Колесов В. В. Историческая грамматика русского языка

5. Категории имени существительного

встречаются формы вин. п.–род. п. типа льва, пса, осла; ср. также быка (Лавр.) и т. д., что вызывает сарказм современных историков по поводу «категории лица для животного царства». Как будто люди никогда не читали басен. В переводном сборнике басен «Стефанит и Ихнилат» вин. п.–род. п. также не знает исключений при определенном указании на животных (даже видевше гавран мыша в форме мужского рода, поскольку речь идет именно о Мышé, а не о Мыши). Речь ведь вовсе не о биологической или социальной категории лица, имеется в виду известного рода определенность действующего лица.

Соотношение определенности/неопределенности в контексте само по себе неопределенно и неустойчиво, тут самые разные речевые формулы могли затемнить форму выражения и дать своего рода исключения из правил. В древнерусских памятниках примеров такого рода множество.

ВСинод. под 1216 г. известный текст: Поидоша сынове на отця,

брат на брата, рабъ на господина, господинъ на рабъ, в котором характер традиционной формулы показывает возможности для передачи данной пракатегории. Из контекста можно выявить доказательства для любой теории, разделяемой ныне историками языка. Но когда неизвестный новгородец в XIV в. пишет (в Бер. гр. 43): Пришли ми цоловûкъ на жерепцû, зане ми здûсе дûлъ много, — ясно, что речь идет о зависимом человеке, о слуге.

Среди примеров много таких, которые показывают ограничения в употреблении вин. п. – род. п. и всегда относительно о п р е д е л е н-

но с т и л и ц а.

Всоединении с притяжательным местоимением мой, свой:

поймете у мене мои шюринъ, чему ecи слûпилъ братъ свои, поса-

ди посадникъ свои (в Лавр. и Ип. 1425, но в Лавр. также на Олга,

брата своего; вдаи сына своего, в Новг. гр. 1308 г. слати своего мужа

идр.);

ввиде приложения к другому имени существительному, которое уже представлено в форме вин. п.– род. п.:

сына же своего Ярославъ посади Туровû — Лавр. [сына Ярослава], послалъ посолъ свои Вячеслава (Ип.1425) [посла Вячеслава],

поимите у мене... мои шюринъ Михаила (Синод. под 1224 г.),

поиде кн´зь Мстиславъ назять свои Ярослава (в Синод. иначе: и вда имъ снъ´ Стославъ) — порядок слов и распределение имен в формуле играет свою роль;

при однородных членах предложения, если один из них уже выражает идею определенности лица:

слати осетрьникъ и медовара (Гр. 1265 г.; в списке обе формы с -а);

при индивидуализации отвлеченных или собирательных понятий возможно усиление указанием на определенность объекта:

201

Морфология

подтвердихомъ мира старого (Гр. 1189 г.), еже такого свѣтильника имать вь области своей (УС ХII) и пр.;

при распределении видовых различий глагольных основ (если глагол употреблен в совершенном виде, то скорее развивается вин. п.– род. п.), который и сам по себе выражает различные степени определенности действия:

чему ecи слûпилъ братъ свои (Лавр.) — чему ecи ослипилъ брата своего (Ип. 1425); раздражати быкъ — и похвати быка рукою за бокъ (Лавр. под 992 г.); употребление род. п. после переходного глагола синтаксически увеличивало появление выразительного падежа объекта, особенно в тех случаях, когда объект в реальной ситуации мог обратиться в субъекта: разъяренный бык против молодого Кожемяки. Все древнейшие примеры проявления «лица» в описании животных обычно таковы.

Старое окончание сохранялось в устойчивых формулах речи, в которых происходила нейтрализация субъект-объектных отношений по лицу и числу:

въсед на конь, за конь, идти за мужь, идти в люди, сдать в солдаты; ср.: съвративъ коня, приûха — на конь въсядяше (УС ХII); в Дом. XVI сочетания типа про гость. Вообще у имен мягкого склонения вин. п.–вин. п. сохраняется дольше, см. в берестяных грамотах:

продайте половъи конь, нарядите же мужь (может быть форма род. п. мн. ч.) и т. д.

Общая тенденция заметна: если словоформа тесно связана с традиционным контекстом (со словесной формулой), то она не поддается новым окончаниям, и никто не старается противопоставить объект субъекту действия. Если же словоформа «выбилась» из формулы, каким-то образом противопоставлена остальным формам сочетания, тогда новое окончание вполне возможно, хотя и не обязательно. В этом проявляется все тот же древнерусский принцип выбора: для одного — это, для другого — и то и это (тó — мое, á то — моé же).

