Крымские встречи

I

Золотая крымская осень 1901 года и последовавшие за нею зима и весна были богаты литературными встречами. В своем ялтинском домике па Аутке жил Антон Павлович Чехов. Недалеко от него в Гаспре, в имении графини Паниной, находился Лев Николаевич Толстой. А совсем близко от Гасп-ры на знаменитой даче «Нюра» проживал Максим Горький. Кроме них, в ту пору в Крым приезжали Иван Бунин, Александр Куприн, Степан Скиталец, режиссер Леопольд Сулер-жицкий, певец Федор Шаляпин и многие другие писатели и артисты.

Вечерами в домике Чехова собирались гости, и тогда допоздна пе утихали разговоры о литературе, о поэзии, о России... Иногда молодые литераторы собирались у Горького, спорили, пели песни, а случалось, что и гурьбой отправлялись в Гаспру к Толстому, где их радушно принимала жена писателя Софья Андреевна. Вечера в Гаспре бывали особенно интересны: молодые писатели с благоговением внимали голосу того, кто был общепризнанной главой русской и мировой литературы...

Крымские встречи остались в памяти всех, кто в них участвовал. Но особенный след они оставили в душе Горького.

Из его замечательных записей об этих встречах впоследствии составился знаменитый очерк «Лев Толстой» — лучшее из всего, что до сих пор написано о великом писателе.

Крымским встречам Толстого и Горького предшествовали три других встречи: две — в Москве, в Хамовническом доме Толстого, третья — в Ясной Поляне.

Первая беседа — 13 января 1900 г. в Москве — длилась около трех часов и касалась многих вопросов жизни и литературы. «Все, что он говорил, — писал через неделю Горький Чехову, — было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно не верно — по-моему, — но ужасно хорошо. Главное же — просто очень. В конце, он все-таки — целый оркестр, но в нем не все трубы играют согласно».

И далее:

«Он очень хорошо отнесся ко мне, но это, разумеется, не суть важно. Не важно и то, что он говорил о моих рассказах, а важно как то всё это, всё вместе: все сказанное, его манера говорить, сидеть, смотреть на вас. Очень это слитно и могуче-красиво».

После этой встречи Толстой записал в дневнике: «Был Горький. Очень хорошо говорили. И он мне понравился. Настоящий человек из народа».

Во второй раз — 11 марта 1900 г. — к Толстому вместе с Горьким приехал редактор журнала «Жизнь» Б. А. Поссе. Толстой пригласил их в кабинет и беседовал с ними около часа. Он вслух прочитал им рассказ С. Т. Семенова «Дед Аверь-ян» и не без умысла преувеличенно хвалил его за глубину мысли и значительность содержания. Как известно, именно этих качеств, по его мнению, не хватало многим произведениям молодых писателей.

Во время третьей встречи — 8 октября 1900 г. в Ясной Поляне — Горький провел с Толстым почти целый день. Они гуляли по окрестным лесам и много говорили о литературе. Толстой познакомил гостя со своими последними статьями, читал ему повесть «Отец Сергий», высказал суждение о некоторых рассказах Горького. Тогда же Софья Андреевна сфотографировала их, и этот снимок принадлежит к числу их лучших изображений этой поры.

Дружба писателей продолжалась. Через полгода, когда Горький был за революционную деятельность заточен в тюрьму, Толстой обратился к всесильному тогда товарищу министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирскому с гневным письмом, в котором потребовал, чтобы молодого писателя — «больного и чахоточного, не убивали до суда и без суда содержанием в ужасном... по антигигиеническим условиям нижегородском остроге». Хлопоты Толстого возымели действие. Горький был освобождеп из заключения и горячо благодарил Толстого.

Летом 1901 г. Горький с тревогой следил за тяжелой болезнью Льва Николаевича, а когда до него дошла весть о его выздоровлении, он составил и первым подписал приветствие нижегородцев великому писателю:

«Лев Николаевич! — читаем мы в этом обращении. — Обрадованные благополучным исходом болезни твоей, шлем тебе, великий человек, горячие пожелания еще много лет здравствовать ради торжества правды на земле и так же неутомимо обличать ложь, лицемерие и злобу могучим словом твоим».

Эти и многие другие свидетельства раннего дружеского общения Толстого и Горького, их письма, полные взаимного доброжелательства, свидетельствуют о том, что, несмотря на хорошо известные различия в их общественно-политических взглядах, сама русская действительность сближала их в главном — в ненависти к господствующему строю жизни, в сочувствии и любви к простому народу. Близость демократических устремлений обоих писателей, а также огромное чувство преклонения Горького перед гением Толстого и интерес Толстого к Горькому, как представителю новой русской литературы, были той благодатной почвой, на которой произросла их искренняя дружба в Крыму.

II

Горький не случайно выбрал местом лечения Крым, а время — когда там находился Толстой. Он давно уже стремился к более тесному личному общению с Толстым, о чем свидетельствуют его письма в Ясную Поляну и переписка с Чеховым. Горький внес в литературу свое видение мира, свои идеи, свои средства художественной выразительности, которые не всегда совпадали с толстовскими. Тем не менее одобрение или даже благосклонное отношение Толстого было для него, молодого тогда писателя, чрезвычайно важно.

Осенью 1901 г., зовя Горького в Крым, А. П. Чехов в качестве «приманки» выставляет возможность их близкого общения с Толстым. «...Лев Николаевич заметно скучает без людей, мы бы навещали его». И Горький, разумеется, с радостью принимает это соблазнительное приглашение.

Толстой прибыл для лечения в Крым 7 сентября 1901 г.: Горький — двумя месяцами позже — 11 ноября. Поездки обоих писателей получили широкий общественный резонанс. По пути их следования, несмотря на принятые полицией меры, состоялись бурные массовые демонстрации, носившие антиправительственный характер. Толстого толпы встречали в Харькове и Севастополе; Горького толпы провожали в Ниж-пеи Новгороде и встречали в Москве и Харькове.

