эффективность гипотезы можно платить любыми сложными построениями.

Упоминание о гипотезе встречается в текстах Архимеда. «Предполагается, что жидкость по природе своей такова, что при равномерном и непрерывном расположении ее частиц менее сдавленная частица вытесняется более сдавленной и что отдельные частицы этой жидкости испытывают давление отвесно расположенной над ними жидкости»²¹³. Здесь сформулирована одна из основных идей метода, посредством которого Архимед выстраивал всю гидростатику. Любые возможные отклонения от равномерного распределения частиц жидкости ведут к возврату равномерного расположения. И это положение Архимед считал предположением, играющим такую же исходную роль, как и предпосылка в логическом рассуждении. Оно стало инструментом открытия основного закона гидростатики, который с современной точки зрения можно квалифицировать как гипотезу для своего времени.

Христианское мировоззрение ввело свои ценности для средневековой науки. Приоритет веры утвердил образ догматической истины, существующей в религии. Поскольку наука изучает тварный мир, она способна получать только изменчивые и вероятные знания в виде гипотез. Ученому открыты лишь внешние явления, внутренние же причины скрыты в божественном плане творения. Такая установка возрождала натурфилософскую спекуляцию, начало которой положили древние философы. В данном стиле вели исследования средневековые физики, выдвинувшие спекулятивные догадки о «скрытых качествах» природы и не пытавшиеся искать их опытным путем. На этом фоне предпочтительнее выглядели астрономы, весьма успешно соединившие религиозные идеи с традицией «умного наблюдения». Из их сообщества выдвинулись пионеры научной революции.

Н. Коперник (1473-1543) выделял два главных условия решения астрономических задач: 1) с помощью тщательных наблюдений получать сведения о движении небесных тел; 2) исследовать причины этих движений, «придумывая гипотезы, на основании коих посредством геометрических теорем можно было бы вычислять эти движения для будущего, а равно для прошедшего времени»²¹⁴. Подчеркивая вероятный характер гипотез, ученый особо отмечал их эффективную связь с фактами. «Гипотезы его (астронома – В.Ю.) могут быть и несправедливыми, могут быть даже невероятными: достаточно, если они приводят нас к вычислениям, удовлетворяющим нашим наблюдениям». Невероятный до парадоксальности характер Коперник усматривал в эпициклах. Так, система эпициклов Венеры приводила к тому, что диаметр планеты в перигее более чем в четыре раза становился большим, чем в апогее. Это противоречит здравому смыслу и фактам, но картина эпициклов дает вычисления, согласующиеся с наблюдениями. Такая ценность перевешивает все остальное.

Позднее Возрождение и ранее Новое время принесли с собой экспериментальную революцию в науку, что отразилось и в оценках гипотезирования. Основным критерием постепенно становится связь гипотезы с эмпирическими фактами. И поскольку такая связь двойственна (этап возникновения и этап функционирования), на первый план выдвинулось соотношение эмпирии с методом производства гипотезы. Все ученые были едины в том, что появившаяся гипотеза подлежит проверке фактами. Но как быть на стадии ее становления? Нужно ли здесь исходить из эмпирических данных? Мнения исследователей (и философов) разделились на две полярные позиции, представленные Р. Декартом, И. Ньютоном и их последователями.

Поиск оптимального гипотезирования между «стилем Дедала» и «стилем Икара». Приоритет учения о роли эксперимента в науке обычно связывают с Ф. Бэконом. Он подверг критике две полярные позиции: «путь паука» и «путь муравья». Первый путь избрали ученые-схоласты, игнорируя опытное изучение действительности, они умозрительно развивали только теорию. Она получалась надуманной и доктринерской. Ученый, вставший на «путь муравья», занимается регистрацией фактов и не стремится их обобщить в теорию. Здесь Бэкон предсказал возможное состояние науки в виде описательного эмпиризма. Золотую середину он видел в «пути пчелы», где ученый сочетает производство фактов с созданием теории. Оптимальная связь видна здесь только в результатах, ибо «аксиомы» образуются как обобщения фактов. Но способ обобщения Бэкон предложил утопический, его индукция игнорирует необходимость метода. Все, что пришло в сознание ученого из культурной среды, объявлено «идолами», мешающими опытному познанию. Их устранение делает разум «чистым зеркалом», способным на объективное обобщение фактов. Бэкон так и не дошел до понимания положительной роли наличных знаний в форме метода, без чего эксперимент просто невозможен. Успехи ученых – его современников и соотечественников – достигались вопреки бэконовским рецептам.