Второй этап отражает существование лексико-грамматического класса имен как проявления определенного лица.

Прежде всего это проявляется в именах собственных: посади убо сего оканьнааго Святопълка в княжении Пиньскû, а Ярослава Новûгородû, а Бориса Ростовû, а Глѣба Муромь (Сказ. Борис);

затем в формулах взаимного действия:

послушающе братъ брата (Синод. под 1054 г.), ажь убьеть мужь мужа, то мьстити брату брата (Правда Русская) и др.;

в формулах с согласуемыми причастными формами:

узьрû Исуса идуща (ОЕ 1056), видяаше бо мужа преподобьна и правьдьна суща его (УС ХII).

Во всех таких случаях в форме вин. п.–род. п. стоит имя, выражающее лицо, имеющее право на действие, в отличие от имен с фор-

202

5. Категории имени существительного

мами вин. п.–вин. п., ср. в Русской Правде: за смердии холопъ: оже уведешь чюжь холопъ любо робу, пояти же челядинъ, или смердъ умучить и др.

Лексико-грамматическую категорию лица соотношение форм вин. п.–род. п. в полной мере перестало выражать только к концу XVII в., когда соответствующее употребление грамматических форм распространилось на имена женского рода, и притом в ед. ч. и во мн. ч., независимо от значения слов, т. е. при обозначении всех живых (или предполагаемо живых) существ.

В обозначении животных и птиц в вин. п.–род. п. ед. ч. примеры появляются со второй половины XIV в. (в берестяных грамотах: даите коницка, поими моего цалца ‘чалого’, коня познаи), хотя наиболее ранние примеры относятся к Гр. 1300 г. (улюбилъ ecи одиного коня) или даже раньше, к текстам «Слова о полку Игореве» (а вû соколца опутаевû красною дивицею — в переносном значении) или «Моления» Даниила Заточника (коли пожреть синиця орла), а это могут быть примеры XIII в. С XV в. их число увеличивается, указывают более двухсот для 35 слов (с XI в.): борана, вола, осла и др., обычно с уточняющими определениями, что указывает на освобождение слова от своего узкого контекста; ср. прислалъ гуся живова, послали слепова сокола и т. д. У Аввакума в вин. п. ед. ч. формы зубря, звûря, жеребенка; аналогичные формы у Котошихина в XVII в.

Категория лица, проявившись в формах ед. ч., становится категорией одушевленности, распространяясь на формы мн. ч. и охватывая все группы «одушевленной» лексики. Таких примеров много уже в XIV в.: пословъ, купцовъ, новоторжцевъ и др. (сначала также только для имен мужского рода), но у *ĭ-основ и здесь всегда сохранялись старые окончания (дûти, гости, люди; примеры типа зятя, тьстя, татя с XV в.), как и в сочетаниях с предлогами (они еще не выходили из формульных сочетаний: въ казаки, въ солдаты, на рабы своя).

У имен женского рода во мн. ч. категория одушевленности отражается одновременно с мужским родом мн. ч.; ср. в грамотах холоповъ

ирабъ (1439), Марфу да старицъ сестеръ (1513), и женъ и робятъ

ислугъ (конец XVI в.), вдовиць и сиротъ и чадъ дûвокъ (также). Впрочем, все указанные группы лексики по традиции могли сохранять и старую форму вин. п.–вин. п., ср. и ему за свиньи и за кобылы, и за коровы, и овцы... и за пчелы править то, чûмъ у него кто завладûеть, но тут же птицъ прикормить и др. (Улож. 1649). В автографах Аввакума отражены все типы слов, получавших новое окончание вин. п.– род. п. к концу XVII в.: послала ребенка, про младенца, дал зверя, научил мужиков, стрелцов поставили, привели баб, ели лисиц, взяв лошадей, бьет людей, даже неодушевленные имена в определенном значении (спаси Богъ властей, дверей отворя, за молитвъ), но в старых формулах отгоняше бесы (и бесов), враги погуби, куры кропилъ,

203

Морфология

прозрех вдовицы, погубил овцы своя; ср. у него я веть за вдовы твои стал! — в словесном сочетании, но в свободном употреблении вдовъ отпустить; только в «Книге ратного строения» 1647 г. вполне определенно куръ ловить, как есть собакъ и пр. Однако в традиционных текстах старые формы сохранялись. В сибирских летописях XVII в. в категорию одушевленности не входили еще названия птиц, животных и пр. (бобры, комары, кони, елени, птенцы, собаки, лисицы, птицы — в форме мн. ч.) и отмечены колебания в названии лиц (враги — врагов и пр.).

