«Не могу молчать»

I

Летом 1908 года мир был потрясен небольшой по объему, но остро волнующей статьей Льва Толстого, названной им «Не могу молчать».

Статья возникла как гневный протест против злодеяний правительства, творившего суд и расправу над участниками революции 1905 года. Она явилась плодом тяжелых нравствен-,ных страданий писателя и ответила на его душевную потребность прорвать завесу молчания вокруг страшных преступлений царизма. Статья была поистине выстрадана, явилась криком ужаса, который вырвался у Толстого перед лицом страшной действительности. Именно поэтому она острой болью отозвалась в сердцах читателей.

Обличение жестокостей самодержавия проходит красной нитью через все позднее творчество Толстого. Можно без преувеличения сказать, что эта тема занимает одно из первых мест в художественном и публицистическом наследии Толстого последних трех десятилетий.

Вспомним, с какой огромной силой описаны тюрьма, ссылка и каторга в «Воскресении» — романе, который потряс русское общество острой критикой всей казенно-бюрократической системы самодержавия, страстным обличением «правительственных насилий, комедии суда и государственного управления»¹. Уже в этом произведении Толстой обрисовал политический строй царской России, как строй насилия над миллионами простых людей. «Людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах», утверждал он в романе.

¹ В. И. Л е н и н. Полн. собр. соч., т. 17, стр. 209.

Обличение самодержавия звучало полным голосом и в таких художественных творениях Толстого, как драма «Живой труп», повестях «Хаджи Мурат», «За что?», «После бала», в статьях «Не убий», «Царю и его помощникам», «Солдатская памятка», «Одумайтесь» и др.

В годы первой русской революции критика самодержавия стала преобладающей темой в публицистике писателя. Известны те суровые слова, которыми Толстой в 1905 году в статье «Об общественном движении в России» осудил расстрел рабочих у Зимнего дворца. Памятны и его отклики на произвол властей, которые запечатлены в таких статьях, как «Единое на потребу», «Конец века», «Обращение к русским людям» и др. С еще большей силой тема осуждения самодержавия зазвучала в публицистике писателя периода столыпинской реакции, когда, по выражению В. Г. Короленко, кровавые насилия и смертные казни стали «бытовым явлением» тогдашней России. В эти годы Толстой бесстрашно возвысил голос в защиту жертв реакции, встал во главе деятелей русской культуры в их протесте против произвола царского самодержавия. Напомним, что Репин, Горький, Короленко, Серафимович, Блок, Брюсов, Л. Андреев — каждый со своих идейно-творческих позиций — поддержали Толстого в его опасном и самоотверженном деле.

II

Еще в начале 1908 г. Толстой задумывает художественное произведение о современности, в котором он предполагает нарисовать сцены расправы царизма с революционерами. Для этого он усиленно читает газеты, накапливает материал. Русская действительность этой поры — увы! — богата фактами этого рода, и замысел писателя, обогащаясь ими, все более вызревает.

10 марта 1908 г. Толстой записывает в дневнике: «Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни». Через неделю в доме писателя зашел разговор о волне преступности, которая захлестывает страну. «Говорили, — вспоминает секретарь Толстого II. Н. Гусев, — о часто происходящих теперь убийствах из-за нескольких рублей.

« — Я, — сказал Лев Николаевич, — прямо приписываю это действиям правительства. Как же, каждый день 5 — 6 смертных приговоров».

27 марта в Ясную Поляну приехала некая монахиня «матушка Анна» с целью «обратить» Толстого в официальную веру. Ее миссия, разумеется, успеха не имела, и она спокойно уехала бы восвояси, если бы не резкое столкновение, которое произошло между нею и Толстым по вопросу о смертных казнях. Когда речь зашла на эту наболевшую тему, «матушка», позабыв о своей христианской миссии, принялась ругать революционеров, оправдывать правительство. И тогда Толстой, выйдя из себя, взволнованно воскликнул:

« — Каждый день десять казпей!.. И это все сделала церковь!»

«Никогда, — пишет Н. Н. Гусев, — еще не видел я Льва Николаевича таким взволнованным».

Тем временем замысел произведения о казнях нродолжал зреть в душе писателя. 8 апреля он обратился к своим помощникам с просьбой собрать литературу по этому вопросу. Н. Н. Гусев записал в дневнике:

«Сегодня после обеда Лев Николаевич сказал мне:

— «Русь» мне дала несколько материала; а я бы еще хотел таких сведений.

— О чем, Лев Николаевич?

