Поет шаляпин

I

Морозным январским вечером 1900 года тесный Долго-Хамовнический переулок, что на окраине Москвы, огласился прекрасным пением. Голос доносился из ярко освещенного дома Льва Толстого. В гостях у писателя был молодой прославленный певец Федор Шаляпин.

Софья Андреевна вспоминает об этом событии так:

«В то время в Москве и Петербурге быстро прославился новый молодой певец: Федор Ивапович Шаляпин, из простонародья. Он пожелал петь Льву Николаевичу и приехал к нам 8 января. Очень симпатичный, веселый и талантливый, он как личность произвел на всех нас очень хорошее впечатление. При всем том, Шаляпин был привлекателен своей простотой.

Не помню, что он тогда пел. Голос его, бас, был слишком громок для нашей залы, и Льву Николаевичу не особенно понравился. Но молодежь вся наша была в восторге. Не могла и я не отдать справедливость огромному таланту Шаляпина, но я была тогда не в радостном настроении и потому пенье Шаляпина мало меня тронуло в тот вечер».

Эта запись воскрешает одну из интереснейших встреч, какие великий писатель имел на рубеже двух веков с представителями молодого русского искусства, — встреч, которые как бы связывали две эпохи русской культуры.

Следует напомнить, что январь 1900 г. был для Толстого богат и другими знаменательными встречами. В начале января к нему в гости из Петербурга приехал знаменитый критик В. В. Стасов, и в один из дней они вместе отправились в Третьяковскую галерею. Зная восторженное отношение Стасова к молодой русской литературе и искусству, можно не сомневаться в том, что именно он был зачинщиком приглашения в дом Толстого молодых артистов — певца Шаляпина и композитора Рахманинова. Возможно, что не без рекомендации Стасова Толстой именно в эти дни прочитал только что появившуюся «Даму с собачкой» Чехова, а затем посмотрел в Художественном театре «Дядю Ваню». Через несколько дней Толстой познакомился с А. М. Горьким и записал в дневнике: «Был Горький. Очень хорошо говорили. И он мне понравился. Настоящий человек из народа». Сам Стасов — не по летам бурный, неуемный, страстно увлекающийся молодыми русскими талантами — кажется Толстому человеком из новой эпохи, и Толстой в эти дни отмечает в дневнике: «Как хотелось бы изобразить это. Это совсем ново».

О том, как Шаляпин и Рахманинов были приняты в доме Толстого, какое впечатление они произвели на Льва Николаевича, сохранился ряд свидетельств, в том числе и самого Шаляпина.

В книге «Маска и душа», вышедшей в Париже в 1932 г., мы читаем: «Толстой жил с семьей в своем доме в Хамовниках. Мы с Рахманиновым получили приглашение посетить его. По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж очень милого, уютного, совсем скромного дома, кажется, полудеревянного. Встретили нас радушно Софья Андреевна и сыновья — Михаил, Андрей и Сергей. Нам предложили, конечно, чаю, но не до чаю было мне. Я очень волновался. Подумать только, мне предстояло в первый раз в жизни взглянуть в лицо и в глаза человеку, слова и мысли которого волновали весь мир».

Подходя к Толстому, Шаляпин, по его словам, «необычайно оробел», хотя Лев Николаевич просто и мило протянул ему руку и спросил, давно ли он «служит в театре». Не менее оробел Сергей Рахманинов. Наклонившись к Шаляпину, он шепотом сказал: «Если попросят играть, не знаю, как — руки у меня совсем ледяные...» Лев Николаевич, однако, так ласково разговаривал с молодыми людьми, что вскоре лед растаял, и воцарилась легкая, непринужденная обстановка.

II

Вечер, проведенный Шаляпиным и Рахманиновым в доме Толстого, запомнился всем его обитателям. Младший сын писателя — Михаил Львович пишет:

«Помню приезд Шаляпина в наш московский дом, где он пел для моего отца весь вечер, и как мой отец наслаждался его пением и заставлял его без конца петь свои любимые вещи».

Об огромном впечатлении, произведенном на слушателей молодыми музыкантами, вспоминает и старший сын писателя — Сергей Львович. Однако некоторые из присутствовавших утверждают, что пение Шаляпина не понравилось Толстому. Почему?