В Крыму за каждым из них устанавливается усиленная полицейская слежка. Дом графини Паниной в Гаспре, где поселился Толстой, обкладывается тайными агентами, которые день за днем отмечают все происходящее в нем. Такой же надзор ведется и за дачей «Нюра» в Олеизе, где поселился Горький. К тому же Горькому запрещено отлучаться от своего дома на расстояние двух километров. В частности, поездки в Ялту ему категорически запрещены.

В этих необычных условиях происходят встречи и беседы писателей. Этях встреч, вероятно, было бы больше, если бы не тяжелая болезнь Толстого, которая то и дело неожиданно обострялась и сопровождалась угрожающими осложнениями.

В такие тревожные дни постоянные гости Толстого — Горький и Чехов не решались приходить к нему, да и врачи категорически запрещали ему вставать с постели. В письмах Горького и Чехова появлялись тревожные и горестные ноты: они опасались за жизнь своего великого друга. Зато, когда Толстому становилось лучше, они оба спешили к нему, а также торопились сообщить радостную весть о его выздоровлении своим друзьям в Москве п Петербурге.

Первая встреча Толстого и Горького в Крыму состоялась 13 ноября 1901 г.

О характере и содержании их беседы можно в известной степени судить по очерку М. Горького «Лев Толстой». Однако записи в очерке не датированы, — трудно отнести отдельные разговоры к определенным встречам. Более обстоятельный рассказ о встрече мы находим в дневнике зятя Толстого — М. С. Сухотина, находившегося в это время в Гаспре. Следует, однако, отнестись к его рассказу с известной долей осторожности. Консервативные взгляды М. С. Сухотина — крупного помещика, октябриста, члена I Государственной думы — были резко отличны от передовых взглядов Горького — буревестника первой русской революции. Да и сам Сухотин не скрывает того, что Горький был ему не симпатичен. Тем не менее приведем запись Сухотина без существенных сокращений.

«Три писателя были сегодня: Чехов, Горький, Бальмонт. Разговор долго шел с натужинкой. Было похоже на то, что молодые писатели приехали к мэтру засвидетельствовать свое почтение, но что у них с ним общего мало и что они на него смотрят снисходительно, уважая в нем прошлое, но воображая, что их настоящее ушло вперед».

«...Вообще Горький мпе не очень понравился. Рисуется. Простота напускная, которая неестественнее манерности. Видно, что избалован неожиданным и незаслуженным успехом. Подчеркнуто окает, как истый северянин. Фигура у него типичная и врезывающаяся в память. Крупный, лицо широкое, с серыми умными глазами, прямые длинные волосы зачесаны назад, небольшие плебейские бесцветные усы. Голос басистый, глубокий, очень сильный, которому мог бы позавидовать любой соборный диакон. Одет в черную суконную рубаху русского покроя с косым воротом. Говорил больше других».

«Рассказывал о том, как когда он ехал сюда, перед Москвой, в Рогожской, его заставил выйти из вагона жандармский офицер, усадил в другой вагон, прицепленный к товарному поезду, провез мимо московской станции (он ехал из Нижнего) и доставил в Подольск, где и высадил его. Оттуда уж он сел на почтовый поезд, с коим и прибыл в Севастополь. Было это сделано, чтобы провалить манифестацию студентов, собравшихся на московской станции встретить Горького».

Далее М. С. Сухотин передает рассказ Горького о самобытном нижегородском купце Александре Зарубине, яром враге местного духовенства. Во время ссоры с пьяными попами, освящавшими купеческую лавку, один из них, рассердившись на Зарубина... предал его анафеме.

По утверждению М. С. Сухотина, Горький во время первой крымской встречи не во всем понравился Толстому. Так ли это, трудно сказать. Но мы знаем, что это не помешало их дальнейшему частому общению, которое с каждым разом становилось более дружественным и сердечным.

III

Вторая встреча Горького и Толстого в Крыму состоялась через две недели — 28 ноября.

Как записал М. С. Сухотин, разговор между ними на сей раз шел, главным образом, об острых политических событиях в России, и Горький очень картинно описал избиение студентов в Петербурге на Казанской площади, чему он был очевидцем. Резко осуждая правительственные насилия, Горький заявил, что последний суд или подобие суда над политическими заключенными происходил в России в 1887 г., когда судили народовольцев, покушавшихся на Александра III. А затем, по его словам, стали хватать и наказывать без всякого суда, по произволу охранки. В качестве примера Горький привел В. Г. Короленко, который провел в ссылке в Якутии около восьми лет, собственно, не зная, за что посажен и выслан.

Горький также рассказал о бесследном исчезновении дочери известного московского купца-булочника Филиппова, арестованной в Нижнем Новгороде за революционную деятельность. Отец-старик объехал многие тюрьмы, но так и не нашел свою дочь.

Далее говорили о бесправии народа, о жестокости властей, вспоминали, кто составлял положение об охранке, которое Александр III подписал в 1883 г. Вероятно, в связи с этим Лев Николаевич с неподдельным восхищением рассказал о бесстрашии и находчивости известного революционера-народовольца Германа Лопатина.

Из дневника М. С. Сухотина мы также узнаем, что разговор шел и о рассказе Горького «История одного преступления», который незадолго до этого был напечатан в газете «Курьер». Льву Николаевичу рассказ понравился. Он с интересом узнал от автора, что описанная в нем история — быль.