— О казнях, — с каким-то ужасом выговаривая это слово, ответил Лев Николаевич».

Н. Н. Гусев немедленно принес Толстому книжки журнала «Былое» со статьями о казнях, а домашний врач Д. П. Маковицкий — вырезки статей из газеты «Русь» о действиях карательной экспедиции Семеновского полка на станциях Московско-Казанской железной дороги в декабре 1905 г. Толстой углубился в чтение статей, однако они не удовлетворили его.

На следующий день он обратился за материалом к своему старому знакомому — председателю Московского суда Н. В. Давыдову. «Мне нужно знать, — писал он ему, — подробности о смертной казни, о суде, приговорах и всей процедуре; если вы можете мне доставить их самые подробные, то очень обяжете меня. Вопросы мои такие: кем возбуждается дело, как ведется, кем утверждается, как, где, кем совершается; как устраивается виселица, как одет палач, кто присутствует при этом... Не могу сказать всех вопросов, но чем больше будет подробностей, тем мне это нужнее».

Одновременно Толстой направил Н. Н. Гусева за материалом в Москву. Работа началась.

22 апреля Гусев вернулся и привез Льву Николаевичу ценнейшие сведения. «Я привез, — записал он в дневнике, — все книги о смертной казни, какие я мог достать в Москве в магазинах и у знакомых. Когда Лев Николаевич вернулся с прогулки, я рассказал ему то, что нашим друзьям удалось узнать о смертных казнях в Москве.

Место, где казнят, находится в Хамовнических казармах. Это что-то вроде каретного сарая.

Дверь этого помещения выходит в Несвижский переулок. Она выделяется в старом пожелтевшем каменном здании своей недавней светло-серой окраской. У двери нет снаружи никаких скобок или ручек, видны только большие петли. Заметны следы какой-то сделанной мелом п потом стертой надписи; ниже — другая надпись, также стертая, от которой уцелели только три буквы: ве а (вешалка).

Эту надпись сделал, вероятно, кто-нибудь из обывателей, знающих о назначении этого помещения.

Лев Николаевич слушал меня молча, смотря на меня с выражением ужаса па лице и барабаня пальцами по столу».

Весьма ценные материалы прислал Толстому из Москвы и его друг художник Н. Б. Орлов, автор любимых писателем картин «Недоимка», «Освящение монополии», «Переселенцы» и др. Узнав, что Толстой нуждается в описании внешности и быта «настоящего» палача, Орлов под выдуманным предлогом проник на квартиру к некоему дворнику Игнату, выполнявшему тайно обязанности палача, и подробно описал свою встречу с ним.

«Он, — писал Н. В. Орлов о палаче — не высокого, а среднего роста, вершков шесть, особенно ничего не представляет, плотный, держится сурово, вошел он с опущенной головой, тон его разговора властный, а по отношению ко мне даже дерзко-властный. Встретиться с таким человеком запросто я бы не желал... Общий вид его лица на меня произвел впечатление человека озабоченного, недовольного, и я уверен, что его страшно мучает такое занятие. Это же впечатление дает его жена и гостья, может быть даже родственница. Они вероятно чувствуют это и как-то хоронятся, боятся людей».

Этим детальным описанием жилья и быта палача, чертами его внешнего и внутреннего облика впоследствии Толстой воспользовался, создавая статью «Не могу молчать».

Тем временем подготовительная деятельность шла полным ходом. Толстой изучал все новые и новые материалы. Но непредвиденное обстоятельство круто изменило его планы. Вместо художественного произведения он неожиданно для самого себя, но с огромным увлечением, начал писать публицистический манифест, воззвание к общественному мнению. Это и была потрясшая вскоре весь мир статья «Не могу молчать».

III

10 мая 1908 г. Толстой прочитал в «Русских ведомостях» следующую заметку:

«Херсон (8 мая). Сегодня на Стрельбищенском поле казнены через повешение двадцать крестьян, осужденных военно-окружным судом за разбойное нападение на усадьбу землевладельца Лубенко в Елисаветградском уезде». {Позднее выяснилось, что казнено не двадцать, а двенадцать крестьян).

Сообщение произвело на Толстого удручающее впечатление. Н. Н. Гусев записал в этот день:

« — Вот оно, — сказал мне Лев Николаевич, прочитав вслух это известие. — Да, хорошо устроили жизнь... Я убежден, что нет в России такого жестокого человека, который бы убил 20 человек. А здесь это делается незаметно: один подписывает, другой читает, этот несчастный палач вешает...»