Софья Андреевна, как мы видели, объясняет это тем, что феноменальный бас Шаляпина оказался слишком громким для небольшой залы. А. Б. Гольденвейзер дает другое объяснение. По его мнению, Шаляпин был в тот вечер не «в ударе», да и Лев Николаевич был «не в духе», и поэтому Толстой «остался совершенно равнодушен» к искусству молодого певца.

Некоторые были склонны объяснить странное равнодушие Толстого к пению Шаляпина общим неприятием «господского» искусства, громогласно высказанным писателем в только что законченном трактате «Что такое искусство?» Это мнение решительно отверг И. А. Бунин. В его очерке о Шаляпине, написанном в 1938 г., мы читаем:

«Есть еще и до сих пор множество умников, искренне убежденных, что Толстой ровно ничего не понимал в искусстве, «бранил Шекспира, Бетховена». Оставим их в стороне; но как же все-таки объяснить такой отзыв о Шаляпине? Он остался совершенно равнодушен ко всем достоинствам шаляпинского голоса, шаляпинского таланта? Этого, конечно, быть не могло. Просто Толстой умолчал об этих достоинствах, — высказался только о том, что показалось ему недостатком, указал на ту черту, которая действительно была у Шаляпина всегда, а в те годы, — ему было тогда лет двадцать пять — особенно: на избыток, на некоторую неумеренность, подчеркнутость его всяческих сил. В Шаляпине было слишком много «богатырского размаха», данного ему и от природы и благоприобретенного на подмостках... И как его судить за то, что любил подчеркивать свои силы, свою удаль..?»

В этом суждении много справедливого. Толстой действительно не любил в искусстве, как и в жизни, ничего преувеличенного, избыточного, — того, что, по его мнению, отходит от неброской правды человеческих чувств. И он, возможно, воспринял бурную манеру шаляпинского исполнения, идущую от его молодой, богатырской силы, как некоторую искусственность. Но дело было не только в этом. Как свидетельствуют присутствовавшие на вечере лица, в том числе сын Толстого, музыкант и композитор Сергей Львович, Лев Николаевич был вначале не вполне доволен репертуаром, который Шаляпин и Рахманинов в тот вечер исполняли.

Как известно, Толстой ценил в песне превыше всего искренность, мелодичность, задушевность, и не жаловал те произведения вокального искусства, в которых речитатив спорит с мелодией или забивает ее. По этой причине ему не очень нравились такие, к примеру, произведения, как «Блоха» Мусоргского, «Мельник» Даргомыжского, «Судьба» Рахманинова, о которых он однажды сказал: «это мелодекламация, а не музыка». Шаляпин же, не зная этого, как па зло, в первой половине вечора исполнял именно эти вещи. То же произошло и с Рахманиновым. Он сыграл несколько своих ранних пьес, в которых бурное половодье звуков заглушало основную тему исполняемых вещей. Толстой слушал нахмурившись и под конец в упор спросил молодого пианиста: — «Скажите, такая музыка кому-нибудь нужна?»

Однако стоило молодым музыкантам перейти к русским пародпым песням, как в зале все чудесно переменилось. Сергей Львович свидетельствует: «Когда по его (Толстого. — А. Ш.) просьбе Шаляпин спел народную песню, а именно «Ноченьку», Лев Николаевич с удовольствием его слушал п сказал, что Шаляпин ноет эту песню по народному, без вычурности и подделки под народный стиль».

По всеобщему признанию, русские народные песни в исполнении Шаляпина и аккомпанировавшего ему Рахманинова произвели на Льва Николаевича сильное впечатление. Понравился ему и «Старый капрал» Даргомыжского, — слушая его, Толстой даже прослезился. Впоследствии Шаляпип вспоминал об этом так:

«Я спел еще несколько вещей и, между прочим, песню Даргомыжского на слова Беранже «Старый капрал». Как раз против меня сидел Лев Николаевич, засунув обе руки за ременный пояс своей блузы. Нечаянно бросая на него время от времени взгляд, я заметил, что он с интересом следил за моим лицом, глазами и ртом. Когда я со слезами говорил последние слова расстреливаемого солдата: «Дай бог, домой вам вернуться», — Толстой вынул из-за пояса руки и вытер скатившиеся у него две слезы».