Метафоры Бэкона можно подвергнуть некоторому переистолкованию, взяв за основу отношение к гипотезе. Ученый, ползущий по фактам подобно муравью, исключает любые гипотезы. Если исследователь пишет теоретические тексты, изучая трактаты других авторов, он способен на изобретение смелых гипотез. Средневековые ученые-схоласты были горазды на выдумывание экзотических догадок («бестелесные существа производят силовые эффекты в телесной среде»). Для более точного обозначения можно использовать образы, введенные А. Эддингтоном. Существуют ученые, ведущие познание осторожно, медленно продвигающиеся шаг за шагом. Это «стиль Дедала» в науке. «Стиль Икара» представлен теми, которые любят риск и смелые догадки. Если научный Дедал - враг гипотез, то Икар-исследователь живет их изобретением. К первому типу можно отнести датского астронома Т. Браге (1546-1601), предпочитавшего заниматься исключительно сбором астрономических фактов. К «стилю Икара» был близок И. Кеплер (1571-1630). Как свидетельствовал У. Уэвелл, Кеплер был весьма изобретателен в догадках. Так, в исследованиях Марса он выдвинул шесть гипотез. Р. Гук (1635-1703) и Р. Декарт также отличались плодотворностью на скоропалительные догадки. Они во многом сохранили стиль выдвижения умозрительных гипотез. В качестве метода брались философские (натурфилософские) положения и применялись к научной проблематике. Так, Декарт заимствовал древнее представление о четырех элементах материи, а также аристотелевские образы непрерывной протяженности и естественного кругового движения. Из такого спекулятивно-гипотетического метода он сделал вывод о приоритетности вихревых перемещений частиц. Это стало промежуточной спекулятивной основой для конструирования гипотез, объясняющих тяготение и свет²¹⁵.

Многие исследователи творчества И. Ньютона (С.И. Вавилов, А. Койре и др.) отмечали его двойственное отношение к гипотезе. С одной стороны, его резкое неприятие умозрительных домыслов, обусловленных только метафизическими и чисто теоретическими методами («гипотез же я не измышляю»). С другой стороны, была положительная оценка «отвлеченных» гипотез, принципы которых получили индуктивное обоснование. «Мне кажется, что наилучший и самый верный метод в философии – сначала тщательно исследовать свойства вещей и установить эти свойства опытами и затем уже постепенно переходить к гипотезам для объяснения их»²¹⁶. Ученый должен начинать с индуктивного выведения из известных явлений (фактов) «аксиом» или принципов. Затем их следует использовать в качестве метода построения гипотезы. А уже превращение ее из правдоподобной в достоверное знание происходит за счет согласования гипотетических следствий с новыми явлениями. По мнению Ньютона, эмпирическая основа должна быть как у метода гипотезирования (аксиомы-принципы), выражающего начало процесса, так и у самой гипотезы в ее конечной стадии. Если последнее у Гука и картезианцев соблюдается, то самое начало в виде метода выработки догадки должной связи с явлениями природы не имеет. Это и обрекает исследование на «басни» и пустые домыслы. Так, Аристотель писал о смешении света и тени, Декарт объяснял цвета «вращением шаровых тонких частиц», Гук утверждал о «наклонно колеблющемся эфире». По мнению Ньютона, эти иллюзии неосновательны в силу своих исходных предпосылок, лишенных связи с явлениями²¹⁷. Ньютоновская же корпускулярная гипотеза света исходила из принципов, опиравшихся на опыты по разложению света на цветовые составляющие.