Когда все одушевленные имена мужского и женского рода в обоих числах стали получать новую форму вин. п.–род. п., именно тогда категория лица преобразовалась в категорию о д у ш е в л е н н о с т и. В развитии категории лица различие по роду еще играло свою роль (только имена мужского рода), а в становлении категории одушевленности — уже нет (и мужской, и женский род). Свое значение имела и унификация типов склонения: новая флексия вин. п.–род. п. — порождение парадигм, которые складывались сначала в ед. ч., а затем и во мн. ч.

B северных говорах развитие категории одушевленности распространилось и на имена женского рода в ед. ч.

Загадочные обороты типа земля пахать, вода носить, трава косить

и т. д. пытаются объяснять и заимствованием из финских языков, и как синтаксическую конструкцию с им. п. при независимом инфинитиве, и как архаическую особенность несобранной в систему языка славянской речи. Но такие сочетания в новгородских памятниках появляются с XIII в., а с XIV в. в деловых источниках встречаются часто, в том числе и в московских. В современных русских говорах до недавнего времени они были обычны, да и в литературной речи встречаются: шутка сказать! Замечательны две особенности: имена предшествуют инфинитиву, и всегда именно инфинитиву. В московской Гр. 1497 г. рядом встречаем: и даная грамота положити — хочет даную грамоту положити, и грамоту им дал. В московской же грамоте 1517 г.: а оттолû бы мнû Литовская земля воевати; земля отвести; и к королю было та рухлядь отдати; и сына было и княжие дûти дати, а казна взяти. Категоричность утверждения в инфинитивном предложении несомненна, речь идет о необходимости исполнить действие в отношении определенной цели, и эта цель связана с неодушевленным объектом действия.

5.3. Категория числа

Категория ч и с л а также вторична, на что указывают многочисленные слова Pluralia tantum и Singularia tantum, особенно производные или слова с вещественным значением (медь, золото, сухость, доб-

204

5. Категории имени существительного

рота), попарное совпадение падежных форм в архаическом двойств. ч., а также разные типы собирательности, долго сохранявшие свой особый тип склонения.

Идея числа наименее синтаксична в своих проявлениях, в наибольшей степени отражая реальность «вещи»; вещь может быть одна, и их может быть много. Категория числа в древнерусском языке многократно дублируется и словом (формой), и вещью (предметом, который данная форма выражает), и отношением — синтаксической связью слов в словесной формуле; ср.:

дъвû головû, дъвû колûнû,

где идея двоичности выражена и словом дъвû, и грамматической формой двойст. ч., и реальным соотношением предметного мира (во втором случае). Впоследствии (в этом и заключается развитие) форма выражения двойственности по степеням исчезает и сохраняется только материально представленное слово в сочетании:

две головы, два мужа, два колена, —

т. е. все некоренные формы двойств. ч.

Формальные признаки различения снимаются постепенно, слой за слоем, не все сразу:

Противопоставление ед. ч. и мн. ч. как самостоятельных слов всегда осознавалось, что отмечали и грамматики русской традиции. «Склонность русского человека видеть во множественном как бы новое имя» отмечал К. С. Аксаков; это стремление к образности, стремление понять множество как совокупность, «множественное число имени обратить в новое имя». На этом основан принцип средневековой поэтической техники (синекдоха в употреблении ед. ч. вместо мн. ч. и наоборот).

Современное противопоставление ед. ч. : мн. ч. часто накладывают на средневековую систему и тем самым ее упрощают. У историков языка существует много толкований о соотношении ед. ч. : двойств. ч. : мн. ч., причем маркированными (отмеченными) признаками «расчлененность», «собирательность», «единичность» и др. выделяется то одно из чисел, то другое.