Свидетелем беседы была и невестка Толстого, жена его сына Андрея, Ольга Константиновна. Вот как она рассказала о ней в письме к сестре — А. К. Чертковой 6 — 8 января 1902 г.:

«Он (Горький. — А. Ш.) бывает у Льва Николаевича. Два года тому назад я видела его в Хамовниках зимой мельком, и ни одного слова от него не слыхала. Но Лев Николаевич много с ним говорил, очень был им тронут и при прощании нежно целовал. Некоторые рассказы его очень ему понравились. Но вскоре после того появились новые его рассказы и Лев Николаевич прямо возмущался ими и очень не хвалил, и вот теперь, увидав его здесь, прямо ему это сказал».

«...С виду Горький очень высокий, худой, немного сутулый, очень некрасивый, прямые длинные волосы, что-то солдатское или семинарское, лицо деревянное, голос грубый, точно нарочно деланный, неприятный. Я не могу сказать, чтоб он мне очень понравился. Разговаривать с ним не приходилось, а только слушала общую беседу.

Он очень озлобленный, ненавидит богатых и знатных, говорит о них: «гадины». На днях был очень хороший его рассказ в «Курьере» — «История одного преступления». Местами, конечно, есть недостатки, неестественность, но, в общем, очень живо (это быль) и Лев Николаевич очень хвалил».

Вторая встреча, во время которой Горький был, по словам М. С. Сухотина, «гораздо проще», по-видимому, произвела на Толстого лучшее впечатление, чем первая, о чем свидетельствует его запись в дневнике: «Рад, что и Горький и Чехов мне приятны, особенно, первый».

Незадолго перед этим Лев Николаевич прочитал роман немецкого писателя Ф. Поленца «Крестьянин» и был восхищен идеей всепрощения, которой проникнуто это произведение. Свое мнение о романе он изложил Горькому. Горький же отнесся к роману совсем иначе, о чем мы узнаем из рассказа присутствовавшего при разговоре ялтинского врача К. В. Волкова:

«...Лев Николаевич хвалил Горькому роман Поленца «Крестьянин», и особенно умилялся художественной правдой той сцены, в которой избитая пьяпым мужем жена заботливо укладывает его на постель и подкладывает под его голову подушку. Горький промолчал. А когда мы с ним возвращались домой, он недовольно заметил:

— Подушку под голову... ХВатила бы ого поленом по башке!..»

«Это была, — заключает Волков, — очень яркая иллюстрация к двум полярным мировоззрениям».

IV

Еще об одной встрече Горького и Толстого в Гаспре мы узнаем из неопубликованного лисьма С. А. Толстой к старшему сыну Сергею Львовичу от 13 декабря 1901 г.

«Лев Николаевич, — сообщает она, — ходил к морю и назад, читал Горькому и доктору твои статьи, до слез волновался».

Как нами установлено, это было 5 декабря 1901 г., что подтверждается и написанным в тот же день письмом Горького к его другу и издателю К. П. Пятницкому:

«Сейчас пришел от Льва Николаевича. Он здоров и бодр, сегодня ездил верхом за 12 верст от дома.

Говорил с графиней об издании книг Льва Николаевича «Знанием»... Сказала, что весной она будет в Питере и непременно познакомится с вами».

Упоминаемые Софьей Андреевной статьи, читаппые Толстым Горькому, — «Солдатская памятка», «Офицерская памятка» и статья «О веротерпимости», над которыми Толстой в это время работал. О том, как Горький отнесся к ним, мы узнаем из его нового письма к К. П. Пятницкому:

«Л. Толстой написал две великолепные штучки и пишет третью, скоро кончит. II по этому поводу вы должны быть здесь».

Горький, как мы видим, не только с интересом выслушал статьи Толстого в авторском чтении, но и порекомендовал их руководимому им издательству «Знание» для массового выпуска в свет. Со своей стороны и Толстой придавал большое значение чтению своих статей Горькому, и потому, вероятно, «до слез» волновался. Напомним, что солдатская п офицерская «памятки» были обращены к царскому войску и содержали призывы — не повиноваться преступным приказам властей, не стрелять в народ, а брататься с ним. Мы теперь знаем, что запрещенные цензурой толстовские «Памятки» тайно издавались революционными организациями и нелегально распространялись в казармах.

В первой половине декабря, как и в ноябре, Лев Николаевич часто болел, что очень волновало Горького. Тем с большей радостью он в середине декабря сообщает К. П. Пятницкому о выздоровлепии Толстого. «Лев Николаевич поправился. «Жиловат — не изорвется!» Великолепная это фигура! Нам нужно будет жить лет сто — а может и больше — до следующего Льва».

Сразу же после выздоровления Толстого — 18 декабря — Горький с женой, Екатериной Павловной, отправляются к пс-му в гостя. Об этой встрече писателей мы узнаем из дневника М. С. Сухотина:

«Были интересные разговоры. Горький, между прочим, рассказывал, как лет восемь назад («когда я еще бродяжничал») он под Харьковом узнал, что в монастыре Рыжовском находится о. Иван (Иоанн Кронштадтский, впоследствии видный мракобес, враг Толстого. — А. Ш.), и так ему захотелось с ним побеседовать, что он перелез через ограду в сад, где гулял «Иван». И когда Иван увидел перед собою Горького, то сначала испугался, но потом оправился и вступил с ним в беседу. Длилась эта беседа часа полтора, и, в результате, Горький пришел только к одному выводу, а именно: что этот «поп Иван большой дурак».

По словам М. С. Сухотина, во время этой встречи шла также речь об отношении рабочих к царизму и о зубатовщине, которая начинала практиковаться охранкой для разложения рабочего движения. В этой связи Сухотин вспоминает, что «за год или два» до этого Лев Николаевич дал ему прочесть секретный доклад московского оберполицмейстера Трепова, сделанный вел. кн. Сергею Александровичу о рабочем движении в России, — доклад, который был написан начальником охранки Зубатовым. Неизвестно, каким путем доклад попал в руки Льва Николаевича.