Творчество И. Ньютона не вписывается ни в стиль Дедала, ни в стиль Икара. Оно демонстрирует некий промежуточный способ мышления. Английского ученого нельзя отнести ни к чистому эмпиризму, ни к теоретизму. Здесь выразился опыт поиска оптимального сочетания эмпирии с теоретическим гипотезированием. Ньютоновский способ исследования можно назвать «дедало-икаровским». Не случайно свою концепцию синтеза апостериорного и априорного И. Кант сформулировал путем изучения научного стиля И. Ньютона. Последний открыл схему симметричного действия научных фактов, которые влияют на начало и конец исследования. С современной точки зрения путь к «принципам-аксиомам» как содержанию метода гипотезирования далек от чистой индукции. Сознание Ньютона тут не было «чистой доской», и восхождение от фактов направлялось явными и неявными нормами, идеалами и операциями. Инструментальность присуща любому акту познания, и разнообразятся лишь ее формы (полная – частичная – вырожденная = чисто операциональная).

Современная эпистемология частично реабилитирует умозрительное гипотезирование. Английский эмпиризм проявил свою радикальность не в науке, а в философии. Ф. Бэкон настаивал на возможности «чистой индукции», где для обобщения фактов не нужно никаких методов. Дж. Локк весьма убедительно обосновал вероятностный характер любого знания. Однако Дж. Толанд (1670-1722) пошел еще дальше этой позиции, заявив: «поскольку вероятность не является знанием, я изгоняю все гипотезы из своей философии».

В XVIII веке большинство ученых признали гипотезу нормальной и необходимой переходной формой развития теории. Российский академик Л.Эйлер (1707-1783) в письме к маркизе Г.Э. дю Шатло одобрил то, что она решительно критикует английских философов за неприятие гипотез. «По моему мнению, они (гипотезы, – В.Ю.) являются единственным способом, в результате которого можно прийти к достоверному познанию физических причин». Но философский нигилизм в отношении стиля догадок получил новые импульсы в рамках позитивизма. Как один из его основателей О. Конт усмотрел в гипотезах смесь действительности с химерами и предостерег ученых от увлечения ими. И опять же идейным антиподом гипотезирования стала ограниченная форма эмпиризма, стремящаяся к устранению рискованной теоретической свободы. Этот аспект выразил Э. Мах. Он признал у гипотезы функцию «экономии» в отношении фактов и этим ограничил ее эффективность. «Раз какая-нибудь гипотеза по мере возможности облегчила нам усвоение новых фактов подстановкой мыслей, нам привычных и знакомых, то тем самым ее работоспособность исчерпана. Если от этой гипотезы ожидают большего выяснения, чем от самих фактов, то это приводит к отклонениям в сторону»²¹⁸. Такой аномалией Мах считал атомистическую гипотезу, ибо она обладает умозрительно-философским содержанием, которое чрезмерно удалено от области эмпирических данных. Она ущербна не только по истокам (философский метод), но и по своим последствиям, отличающимся высокой теоретичностью. Экспериментальной проверке атомно-молекулярная теория не подлежит. Однако опыты Ж. Перрена (1908) похоронили прогноз Э. Маха.

Радикальный поворот от узкого и наивного эмпиризма в философской методологии науки связан с французским историком науки и эпистемологом П. Дюэмом (1861-1916). Он был воспитан на картезианском идеале науки, где теоретической гипотезе в математической форме отведено ведущее место. Дюэм решительно заявил, что «чистая индукция» в науке невозможна, ибо даже описательная фиксация фактов предполагает участие разума со специальными понятиями. Выявление законов в многообразии протокольных описаний происходит в форме гипотез или «принципов». Их образование во многом произвольно, ограничительные процедуры связаны с логическими нормами, ориентированными на внутреннюю связность²¹⁹. Кроме того, научный опыт структурируется взаимодействием (доходящим до противопоставления) двух аппаратов: действительного инструментария, которым работал ученый, и аппарата идеального как продукта влияния научной школы²²⁰. Если последний акцентирует внимание на отдельных и определенных теориях, то реальный метод менее определен, потому что в его качестве выступает большая группа теорий, понятий и представлений. Применение ученым этого многообразия преобразует экспериментальные факты в символические законы²²¹.