В это же утро Толстой, волнуясь, глотая слезы, подошел к фонографу и произнес следующие слова, которые были им почти дословно повторены в статье «Не могу молчать»:

«Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей... А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть...»

День 11 мая был для Толстого тяжелым. В дневниковой записи следующего дня мы находим такие строки: «Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о 20 повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать».

О тяжком настроении писателя сообщает и Н. Н. Гусев:

«Вчера Лев Николаевич был в подавленном состоянии, удрученный прочитанным в газетах известием о 20 казнях в Херсоне. Кажется, никогда еще я не видел его таким добрым, кротким, участливым, смиренным. Видно, что ему хочется умереть».

На следующий день в Ясную Поляну приезжал известный московский адвокат Н. К. Муравьев, многократно выступавший в качестве защитника на политических процессах. Он много рассказывал о судебных делах и произволе царских властей. После одного из рассказов Толстой с горячей убежденностью сказал:

« — Признаюсь, мне раньше были противны эти легкомысленные революционеры, устраивающие убийства (имеются в виду эсеры-террористы. — А. Ш.), но теперь я вижу, что они святые в сравнении с теми».

Толстой подробно расспросил Муравьева о всех обстоятельствах судебной процедуры, об обряде смертной казни. Взволнованный услышанным, он сказал о своей будущей статье:

« — Я думаю, если мне бог приведет написать это, какие бы мерзости я ни написал на них (на представителей власти. — А. Ш.), все будет правда, потому что ужаснее этого ничего нельзя себе представить».

13 мая Толстой начал писать статью, которую первоначально замыслил в впде обращения или воззвания к русскому и мировому общественному мнению. Об этом он записал в дневнике: «Вчера, 13-го, написал обращение, обличение — не знаю что, о казнях... Кажется, то, что нужно. Был Муравьев, много рассказывал мучительного».

Об обстоятельствах, приведших Толстого к началу работы над статьей, красочно рассказал Д. П. Маковицкий. «Лев Николаевич, — записал он в дневнике, — после вчерашнего впечатления от рассказов Муравьева о смертных приговорах и казнях сегодня написал статейку в 10 ремингтонных страниц. Это вроде открытого письма, горячий, сам собой вырвавшийся у него выстраданный вопль против смертных казпей. Он резко нападает на Щегловитова (министра юстиции), П. Л. Столыпина и Николая Романова. Не могу себе представить, как они отнесутся к Льву Николаевичу за такое уличение в бесчеловечности, и глупости. Думаю, что, по крайней мере, сделают обыск и домашний арест».

Свою статью о смертных казнях Толстой писал больше месяца — с 13 мая по 15 июня 1908 г. О том, в каком состоянии он находился в эти дни, рассказывает в своем дневнике II. Н. Гусев, на глазах у которого проходила работа. Вначале Толстой был крайне подавлен услышанным: страшные известия повергли его в глубокое уныпие. Но с того дня, как он начал писать статью, настроение его резко повысилось.

«Помню, — свидетельствует Гусев, — с каким радостным выражением лица, едва сдерживая слезы, он в тот день, когда начал эту статью, молча показал мне исписанные его размашистым почерком листки бумаги и, когда я спросил: «Это новое?», он с тем же значительным и радостным выражением лица и с теми же слезами на глазах, молча, кивнул головой. Как только Лев Николаевич начал писать эту статью, с первого же дпя то безнадежное, подавленное состояние, в котором он находился до этого, сменилось бодрым, уверенным. Помню, как через несколько дней за завтраком, на слова Софьи Андреевны о том, что ничем нельзя помочь тому, чтобы казни прекратились, он твердым и уверенным голосом возразил:

— Как нельзя? Очень можно».

В эти дни перед пами уже не слабый, подавленный человек, а страстный борец, ринувшийся в бой против ненавистного врага. Толстой снова уверовал в силу своего слова. Он предвидит, какой большой резонанс его статья получит в России и во всем мире. Он верит: слово правды дойдет до людей, остановит руку палача. И это морально воскрешает его.

IV

Статья «Не могу молчать» написана с тех же отвлеченных принципов христианской морали, как и вся публицистика Толстого этих лет. Вместе с тем она поражает заключенной в ней силой мысли и чувства. Ни в одной из предыдущих статей писателя накал обличения и протеста не достигал такой высоты, как в этой. Она как бы вобрала в себя всю десятилетиями накопленную ненависть Толстого к миру лжи и корысти, всю страсть его души, весь жар его сердца.