«В нем, — рассказывает Сухотин, — Зубатов очень умно доказывает, что рабочим движением пренебрегать не следует, что при борьбе фабриканта с рабочими очень часто правда бывает на стороне последних, и что теперь — не ради торжества этой правды (об этом Зубатов и не думает), а ради созидания популярности правительства, — очень расчетливо и тактично рекомендуется представителям полиции брать сторону рабочих. И все в этом духе. Так вот оказывается, что теперь этот проект проводится в жизнь. Зубатов и его помощник Сазонов заигрывают с рабочими».

М. С. Сухотин на сей раз не приводит высказываний Толстого о самодержавии, об отношении народа к царизму, о надвигающейся революции, но отзвуки этого разговора мы встречаем в письме к Николаю II, над которым Толстой работал в эти дни.

«Если, — пишет Толстой, — лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним.

Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в Центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с ней православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел».

Как мы видим, в беседах Толстого и Горького затрагивались самые острые, актуальные вопросы русской жизни.

V

Через пять дней — 23 декабря — Лев Николаевич, с наслаждением совершавший после выздоровления дальние прогулки, пешком пришел к Горькому в Олеиз. Об этом С. А. Толстая пишет в дневнике:

«Лев Николаевич поправился, сегодня ходил далеко гулять, зашел к Максиму Горькому, т. е. к Алексею Максимовичу Пешкову».

Как можно судить по имеющимся материалам, темой бесед двух писателей на сей раз было творчество молодых прозаиков, в том числе и творчество самого Горького. В письме к К. П. Пятницкому, отправленном в тот же день, Горький описал эту встречу:

«Сегодня у меня был Толстой; он снова ходит пешком, пришел из Гаспры версты за две. Очень нахваливал Леонида (Андреева. — А. Ш.) и меня за первую половину «Троих», а о второй сказал, что «это анархизм, злой и жесткий».

Похвалы по адресу Леонида Андреева относятся к его первому сборнику рассказов, который он в эти дни прислал Толстому. Отвечая ему, Толстой 30 декабря писал, что уже прежде в газетах прочитал почти все эти рассказы, и многие понравились ему. «Больше всех мне понравился рассказ: «Жили-были», но конец, плач обоих, мне кажется неестественным и ненужным». «Надеюсь, — продолжал Толстой, — когда-нибудь увидаться с вами и тогда, если вам это интересно, скажу более подробно о достоинствах ваших писаний и их недостатках. В письме это слишком трудно».

О повести Горького «Трое», кроме приведенного выше отзыва, Толстой позднее высказался несколько раз, в частности сказал, что в ней содержатся «психологические ошибки».

Из записей А. М. Горького, А. Б. Гольденвейзера, М. С. Сухотина и других лиц, находившихся в Гаспре, устанавливается, что внимательное чтение произведений друг друга, их обсуждение, а также обсуждение книг других писателей и общих проблем литературы занимали в беседах Горького и Толстого большое место.

В это счастливое — для их совместного общения — время Толстой прочитал не только рассказ «История одного преступления» и повесть «Трое», но и некоторые другие произведения Горького, в частности рассказ «Мой спутник», сцены из пьесы «На дне» и рассказ «Бык». В свою очередь, Толстой, кроме повести «Отец Сергий» и трех упомянутых выше статей, познакомил Горького со своим дневником, что, конечно, было проявлением большого доверия и дружбы.

Трудно приурочить разговоры писателей к определенным свиданиям, да это и неважно. Важно то, что Толстой и Горький в эти дни с интересом читали друг друга и откровенно делились своими суждениями.

Из воспоминаний Горького явствует, что Толстой поделился с ним замыслом «Хаджи Мурата». В свою очередь, Горький рассказал Толстому задуманную им историю трех поколений купеческой семьи — «историю, где закон вырождения действовал особенно безжалостно». Это — замысел романа «Дело Артамоновых».

Толстой, но словам Горького, проявил к этой истории большой интерес и с настойчивостью стал его уговаривать:

« — Вот это — правда. Это я знаю, в Туле есть две таких семьи! И это ладо написать. Кратко написать большой роман, понимаете? Непременно!

И глаза его сверкали жадно».

Когда Горький прочитал сцены из еще не законченной пьесы «На дне», Толстой выслушал их внимательно, потом спросил:

« — Зачем вы пишете это?

Я объяснил, как умел.

— Везде у вас заметен петушиный наскок на все. И еще — вы все хотите закрасить все пазы и трещины своей краской. Помните, у Андерсена сказано: «Позолота-то сотрется, свиная кожа останется», а у нас мужики говорят: «Все минется, одна правда останется». Лучше не замазывать, а то после вам же худо будет. Потом язык очень бойкий, с фокусами, это не годится. Надо писать проще, народ говорит просто, даже как будто — бессвязно, а — хорошо».

И далее:

« — Старик у вас (т. е. Лука. — А. Ш.) — несимпатичный, в доброту его не веришь. Актер — ничего, хорош. Вы «Плоды просвещения» знаете? У меня там повар похож на вашего актера. Пьесы писать трудно. Проститутка тоже удалась, такие должны быть. Вы видели таких?

— Видел.

— Да, это заметно. Правда даст себя знать везде. Вы очень много говорите от себя, потому у вас нет характеров, и, все люди — на одно лицо. Женщин вы, должно быть, не понимаете, они у вас не удаются, ни одна. Не помнишь их».

А вот как Горький описывает чтение Толстым своей повести «Отец Сергий»:

«Читал Сулеру (Л. А. Сулержицкому. — А. Ш.) и мне вариант сцены падения «Отца Сергия» — безжалостная сцена! Сулер надул губы и взволнованно заерзал.

— Ты что? Не нравится? — спросил Лев Николаевич.

— Уж очень жестоко, точно у Достоевского. Эта гнилая девица, и груди у нее как блины, и все. Почему он не согрешил с женщиной красивой, здоровой?

