В тюремной камере

С Назымом Хикметом я познакомился по телефону. Позвонив ему, я услышал в трубке веселый раскатистый голос поэта:

— Да, есть на моей душе такой грех. Не отрекаюсь, переводил...

— В тюрьме?

— В тюрьме.

— «Войну и мир»?

— Да, «Войну и мир».

— И роман увидел свет?

— Да, конечно.

Через час я сидел в уютной квартире Назыма Хикмета на Новопесчаной и слушал его вдохновенный рассказ. Поэт говорил ярко, с воодушевлением, словно переживал события далеких, давно минувших лет.

— Сказками Толстого я увлекался с самого раннего детства. Предприимчивые турецкие дельцы завозили их из Франции и продавали дешево — по пять пиастров штука. Это была небольшие серые книжечки, напечатанные крупным шрифтом, без обложек, с аляповатыми виньетками на заглавных листах. Но мне они казались верхом полиграфического искусства. На деньги, которые мне дарили взрослые, я каждую пятницу покупал себе по книжечке и, много раз перечитывая, в течение недели запоминал ее наизусть.

Позднее я стал читать повести, рассказы и романы русского писателя. Толстой стал на всю жизнь моим самым любимым писателем.

Помню, пятнадцатилетним мальчиком я впервые прочитал роман «Анна Каренина». Учился я тогда в военно-морском училище и ежедневно ездил туда на пароходе. На палубе я искал уединенный уголок, чтобы продолжать чтение увлекшей меня книги. По молодости лет я не уделял никакого внимания любовной коллизии романа, зато мастерски написанные картины московской и петербургской жизни захватили меня. И когда я дошел до сцены скачек, когда Вронский, изо всех сил сдерживая влегшую в поводья лошадь, легко обошел трех, и впереди его остался только рыжий Гладиатор Махотина, я столь живо ощутил себя сидящим на Фру-Фру, что пе-

режил вместе с Вронским все драматические события этого состязания. Вместе с ним я мчался по ипподрому, брал барьеры, переносился через канавы. У меня дух захватило, когда мы приближались к финишу... И, вероятно, сильнее Вронского я пережил ужас, когда от неловкого движения седока переломило спину Фру-Фру... В этот миг у меня было такое ощущение, что не Вронский, а я лежу на земле, прижатый вздрагивающим боком лошади, и на меря глядят ее умные, страдающие глаза...

Кто-то тронул меня за плечо, и я очнулся. Вокруг меня стояли пассажиры, с удивлением глядя на меня. Смущенный, я убежал, но долго не мог прийти в себя. Действие книги на мое воображение было потрясающим. Это была не книга, а сама жизнь, и ее подлинность не вызывала сомнений.

Впоследствии я прочитал и другие романы Толстого, его превосходные повести и пьесы, а затем многократно перечитывал их. И каждый раз я подпадал под обаяние могучей стихии толстовских образов. Такого проникновения во внутренний мир человека, такой силы живописания словом, такой высоты художественного мастерства, когда его уже не замечаешь, а видишь только самую действительность в ее неудержимом течении, мог достичь только гениальный художник!».

Далее Назым Хикмет рассказал:

«Мысль о переводе романа «Война и мир» для турецкого читателя мною владела давно. Она возникла еще в годы, когда я жил в Москве и учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока. Но осуществить ее мне довелось только в 1943 г. за толстыми стенами бурсской тюрьмы, куда я угодил за революционную деятельность. Было это так. Турецкое министерство культуры задумало издать серию произведений классиков мировой культуры. Первое издание «Войны и мира» было переводом с французского, новый перевод романа нужно было сделать непосредственно с языка оригинала, а для этого понадобились люди, владеющие русским языком.

В качестве переводчика был приглашен находившийся тогда на воле (впоследствии он также сидел в тюрьме) друг моей юности коммунист Зеки Баштимар, учившийся вместе со мной в Москве. Работа предстояла огромная, понадобилось и мое участие. И тогда он привлек меня, а власти сделали вид, будто ничего не знают.