Статья начинается с небольшого зачина, нарочито выдержанного в торжественных тонах манифеста:

«Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками томи самыми людьми, которых они кормят, и одевают, н обстраивают и которые развращали и развращают их».

Авторская речь здесь еще сдержанна: в ней преобладают констатирующие горестные интонации. Но уже на следующих страницах, чем глубже писатель осмысляет совершенное преступление, тем явственнее слышатся те отдаленные раскаты грома, которые вскоре потрясут читателя.

«Ведь это ужасно! — читаем мы далее в статье. — И делается это не один раз и не над этими только 12-ю несчастными, обманутыми людьми из лучшего сословия русского народа, по делается это, не переставая, годами, над сотнями и тысячами таких же обманутых людей, обманутых теми самыми людьми, которые делают над ними эти страшные дела».

Вторая глава статьи посвящена теме о развращающем влиянии казпей на простых людей. Здесь автор, отложив перо публициста, принимается за кисть художника. В качестве иллюстраций к тому, как люди, постепенно развращаясь, берутся за профессию палача, гоняясь за платой, которую получают «с головы», Толстой приводит два выразительных факта. Орловский палач, «срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека», но узнав, что в других местах платят дороже, остановился во время совершения казни и заявил: «Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану». Другой человек, соблазнившись легким доходом палача, пришел к распорядителю казней и предложил: «Надысь какой-то с вас три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму и, будьте покойны, сделаю как должно».

Потрясающая обыденность, звучащая в «деловых» репликах палачей, в торгашеских интонациях их речи, с необыкновенной силой подтверждает мысль, заключающую главу: «Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее».

Последующие главы посвящены полемике с теми, кто оправдывает злодеяния царизма «интересами народа». «Все те гадости, которые вы делаете, — восклицает Толстой, — вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом». И отсюда для всех честных людей вывод: не молчать, не мириться с злодеяниями самодержавия, уличать и изобличать его, ибо молчание равно соучастию в преступлениях.

«Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю».

Эти страшные сяова — эмоциональная вершина статьи. Они потрясают потому, что автор противопоставляет окружающему злу уже не словесную аргументацию, не логику рассуждений, а свою живую боль, невыносимую муку... Статья Толстого уже не только гневное слово, но и поступок, действие, и при том трагическое: великий писатель преграждает путь палачу, готовый расплатиться за это ценою собственной жизни. И это, конечно, потрясает читателя.

V

Опубликованная во многих странах статья «Не могу молчать» увидела свет в России лишь в нескольких газетах и то в урезанном виде. «Русские ведомости», «Слово», «Речь» и другие газеты, осмелившиеся опубликовать отрывки из нее, были строго оштрафованы, а издатель в Севастополе, расклеивший ее по городу, был арестован. После этого статья в царской России печаталась только нелегально и, чаще всего, распространялась в рукописных и гектографированных списках.

Казенная печать, а вкупе с нею и весь охранительно-черносотенный лагерь встретили статью со скрежетом зубовным. Грубая брань, ложь, клевета, угрозы, инсинуации — все было пущено в ход, чтобы нейтрализовать ее могучее влияние на русское общество.

Черносотенная газета «Колокол», давно уже утверждавшая, что Толстой «продался социал-демократам», и на сей раз вылила на голову великого писателя ушат грязи, обозвав его лжецом, изменником, позером и т. д. В этом же тоне выступили и «Русское знамя», «Московские ведомости», «Вече» и др.

От столичных черносотенных газет не отстали и погромные листки в провинции. Екатеринославская «Русская правда» опубликовала статью некоего Ф. Чеботарева под заголовком «Ложь великого старца», в которой содержалась неприкрытая угроза всероссийского погрома. «Если, — писал этот листок, — разбойников (т. е. революционеров. — А. Ш.) пустят свободно разгуливать по стране... то страна тоже молчать не станет, и ее голос не будет так лжив, как лжив голос яснополянского отшельника».

В одесских реакционных газетах была напечатана гнусная басня «Повесившийся Лев», которая заканчивалась словами:

 

Как жаль, что нам от Льва,

Который гением великим отличался,

Один лишь труп теперь остался.

 

Особенно неистовствовала в эти дни церковная реакция, у которой были с Толстым старые счеты. В монархической газете «Русское знамя» было напечатано «Краткое поучение о. Иоанна Кронштадтского», которое гласило:

«Господи, умиротвори Россию ради церкви твоей, ради нищих людей твоих, прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих, закостнелых последователей...»