— Это был бы грех без оправдания, а так — можно оправдаться жалостью к девице — кто ее захочет, такую?

— Не понимаю я этого...

— Ты многого не понимаешь, Левушка, ты не хитрый...» Эти краткие, но яркие зарисовки весьма драгоценны.

Они — превосходные штрихи в горьковском литературном портрете Толстого. И они же выразительно воспроизводят характер и колорит сердечного общения писателей, раскрывают их душевную близость в этот период.

VI

31 декабря, накануне нового, 1902 года, Толстой снова посетил Горького в Олеизе. Об этой встрече мы также знаем из дневника Софьи Андреевны.

«Лев Николаевич, — пишет она, — ходил к М. Горькому, оттуда приехал с Гольденвейзером, который гостит у нас».

Вместе с Львом Николаевичем и А. Б. Гольденвейзером Горького в этот раз навестили и дочь Толстого Татьяна Львовна с мужем. М. С. Сухотин записал об этой встрече так;

«Были у Горького. Снова он мне не очень-то понравился. Уж очень груб. Говорил о полезности в иных случаях мордобития. Совсем уж либералу неподобающее рассуждение. Оказался очень знающим орнитологом и, вступив в горячий спор с Дунаевым по поводу весьма специальных суждений о птицах, совсем нашего милого Дунаева загонял».

Упоминаемый здесь Александр Дунаев — молодой человек, знакомый Толстого — сын Александра Никифоровича Дунаева, директора московского торгового банка, часто бывавшего в Ясной Поляне. Горькому пришлось в свое время встретиться там с Дунаевым-отцом и вынести о нем весьма неблагоприятное впечатление. Возможно, что свидание с сыном освежило в памяти Горького воспоминание о встрече с его отцом, и отсюда в очерке «Лев Толстой» появился выразительный рассказ о лицемерном толстовце-вегетарианце, который в Ясной Поляне, при Льве Николаевиче, отказался есть яйца, «чтобы не обидеть кур», а на вокзале в Туле с аппетитом поедал жареное мясо и приговаривал по адресу Толстого: «преувеличивает старичок!»

Горький, как известно, резко осуждал «толстовцев» и писал о них едко и зло. По его словам, «и яснополянский дом и дворец графини Паниной эти люди насквозь пропитывали духом лицемерия, трусости, мелкого торгашества и ожидания наследства... Лев Николаевич, конечно, хорошо понимал истинную цену «толстовцев».

За день до этой встречи с Горьким, 30 декабря, Толстого в Гаспре посетили крестьяне-сектанты. Со слов Толстого Горький и записал:

«Утром были штундисты из Феодосии и сегодня целый день он (Толстой. — А. Ш.) с восторгом говорит о мужиках.

За завтраком:

— Пришли они, — оба такие крепкие, плотные; один говорит: «Вот, пришли незваны», а другой: — «Бог даст, уйдем не драны».

И залился детским смехом, так и трепещет весь».

Горький записал также слова Толстого о порче русского языка:

« — Скоро мы совсем перестанем понимать язык народа; мы вот говорим: «теория прогресса», «роль личности в истории», «эволюция науки», «дизентерия», а мужик скажет: «шила в мешке не утаишь», и все теории, истории, эволюции становятся жалкими, смешными, потому, что непонятны и не нужны народу. Но мужик сильнее нас, он живучее, и с нами может случиться, пожалуй, то же, что случилось с племенем атцуров, о котором какому-то ученому сказали: «Все атцуры перемерли, но тут есть попугай, который знает несколько слов их языка».

Разговор о языке, о несравненных достоинствах образной народной речи перед пресным, обезличенным языком интеллигенции, был, судя по воспоминаниям Горького, частой темой бесед между ним и Толстым. Среди других суждений Толстого Горький записал и такие:

«Увлекательно рассказывая о стоицизме, он вдруг нахмурился, почмокал губами и строго сказал:

— Стёганое, а не стёжаное; есть глаголы стегать и стяжать, а глагола стежать нет...»

« — Подобно, а рядом — абсолютно, когда можно сказать совершенно». «Хлипкий субъект — разве можно ставить рядом такие несхожие по духу слова? Нехорошо...»

За языковую небрежность Толстой, по словам Горького, осуждал Достоевского, Глеба Успенского и других писателей, в том числе и самого Горького.

VII

Новый, 1902 год Лев Николаевич начал с чтения рассказов молодых прозаиков. Мы знаем, что он и до этого проявлял интерес к творчеству Бунина, Скитальца, Куприна, Леонида Андреева, Чирикова, Серафимовича и других писателей. Беседы с Горьким и Чеховым несомнепно усилили его интерес к молодой литературе.

1 января Толстой (вероятно, по рекомендации Горькою) прочитал рассказ С. Г. Скитальца «Сквозь строй»; назавтра — повесть А. И. Куприна «В цирке», а 5 января — рассказ В. В. Вересаева «Конец Андрея Ивановича».

Общее отношение Толстого к молодым прозаикам было весьма заинтересованным и доброжелательным. Он горячо приветствовал в их повестях и рассказах то, что было созвучно его собственному писательскому кредо — стремление к жизненной правде, сочувствие простому народу, обличение социального зла, любовь к русской природе. Вместе с тем он многого не принимал в их творчестве. В частности, он отвергал голую, открытую тенденцию в рассказах Вересаева, болезненные психологические выверты Леонида Андреева, у него же он отмечал манерность и вычурность языка. Позднее, когда в творчестве некоторых из молодых писателей наметился болезненный интерес к проблемам пола («Санин» Арцыбашева, «Яма» Куприна), Толстой решительно высказался против этого дурного поветрия, видя в нем прямое проявление декаданса и упадка.