В целом, как свидетельствуют присутствовавшие, вечер прошел с большим успехом. Молодые музыканты превосходно исполняли свои номера, растроганный Толстой подарил на прощание Шаляпину свою фотографию. Но успех вечера был не только в этом. Встреча с Шаляпиным и Рахманиновым, как через несколько дней и встреча с Горьким, убедила Льва Николаевича, что далеко не все молодые таланты охвачепы, как он с тревогой думал, дурным поветрием декадентства. Будущность искусства, убедился он, в надежных руках. Об этом с жаром говорил ему и седовласый Стасов, рассказывая о народившихся на Руси молодых художниках, композиторах, режиссерах, актерах, особенно о режиссерах и актерах Московского Художественного театра.

III

Шаляпину более не довелось встречаться с Толстым, Рахманинов же вскоре посетил Хамовнический дом вторично и опять пережил большое волнение. Мы узнаем об этом из его письма к А. Б. Гольденвейзеру от 31 января 1900 г., которое хорошо передает тогдашнее смятение молодого композитора. Вот это письмо:

«Милый друг Александр Борисович!

Завтра, 1-го февраля, в десять часов вечера княжна Ливен мепя тащит к Л. Н. Толстому. Я упирался, потому что боюсь. Однако же Ливен об нашем свидании сообщила, и не ехать нельзя. Будь другом, приезжай тоже к Толстому и, присутствием своим, ободри меня. Все легче будет. Будь настоящим «толстовцем» и протяни руку помощи товарищу.

С. Рахманинов.

Дай мне знать о твоем решении».

Из неопубликованного «Ежедневника» Софьи Андреевны мы узнаем, что Рахманинов действительно вторично был у Толстого и что его привела к нему старая знакомая Толстых — известная в Москве благотворительница А. А. Ливен. На сей раз Рахманинов много играл собственных пьес, а Лев Николаевич долго и дружелюбно беседовал с ним об искусстве.

Об этом разговоре Рахманинов впоследствии благоговейно вспоминал в беседе с Мариэттой Шагинян, доказывая ей, что артисту, наряду со справедливой, нелицеприятной критикой, жизненно необходимо также «чувствовать успех, слышать похвалу». По словам Рахманинова, это утверждал Лев Толстой, который рассказал об одном талантливом музыканте, погибшем «от того, что его не хвалили».

Встречи с Толстым оставили большой след в душе Шаляпина и Рахманинова, как п в душе Горького, Чехова, Сулер-жицкого и других молодых литераторов, которые в этот год общались с пим. Их чувство выразил Горький в письме к Чехову, которое он написал 21 января 1900 г.:

«Ну, вот и был я у Льва Николаевича. С той поры прошло уже восемь дней, а я все еще не могу оформить впечатления. Он меня поразил сначала своей внешностью: я представлял его не таким — выше ростом, шире костью. А он оказался маленьким старичком и почему-то напомнил мне рассказы о гениальном чудаке — Суворове. А когда он начал говорить, я слушал и изумлялся. Все, что он говорил, было удивительно просто, глубоко и хотя иногда совершенно неверно — по-моему, — но ужасно хорошо... Видеть Льва Николаевича — очень важно и полезно, хотя я отнюдь не считаю его чудом природы. Смотришь на него и ужасно приятно чувствовать себя тоже человеком, сознавать, что человек может быть Львом Толстым».

IV

Ближайшие годы были периодом необычайного роста популярности Шаляпина и, одновременно, годами его титанического труда. Бесконечные новые спектакли и роли, утомительные разъезды по России и Европе не дали ему возможности еще раз встретиться с Толстым, ближе сойтись с ним. Впоследствии он писал об этом с горечью: «Стыдновато и обидно мне теперь сознавать, как многое, к чему надо было присмотреться внимательно и глубоко, прошло мимо меня как бы незамеченным... Не я ли мог глубже, поближе и страстнее подойти к Льву Николаевичу?» Но, справедливости ради, следует сказать, что Шаляпина тянуло к Толстому, о чем свидетельствует ряд неопровержимых фактов.

Весной 1902 г. в Крыму, где находился тогда больной Толстой, Шаляпин направился к нему в Гаспру вместе с Горьком и Скитальцем. Однако Льву Николаевичу было в этот день очень плохо, и он их принять не смог.