В таком же погромном тоне было составлено и «архипастырское обращение» известного мракобеса Гермогена Саратовского «по поводу нравственно-беззаконной затеи некоторой части общества приветствовать, чествовать, даже торжествовать юбилейный день анафемствов энного безбожника и анархиста революционера Льва Толстого».

Страх реакции перед Толстым был настолько велик, что московский градоначальник Адрианов разослал во все редакции предостережение против любого упоминания о статье «Не могу молчать». В противном случае, пригрозил он, номера газет будут конфискованы, а издатели оштрафованы на 3000 руб.

Многие реакционные газеты открыто призывали к физической расправе с Толстым, п писатель по исключал этого. «Возможно, что черносотенцы меня убьют», — сказал он в эти дни А. Б. Гольденвейзеру.

В Москве ходили слухи, что вопрос о Толстом обсуждался в кругах правительства. Одни предлагали сослать его в Соловки, другие — заточить в Суздальский монастырь. И только страх перед мировым общественным мнением удержал Николая II от санкционирования этих мер.

VI

В противовес реакционному лагерю передовая Россия встретила статью Толстого с горячим одобрением и воодушевлением. И. Е. Репин мужественно солидаризировался с Толстым и опубликовал в газете «Слово» следующее заявление:

«Лев Толстой в своей статье о смертной казни высказал то, что у всех нас, русских, накипело на душе и что мы, по малодушию или неумению, не высказали до сих пор. Прав Лев Толстой, — лучше петля или тюрьма, нежели продолжать безмолвно ежедневно узнавать об ужасных казнях, позорящих нашу Родину, и этим молчанием как бы сочувствовать им.

Миллионы, десятки миллионов людей несомненно подпишутся теперь под письмом нашего великого гепия, и каждая подпись выразит собою как бы вопль измученной души. Прошу редакцию присоединить мое имя к этому списку».

Статья Толстого произвела большое впечатление и на Леонида Андреева, о чем можно судить по его письму в Ясную Поляну с просьбой разрешить ему посвятить Толстому «Рассказ о семи повешенных».

«Я хорошо знаю, — писал Андреев, — крупные художественные недочеты рассказа, во многом сам решительно им недоволен, но в оправдание свое могу привести только то, что я был нездоров, когда писал, и очень торопился. Думалось, что пусть лучше художественные недостатки, но только выпустить теперь же, так как молчать нельзя».

На статью Толстого в той или иной форме с одобрением

откликнулись Александр Блок и Демьян Бедпый, Владимир Короленко и Александр Серафимович, Бернард Шоу и Ромен Роллан. Отзвуки толстовского манифеста мы встречаем позднее в статьях Анатоля Франса, Анри Барбюса, Теодора Драйзера, Мартина Андерсена Нексе, Алексея Толстого, Александра Фадеева, Леонида Леонова, Ильи Эренбурга и многих других писателей.

Разумеется, не все деятели русской и мировой культуры разделяли исходные позиции Толстого, его утопическую социальную доктрину. Многие из них, в частности А. М. Горький, открыто критиковали их. Но все они видели в Толстом мужественного борца против тирании, защитника угнетенных и обездоленных. Мнение революционных кругов России о статье Толстого с большой силой выразил Г. В. Плеханов в одобренной Лениным статье «Карл Маркс и Лев Толстой» (1911 г.)

«Чем трогает читателя статья «Не могу молчать»? — писал он. — Художественным описанием казни двенадцати крестьян. Как и все «абсолютно последовательные» христиане, Толстой — крайне плохой гражданин. Но когда этот крайне плохой гражданин начинает со свойственной ему силой анализировать душевные движения представителей и защитников существующего порядка; когда он разоблачает все вольное пли невольное лицемерие их беспрестанных ссылок на общественное благо, — тогда на его счет приходится занести огромную гражданскую заслугу. Он проповедует непротивление злу насилием, а те его страницы, которые подобны только что указанным мною, будят в душе читателя святое стремление выставить против реакционного насилия революционную силу».

II далее:

«...Написанная великим художником яркая картина совершаемых палачами жестокостей возбудила против правительства общественное мнение и тем несколько увеличила шансы нового подъема у нас революционного движения»¹.

В этих словах — признание большого исторического значения манифеста Толстого. К этому можно добавить, что статья Толстого доныне остается примером для всех передовых деятелей культуры, борющихся против реакции и мракобесия.

¹ Г. В. Плеханов. Сборник «Искусство и литература». М.. 1948, стр. 707.