Рассказы молодых писателей, прочитанные Толстым в первые дни 1902 года, в целом, понравились ему, хотя он и высказал о них отдельные критические суждения. В рассказе Скитальца «Сквозь строй» он отметил отдельные точные художественные детали (мужики, заходя с мороза в трактир, хлопают рукавицами), по весь рассказ он нашел растянутым и маловыразительным. Очень понравилась ему повесть Куприна «В цирке», о чем Чехов с радостью сообщил Куприпу. Понравился Толстому и рассказ Вересаева «Конец Андрея Ивановича», как и некоторые ранее прочитанные его рассказы.

Все это, как выясняется, было темой беседы Толстого и Горького во время их новой встречи 7 января 1902 г. Т. Л. Толстая записала о ней так:

«Утром был Горький: очень милый, мягкий и добрый человек. Он все любит, всем интересуется и как ребенок радуется на искусство и восхищается им. Сегодня он и с папа заспорил, защищая Скитальца, которого папа бранил. По выходе от папа сказал: «Эх, сам чувствую, что правду говорит Лев Николаевич». Спор зашел по поводу рассказа Скитальца, который Волков рекомендовал папа прочесть в «Мире божием» под заглавием «Сквозь строй)).

Об этом разговоре Горький писал К. П. Пятницкому:

«По поводу повести Скитальца «Сквозь строй» Лев Николаевич сказал: «Талант, большой талант. Но — жаль! — слишком начитался русских журналов. И от этого его рассказ похож на корзину кухарки, возвращающейся с базара: апельсин лежит рядом с бараниной, лавровый лист — с коробкой ваксы. Дичь, овощи, посуда — все перемешано и одно другим пропахло. А — талант!»

Как и всегда, Горький и Толстой делились новостями, говорили о революционных событиях в России. «Лев Николаевич, — пишет Горький К. П. Пятницкому, — хохотал и дразнил меня всячески и со смехом уверял, что хоть лопни я, а конституции пе будет. Я же возражал — будет! Продолжайте лишь Вы Ваше дело, а мы поможем».

К этой встрече относится и разговор Горького с Толстым об их отношении к своим произведениям, о писательском труде. Горький в это время готовил свои сочинения для издательства «Знание», и ему было «зело противно» сидеть над корректурами. В этой связи между ним и Толстым произошел шуточный диалог, воспроизведенный Горькпм в письме к К. П. Пятницкому:

« — Не гоже псу возвращаться на блевотину свою». — Это сказал Лев Николаевич одновременно со мною, и сие трогательное единодушие заставило нас обоих здорово хохотать. Но хохотали мы не как авгуры, нет!, — а как люди, сами себя устыдившиеся».

«Читаешь и видишь: сколько лишних слов, страниц, сколько чепухи! — говорит он. — Терпеть не могу читать сочинения Толстого!».

« — А я — Горького...» — сознавался искренно ваш слуга. Многое из писаний моих я вырвал бы с корнем, но поздно!».

Во время этой встречи Толстой предложил Горькому прочитать вслух главу из понравившейся ему книги итальянского революционера Иосифа Мадзини «Об обязанностях человека». Присутствовавшая при этом Т. Л. Толстая свидетельствует:

«Вчера папа заставил Горького читать ему Мадзини «Об обязанностях человека» и страшно волновался... Горький мне все больше и больше нравится. У него удивительно отзывчивая душа. Вчера мы были у него и Гольденвейзер играл. На Горького последпяя прелюдия Шопена произвела такое впечатление, что он совсем ошалел, растерялся, не знал, что говорить, жал руки Гольденвейзеру, а на глазах у него выступили слезы. А книга Мадзини, которую он у папа читал, так ему понравилась, что он выписал 50 экз.»

Вскоре после этой встречи Толстой снова тяжело заболел. У него появились острые боли в боку, резко повысилась температура. 13 января Горький навестил Толстого, но их встреча была кратковременной. Алексей Максимович больше говорил с Софьей Андреевной, чем с Львом Николаевичем. Об этом своем визите в Гаспру Горький писал К. П. Пятницкому:

«Был у Льва Николаевича. Графиня очень интересуется, когда вы приедете? Находит, что ей необходимо видеть вас. Я тоже нахожу это.

Если графу будет так же худо, как теперь, — она проживет здесь январь, февраль, март, если ему будет лучше — в конце января она поедет недели на две в Москву. Имея это в виду, вы заранее и точно известите меня о сроке, на который приедете, и о дне выезда, дабы я мог устроить вам свидание с нею здесь или в Москве».

Речь, как мы уже знаем, идет о намерении Горького издать сочинения Толстого. Забегая вперед, скажем, что эта идея не осуществилась. Лев Николаевич был далек от прямой заботы об издании своих сочинений. С. А. Толстая же, вероятно, нашла более выгодным самой издавать сочинения мужа, что она успешно делала много раз.

Тем временем здоровье Льва Николаевича резко ухудшилось. Ко многочисленным прежним недугам прибавились тяжелый плеврит и ползучее воспаление легких. Дежурившие около него врачи, исчерпав все средства, почти отказались от него...

Возможную кончину Толстого Горький, как и Чехов, переживал как личную трагедию. В эти тяжелые дни он писал В. А. Поссе:

«Возможно, что, когда ты получишь это письмо, Льва Толстого уже не будет в живых. Первый раз еще в России умирает такой великий человек, как Лев Толстой, и умирает он в момент очень высокого подъема духа в русском обществе. Положение его — Льва Толстого — безнадежно».

Однако, к счастью, после многих тяжелых испытаний Толстой справился со своей болезнью и вскоре его встречи с Горьким возобновились.

VIII

Новая гаспринская встреча писателей произошла после выздоровления Льва Николаевича в первых числах марта. Это свидание не отмечено в «Летописях» жизни и творчества обоих писателей, но она несомненно состоялась. Об этом мы узнаем из неопубликованного письма О. К. Толстой к А. Л. Толстому от 5 марта, в котором она описывает предшествовавшие этой дате ближайшие дни: «А потом еще пришли Горький и Сулержицкии и тогда пошла игра в городки».