Высокая методологическая культура и глубокое знание истории естествознания позволили П. Дюэму создать конструктивную и перспективную концепцию научного познания. Многие ее положения не утратили своей значимости до сих пор. Обычно современные эпистемологи (У.В.О. Куайн и другие) отмечают высокую ценность следующего принципа – в эмпирическом опыте верифицируются не отдельные элементы теории и теории, а широкие совокупности теорий. В наследии П. Дюэма можно выделить и другие ценные идеи. Прежде всего, это признание у любой теоретической гипотезы соответствующего метода («аппарата») ее производства. Его действие сочетается со значительной долей произвола, что и дает совокупный феномен «исследовательского рационального воображения». Весьма интересно соображение Дюэма о различии «идеального» и «реального» методов. Становление ученого начинается в высшей школе и здесь закладываются традиционные и весьма схематизированные представления о способах познания. К ним можно отнести «атомизированную» картину метода, сводимого к отдельной идее, одному правилу и обособленной операции. Дюэм настаивает на целостной и более сложной модели. Реальный метод интегрирует широкие совокупности когнитивных образований. Говоря языком лингвиста, Дюэм предлагает учитывать не только отдельный текст, но весь сопряженный с ним контекст. Стало быть, сознание ученого проявляет активность не обособленными фрагментами, а действует широкими когнитивными полями. И в них доминируют разные когнитивные элементы в зависимости от специфики познавательной проблемы. Такая смена приоритетных единиц создает в одном и том же поле знания особую структурно-функциональную инструментальность.

К ХХ веку наука оперировала широким многообразием видов гипотез. Уже древние ученые ввели ad hoc-гипотезы (лат. к данному случаю) в виде специальных согласований основной теории с эмпирическими данными. Здесь нет предсказаний новых фактов и все сводится к снятию конфликтов между знаниями и чувственными данными типичным примером ad hoc-гипотезы является схема эпицикла. Если ad hoc-гипотезами могут быть эмпирические и частно-теоретические положения, то теоретическая гипотеза имеет самостоятельный статус. Она не только объясняет (факты, эмпирические законы), но и предсказывает новые феномены. В научном естествознании теоретическое предположение чаще всего выступает в форме математической гипотезы. Математизированный способ существования знания выводит на высокую абстрактную общность и за счет этого открываются широкие возможности предсказания. Так, волновое уравнение дифференциального типа было разработано для изучения звуковых волн, но затем оно обнаружило свою эвристичность для жидкостей, света, атомного излучения.

На самых высших этапах науки формируются фундаментальные теоретические гипотезы. История науки свидетельствует о том, что во многих случаях методами их производства выступают мировоззренческие идеи. Как это расценить с точки зрения эпистемологии? Сформировалась двойственная оценка. Поскольку речь идет о вненаучных теоретических ресурсах, эмпиризм (радикальные виды эмпиризма) подчеркивает отрицательную роль и стремиться изолировать науку от всех форм мировоззренческой культуры. Известно, что логические позитивисты объявили традиционную философию «бессмысленной» и опасной для научного исследования. Если оценивать знание с позиции узко понятой верификации, такой подход понятен. Но существует и положительная точка зрения, выражающая либеральное отношение к роли мировоззрения в науке. Сюда можно отнести критический рационализм К. Поппера. Здесь признается «контекст открытия», где ученый обладает свободой принятия самых различных теоретических соображений, включая и философские догадки. Но в дальнейшем пришедшее в науку извне предположение должно пройти строгую процедуру рациональной критики, завершая свои испытания эмпирической фальсификацией.