Однажды, придя в тюрьму на свидание со мной, Зеки Баштимар передал мне необходимые книги, и я приступил к делу. С первых же дней работа захватила меня. Я проводил за ней все дни. а порой и рассвет заставал меня за узким тюремным

 столом. Снова и снова переживал я вместе с героями романа их радости и горести...

 Готовые страницы я пересылал через начальника тюрьмы моему товарищу, а он тем же путем пересылал продолжение...

Начальник тюрьмы, боясь подвоха, исправно читал мой перевод главу за главой и под конец так втянулся в чтение, что стал меня торопить с переводом дальнейшего, а иногда и нетерпеливо расспрашивал, что же дальше произошло с князем Андреем, Пьером, Наташей...

Месяц за месяцем, в течение трех лет, переводил я первую половину романа. Вторую его половину перевел Зеки Баштимар. Под его именем и был напечатан наш общий перевод (мое имя было под запретом)».

Далее Назым Хикмет рассказал о принципах, которых он придерживался при переводе романа:

«Я стремился сохранить и передать не только дух оригинала, но и особенности авторского стиля. Помню, в какой тупик ставили меня большие, развернутые — со множеством вводных предложений — толстовские периоды. Рубить их на короткие фразы, как это делали французские переводчики, казалось мне кощунством, — при этом терялось своеобразие толстовского стиля, его характерность. Сохранять толстовские фразы тоже нельзя было — это означало бы сделать перевод громоздким, неудобочитаемым на турецком языке. Я пытался искать средний путь и, вероятно, не всегда находил правильное решение....

Другой недостаток нашего перевода был, как это ни странно, связан с моим искренним стремлением очистить турецкий язык от иноземных, особенно персидских и арабских, наслоений, приблизить книжный язык к народному. Кое-что удалось сделать, однако, ополчаясь против иноземной лексики, мы — сейчас мне это особенно ясно — перегнули палку, ударились в другую крайность и стали заменять сипонимами даже те арабские и персидские слова, которые уже давно вошли в турецкий быт и стали органической частью языка народа. Этого, разумеется, не следовало делать, — перевод от этого значительно проиграл. Тем не менее, в целом, наш перевод, как утверждали, имел преимущество перед предыдущим, — ведь он делался непосредственно с русского языка и притом с большой любовью».

В заключение беседы Назым Хикмет сказал:

«Творческий метод Толстого оказал на меня большое влияние. Я и сейчас с наслаждением и пользой перечитываю его гениальные творения, его публицистику. Особенно дороги мне гуманизм великого художника, его призывы к миру и братству между народами. В моей еще не завершенной стихотворной эпопее «Человеческая панорама» упоминается сцена братания солдат из рассказа Толстого «Севастополь в мае». Она видится мне как символ будущего мира без оружия, как образ дружбы, братания всех народов земли. Убежден, ни один турецкий писатель, если он настоящий художник, не прошел и не пройдет мимо творческого опыта Толстого — этого гиганта мировой литературы».

За окном сгустились сумерки. Назым Хикмет зажег свет, и его лицо, озаренное воспоминаниями, стало еще светлее и вдохновеннее. Сняв с полки томик своих стихов, он вначале читал их по памяти на гортанном турецком языке, а затем — в русском переводе. Это были те же, что и у Толстого, мысли о родине, о счастье, о светлом будущем человечества.

На прощанье я попросил поэта написать несколько слов, и он, присев к столу, начертал на листке из блокнота:

«Величие Льва Николаевича Толстого, этого мастера мастеров, этого бессмертного старца, оставшегося навеки юным, я полностью осознал только в бурсской тюрьме. Там я перевел половину романа «Война и мир». Моя камера переполнилась жизнью и надеждой, пали стены тюрьмы, я еще больше поверил в созидательную мощь великого русского народа и еще больше полюбил его».

Этот листок вместе с фотографией поэта можно увидеть в витрине московского музея Толстого.