О том, что Горький с увлечением играл с гаспринской молодежью в городки («бил сильно и метко»), пишет и старший сын Толстого Сергей Львович в его «Очерках былого». Это подтверждает и С. А. Толстая. Но подробных сведений об этом свидании не имеется.

Более обстоятельные сведения сохранились о следующей встрече, которая состоялась 12 марта. По свидетельству М. С. Сухотина, Толстой в этот раз долго беседовал с Горьким наедине о нашумевшем инциденте с отменой Николаем II избрания Горького в почетные академики. По этому поводу М. С. Сухотин записал в дневнике:

«Последний промах правительства совершен с Горьким. Выбран он в академики. Получил о своем избрании официальную бумагу за подписью Веселовского. Вдруг вчера в газетах телеграмма, что выборы считаются недействительными, так как он, Горький, привлекается к ответственности по обвинению в преступлении, предусмотренном статьей 1035 (напечатавший оскорбительные отзывы о действующих в империи законах и т. д.). Сегодня я видел Горького. По-моему, он доволен. В его серых небольших глазах светился злой и насмешливый огонек, когда он говорил о скандале, который неминуемо последует, так как Чехов и другие академики (кто, собственно не знаю) намерены выйти из Академии ради нанесенного ему, Горькому, оскорбления».

Как известно, кроме Чехова, в знак своей солидарности с Горьким отказался от звания почетного академика В. Г. Короленко. Этот инцидент, ставший известным всему миру, принес царскому режиму большой позор.

Интересно, как Лев Николаевич реагировал на этот инцидент. 31 марта А. П. Чехов был у Толстого. «Когда я заговорил с ним о Горьком и об академии, — писал он 19 апреля В. Г. Короленко, — то он проговорил: «Я не считаю себя академиком» — и уткнулся в книгу».

Толстому, которому были ненавистны любые учреждения царской России, было стыдно за русскую Академию наук, которой столь грубо и бесцеремонно командует «малоумный гусар» Николай II.

Из дневника М. С. Сухотина мы также узнаем, что во время этой встречи шла речь и о последних политических событиях в России, а также об англо-бурской войне. Оба писателя решительно осуждали англичан за их колониальную авантюру в Африке.

IX

В последующие дни марта и в апреле 1902 г. Толстой снова тяжело болел — на сей раз тифом. Встречи между писателями происходить не могли, но контакт между ними не прерывался. Как вспоминает Е. П. Пешкова, между Олеизом и Гаспрой поддерживалась непрерывная связь через Леопольда Сулер-жицкого, близкого к обоим писателям.

Показателем тесной связи Толстого и Горького в эти дни служит тот факт, что Горький спасал рукописи Толстого от возможного нашествия жандармов на Гаспру. В очерке, посвященном Л. Сулержицкому, А. М. Горький так описывает этот эпизод:

«Вспоминаю такой случай: в 901 году, когда Л. Н. Толстой хворал, живя в Гаспре, в имении графини С. В. Паниной, на-

ступил жуткий день: болезнь приняла опасный оборот, близкие Льва Николаевича были страшно взволнованы, а тут еще распространился слух, что в Ялту из Симферополя явился прокурор для описи и ареста бумаг великого писателя. Слух этот как будто подтверждался тем, что в парк Гаспры явились некие внимательные люди, которым очень хотелось, чтобы их приняли за беззаботных туристов. Они живо интересовались всем, кроме состояния здоровья Толстого.

Ко мне в Олеиз прискакала верхом Александра Львовна, предлагая мне и Сулеру, жившему у меня, спрятать какие-то документы. Я тотчас бросился наверх в Гаспру, а Сулер — к рабочим соседнего с Гаспрой имения, нашим добрым знакомым.

В результате его свидания с рабочими, все беззаботные фланеры исчезли из Гаспры, как зайцы от борзых. Затем Сулер набил свои шаровары и пазуху массой бумаг и верхом на хорошем коне ускакал с ними. Все это было сделано им быстро, как в сказке».

Данный выразительный рассказ содержит маленькую неточность: описанное происшествие произошло не в 1901-м, а в январе или феврале 1902 года. Это устанавливается рядом фактов, в том числе и письмом Е. П. Пешковой к крымскому литератору Р. Булю от 8 сентября 1958 г. Вот что она пишет:

«Во время болезни Льва Николаевича Толстого в 1902 г., когда он жил в Гаспре, один из сыновей Льва Николаевича, кажется, это был Андрей Львович, по инициативе Леопольда Антоновича Сулержицкого и вместе с ним, принес Алексею Максимовичу на дачу «Нюра», где мы жили, небольшой чемодан с рукописями Льва Николаевича. Они боялись, что в случае кончины Льва Николаевича, его работы могут быть опечатаны... Алексей Максимович вызвал по телефону своего врача и друга Александра Николаевича Алексина и передал ему на хранение этот чемодан. Алексин сейчас же отвез его в Ялту, на квартиру Л. В. Средина.

На другое утро к Алексею Максимовичу верхом приехала очень взволнованная Александра Львовна и сказала, что у нее отложены некоторые рукописи Льва Николаевича, которые также необходимо унести из дома... Алексей Максимович и Л. А. Сулержицкий сейчас же отправились в Гаспру, а Сулер-жицкий, спрятав рукописи под свой свитер, вынес их... Когда кризис болезни у Льва Николаевича миновал благополучно, пакет с бумагами, а также чемоданчик, увезенный в Ялту, были возвращены в Гаспру».

Описываемый факт очень характерен для той атмосферы дружбы и взаимной близости, которая установилась тогда между Толстым и Горьким. Однако время их совместного пребывания в Крыму уже подходило к концу.