С эпистемологическим либерализмом Поппера солидаризировался У.В.О. Куайн. Его модель признает особую тонику когнитивного поля науки в виде периферии, центра и промежуточных областей. Критерием здесь выступает степень удаленности знания от чувственного опыта, стимулируемого внешней реальностью. Периферическая зона научно-когнитивного поля включает в себя не только ощущения и восприятия, но и «предложения наблюдения». Все это минимально зависит от установившихся теорий и в максимальной степени определяется изучаемой реальностью. Конфликты внутри периферии вызывают соответствующие системные перестройки всего когнитивного поля, но его центральная часть обладает независимостью от чувственного опыта. Теоретические объекты вводятся как удобные посредники не в терминах опыта, а как самостоятельные постулируемые сущности, эпистемологически сравнимые с богами Гомера. Когда речь идет о выборе одной из нескольких гипотез, все определяют прагматические ценности – максимально возможная простота содержания и наибольшая эффективность управления структурой опыта²²².

Куайн отвергает эмпиризм логического позитивизма, абсолютировавшего роль чувственного опыта в науке. Влияние последнего ограничивается периферией, центр же когнитивного поля обладает высокой самостоятельностью теоретического постулирования. Здесь царит та свобода интеллектуального произвола, которая уравнивает в правах научные концепты с богами Гомера. Мыслительное воображение человека едино и лишь принимает разные формы в зависимости от культурных норм творчества. Если в науке установилось теоретическое гипотезирование, то в религии и искусстве идет образное фантазирование, также не зависящее от объектов реальности. Хотя Куайн прямо не заявляет об экспансии мировоззрения в науку, но его идейная позиция не отвергает такую возможность. Это подтверждает его мысль о том, что отказ от догмы аналитических и синтетических истин стирает границы между естественными науками и спекулятивной метафизикой²²³.

Прослеживая связь эпистемологии и науки в отношении гипотезы, убеждаешься в правомерности глубокой идеи Гегеля об отрицании отрицания. Древние мыслители и ученые начали с утверждения весьма смелого стиля производства догадок, включая натурфилософию. Средневековье его поддержало как антитезу авторитетно-догматического мышления. Английские эмпирики Нового времени осудили «стиль Икара» и решили в науке «не измышлять гипотез». Позитивизм боролся за искоренение философских домыслов в сфере исследования. Но современная наука и эпистемология по сути дела восстановили в правах древнюю смелость предположений (вспомним призыв Н. Бора не бояться «безумных» идей). Реабилитирована философская догадка как таковая и все же возврата к старому «стилю Икара» нет.

Общепризнана погрешимость любой единицы научного знания. Нет сомнений в двойственной роли мировоззренческих когниций, сочетающей отрицательные и положительные детерминации. Утверждена иерархическая модель конкретизирующих нисхождений от умозрительной догадки через фундаментальную гипотезу к специальным допущениям с фальсифицируемыми следствиями. На каждом таком уровне реализуется акт мысли со своей проблемой, методом и результатом. При переходе с более высокого уровня на низкий происходит оборачивание гипотетического продукта в предположительный метод. Отдельные акты гипотезирования могут быть разделены большими периодами времени и осуществляться разными субъектами. Так, в 1754 году французский философ Д. Дидро применил к вопросу о связи электричества и магнетизма метод в виде идеи материального единства природы. Результатом стала замечательная догадка: «весьма вероятно, что магнетизм и электричество обусловливаются одинаковыми причинами»²²⁴. Трудно сказать, знал ли М. Фарадей об этой спекулятивной догадке, но в XIX веке ему пришлось создавать физические гипотезы разного уровня и проверять самую нижнюю (эмпирическую) опытами. На такого рода «эстафетах» (М. Розов) и развивается наука.