Осенью того же года в связи с 50-летием литературной деятельности Толстого Шаляпин вместе с другими подписал знаменитую приветственную телеграмму, составленную в МХАТе во время читки пьесы Горького «На дне». Она гласила:

«Мы преклоняемся перед Вами, как преклоняются перед неутомимым работником, который не перестает будить наши мысли и совесть. Мы гордимся Вами, как может гордиться история целого века, во время которого жил и работал один из величайших людей, дух коего будет направлять человеческую мысль еще в течение нескольких веков».

Телеграмму подписали также А. М. Горький, К. С. Станиславский, В. И. Немирович-Данченко, Леонид Андреев и Евгений Чириков.

Еще позднее, зимой 1908 г., Шаляпин однажды поразил своего друга В. В. Андреева, известного собирателя народных песен и руководителя оркестра народных инструментов, тем, что он простым пером, по памяти, в один присест нарисовал портрет Толстого. Видно было, что это не первый графический опыт знаменитого певца, — вероятно, он и до этого не раз в своем блокноте набрасывал портрет того, кто столь ярко сохранился в его памяти...

На кончину Толстого в 1910 г. Шаляпин отозвался проникновенными, полными любви и скорби, строками. В интервью, данном им газете «Голос Москвы», он с благоговением вспоминал тот счастливый вечер, когда он пел в доме Толстого. Вспомнил он и о том, как у Толстого выступили слезы на глазах и как Софья Андреевна отвела его тогда в сторону и сказала, что Льву Николаевичу чрезвычайно понравились русские народные песни в его исполнении, о чем свидетельствуют его слезы. Но, добавила жена писателя, Толстой «не любит, когда их кто-нибудь замечает».

V

Наступившее после этого бурное время — первая мировая война, Февральская, а затем и Октябрьская революция — было для Шаляпина еще более трудным; оно потребовало от артиста гигантского напряжения творческих сил. Слава Шаляпина достигла в это время всесветных размеров, И все же из его памяти, как и из памяти Рахманинова и Горького, до конца их дней не изгладились встречи с Толстым. Горький, как известно, в 1919 г. в своих воспоминаниях вернулся к этому времени и написал знаменитый очерк «Лев Толстой». Мысленно возвращался к этим дням и Шаляпин. Свидетелем этому — наш современник, поэт Всеволод Рождественский, описывающий в своих мемуарах «Шаляпин у Горького» одну из бесед этих двух художников, при которой ему довелось присутствовать.

Было это в 1915 г. на квартире Горького в Петрограде. Говоря о правде в искусстве, Горький с удовольствием вспомнил, как однажды Толстой беспощадно раскритиковал один из его рассказов.

«Помню, был я у Льва Николаевича в Крыму, в Гаспре. Читаю ему один из своих ранних рассказов, а старик сидит в кресле, ноги укутаны пледом, смотрит на меня из-под своих косматых бровей как-то особенно остро, пронзительно, и не говорит ни слова. Кончил я рассказ и тоже молчу. Толстой побарабанил пальцами по ручке кресла и протянул: «Да-а. Как бы все это было хорошо, если бы вы в то время, как писали, не любовались бы самим собой: «Вот, мол, какой я молодец! Хороши, красивы мои герои. А я их еще красивее сделаю». К чему это все? Жизнь сама за себя все скажет, если изображать ее просто и точно. Не философствуйте от себя, а умейте лишь отбирать и сопоставлять факты. В них-то и есть подлинная красота. Вот попробуйте дать большую свободу своим героям и отбросьте морализующие прибавления от себя. Что из этого выйдет!»

Горький, по его словам, ушел тогда от Толстого огорченным, — уж очень дороги были ему пышные, красноречивые монологи его героев. Но все же ночью он сел за стол и решительной рукой исправил рукопись так, как советовал Лев Николаевич. После этого он был поражен тем, как заиграла жизнь в его рассказе.

« — Вот, значит, и Толстой требовал правды, — торжествующе подхватил Шаляпин. — От нее никуда yе денешься. Русское искусство на том стоит и стоять будет».

Шаляпину, возможно, в это время вспомнились слова, которые и он слышал от Толстого. Правда — вот первый закон подлинного искусства. Своего разговора с Толстым Шаляпин никогда не забывал. Нет сомнения, что о встречах с Толстым помнил и Рахманинов. Несмотря на все превратности их послеоктябрьской судьбы, они до конца своих дней следовали в своем творчестве заветам великого писателя.