9 апреля Горький привел к Толстому Шаляпина и Скитальца, намереваясь подружить их с ним. Однако увидеть Толстого им не удалось, — его болезнь неожиданно обострилась, и выйти к гостям он не смог.

16 апреля Горький с женой нанесли последний визит в Гаспру. Они пришли прощаться с Львом Николаевичем и его близкими. Об этой встрече, к сожалению, не осталось подробных записей. Лев Николаевич был еще очень слаб и к тому же измучен бессонницей. Не в лучшем настроении был и Горький, которому, из-за запрета оставаться в Крыму или поселиться в Нижнем, предстояло поехать в неприятный ему Арзамас, где его ожидал строгий полицейский надзор. Поэтому прощание было далеко не радостным.

После этого — уже по возвращении Толстого в Ясную Поляну, — между ними состоялась еще одна короткая встреча — 6 октября 1902 г. Никаких сведений о ней, кроме краткой записи в дневнике Толстого («Был Горький и Пятницкий»), не сохранилось. Судя, однако, по тому, что Горький приехал совместно с К. П. Пятницким, можно предположить, что речь в этот раз шла о задуманном еще в Гаспре издании сочинений Толстого в «Знании». Однако, как сказано выше, ничего из этого не вышло. Больше Толстой и Горький лично не встречались.

Х

Восстанавливая канву личных встреч Горького и Толстого, мы, разумеется, не исчерпали и сотой доли тех интересных бесед, которые несомненно происходили между ними в Крыму. Если даже судить по одним лишь записям Горького в его очерке «Лев Толстой», круг возникавших между ними тем был неисчерпаемо широк. Здесь были так называемые «вечные» вопросы философии, религии и морали. И, наряду с ними, — самые животрепещущие вопросы политической жизни России кануна первой русской революции. В их беседах фигурировали имена десятков русских и зарубежных писателей, затрагивались тончайшие проблемы писательского искусства и художественного мастерства.

Тесное общение писателей, разумеется, не сгладило различия в их общественно-политических позициях. Толстой был и остался противником революционных методов борьбы, и

Горький, разумеется, не мог принять его взглядов, хотя в полной мере ценил его роль обличителя социального зла. Со своей стороны, Толстой не примирился с горьковской открытой революционностью, с его пафосом классовой борьбы, хотя несомненно сочувствовал его демократизму, его органической близости к пароду. И все же встречи обоих писателей не прошли для них даром.

Встречи с Горьким оставили след в памяти Толстого, — об этом свидетельствуют его последующие частые упоминания о нем. Как уже сказано, Чехов, Куприн, Вересаев и другие молодые писатели олицетворяли новую русскую литературу, и Толстой приветствовал их. Но в литературе были также сильны декадентские настроения, и это настораживало его. 21 апреля 1902 г. в разговоре с А. Б. Гольденвейзером Толстой сказал:

« — Я вот все думаю, — неужели я уж так стар стал, что не понимаю нового искусства? Я стараюсь, искренне стараюсь вникнуть в него, но не могу заставить себя сочувствовать ему».

После встреч в Крыму Толстой стал чаще и пристальнее приглядываться к писаниям Горького. Отдельные черты творческой манеры Горького — избыточная метафоричность, патетический тон, афористичность языка — не были Толстому по душе. Он часто критиковал Горького и за открытую тенденциозность, за неестественность положений и характеров. Но он всегда при этом указывал на даровитость Горького, на все искупающую черту его таланта — любовь к героям из народных низов, которая заражает и читателей.

«Мы все знаем, — записал Толстой в дневнике 11 мая 1901 г., — что босяки — люди и братья, но знаем это теоретически; он же (Горький. — А. Ш.) показал нам их во весь рост, любя их, и заразил нас этой любовью. Разговоры их неверны, преувеличены, но мы все прощаем за то, что он расширил нашу любовь».

Об этой заслуге Горького Толстой никогда не забывал.

Горькому впоследствии тоже не раз пришлось упрекать Толстого — за проповедь пассивизма, за отрицание прогресса, за осуждение революционной борьбы масс. В годы первой русской революции и наступившей после этого реакции Горький, вслед за Лениным, в ряде статей открыто полемизировал с Толстым. И все же в его душе всегда жила неиссякаемая любовь к Толстому, неослабевающее восхищение и восторг перед мощью его интеллекта и художественного гения. В полной мере эти чувства проявились в очерке «Лев Толстой».

Встречи с Толстым, его дружеская критика и советы плодотворно сказались в последующем творчестве Горького. Отзвуки этих бесед мы находим в его произведениях, замыслы которых были подсказаны или поддержаны Толстым (роман «Дело Артамоновых», рассказ «Страсти-мордасти»). Советы Толстого сказались в творчестве. Горького большей глубиной психологического раскрытия героев, более строгим отношением к языку, на чем настаивал автор «Воскресения». Готовя свои произведения к новым изданиям, Горький, по его собственному признанию, освобождал их от пышных фраз и «красивостей», которые не нравились Толстому. Позднее, став литературным наставником молодых писателей, Горький, как эстафету, передавал им заветы Толстого о языке и писательском мастерстве. Он иронизировал над своими ранними метафорами, вроде «море смеялось», и, помня слова Толстого, советовал молодым писателям не злоупотреблять метафорами и афоризмами, как он это делал сам в своих ранних произведениях.

Крымские встречи 1901 — 1902 гг., когда за одним столом собирались Толстой, Горький и Чехов, были своеобразной встречей двух поколений русской литературы. Девятнадцатый век — золотой век русской классики — в лице Толстого как бы из рук в руки передавал эстафету идейности, народности и высокого мастерства двадцатому веку, — веку нового революционного искусства. Это драгоценное наследие доныне живет в творениях лучших советских писателей.