205

Морфология

По-видимому, средневековое соотношение числовых форм было типичным для того времени, метонимически «матрешечным», примерно таким, как рисует подобные соотношения Иоанн Дамаскин в своей «Диалектике», рано переведенной на славянский язык и хорошо известной на Руси:

категория числа

Таким образом, мн. ч. определяется по отрицательным признакам как несобирательное, недвойственное, неединственное. В принципе, только формы мн. ч. и могут развиваться, изменяясь, но на разных основаниях: в средневековой системе — как немаркированный член всех оппозиций по числу, а в современной системе — как немаркированный член оппозиции по признаку определенность/неопределенность:

Определенность/неопределенность для современного языка признак избыточный, он реализуется контекстно, т. е. синтаксически. Но важно и содержательное противопоставление: ед. ч. как форма выражения и д е и противопоставлено мн. ч. как форме выражения конкретной в е щ и. Ед. ч. волос — выражение идеи, неопределенности п о н я т и я, тогда как волосы и волоса обозначают предметно-вещную определенность, расчлененную или собирательную. Посредством одного и того же слова (корня слова) язык одновременно может указывать и на идею вещи, и на саму вещь:

и д е я волос

с л о в о

ве щ ь волосы, волоса, волосья

Оформах мн. ч. как выражении меры неопределенности говорил

всвое время А. А. Потебня; это средство «идеализации единичного» предмета (мощи, палаты), места (в уграх, Соловки, сутки), времени

206

5. Категории имени существительного

(зори, свадьбы, именины) или состояния (в сторожах, в гостях, из мертвых). Почти все приведенные примеры взяты из древнерусских текстов, но они известны и сегодня. В древних переводах греческие прилагательные и местоимения в субстантивно-предметном значении представлены как мн. ч. среднего рода: мъногая, ина, зълая и под., согласуемые с глаголом по форме мн. ч.

Таким образом, исходную систему распределения числовых форм в древнерусском можно представить как совокупность эквиполентной оппозиции типа:

–+

По признаку «числа» в средневековой системе маркировано «идеальное» ед. ч., поэтому мн. ч. изменяется (формируется общая парадигма для всех типов склонения у имен всех трех родов); в современном русском языке маркировано мн. ч., поэтому теперь философские термины и получают примету ед. ч. (многое, единое, как таковое вместо средневековых многая и под.). Средневековая система по обоим признакам различения строилась как градуальный ряд, охватывая все четыре формы предметного числа:

Все изменения в категории числа определялись преобразованием данной схемы. Они связаны прежде всего с категорией собирательности (она разрушалась), с категорией двойств. ч. (двойств. ч. исчезало) и со счетными именами, которые становились самостоятельной частью речи — именами числительными.

5.4. Собирательные имена

«Собирательность происходит от качественности, а не наоборот» — слова А. А. Потебни показывают специфику древней собирательности. Это к а ч е с т в е н н о е количество, которое предлагало различный образ представления числа. Предметно-собирательные среднего рода, ср.:

207

Морфология

(формы мн. ч. числа листы и листья являются одинаково новыми) —

и лично-собирательные женского рода, ср.:

братъ мн. ч. брати

ед. ч. братия — мн. ч. братиû

князь мн. ч. кънязи

ед. ч. кънязия — мн. ч. кънязиû

В древнерусском языке число не только количество, но также и качество.

Собирательность в отношении к несобирательным именам — категория словообразовательная (образуется с помощью суффикса -ьj-), но внутри собирательности она же формообразовательная и одновременно лексико-семантическая:

братия/братья женского рода лично-собирательные; листие/листье среднего рода предметно-собирательные,

но отвлеченные имена здесь не представлены. К тому же эти имена вступают в числовые отношения ед. ч. и мн. ч. (двойств. ч. отсутствует) и употребляются с неполной парадигмой — для лично-собира- тельных чаще в вин. п. и тв. п. ед. ч., а для предметно-собиратель- ных — в им. п. и вин. п. ед. ч. и мн. ч.; ср. примеры из известных текстов XII–XIV вв.: благословляю свою зятью; поймали... дядью и братью; со всею князью; рядная с шуриею своею; по търгу трупие, по улицам трупие... часто ворони граяхуть, трупия себû дûляче; и сам град полн быть трупиа; положиша трупья рабъ твоих и т. д.

Некоторые формы как бы собирательных имен вторичны, по происхождению являются древнерусскими. Например, фонетически и грамматически *drug-ьj-os и *kъning-ьj-os дали бы соответственно формы дружье и княжье, но мужской род в результате фонетических изменений дает форму среднего или женского рода: дружья, княжья. В Ип. 1425 от всея княжья, сûдяху княжья и т. д.; еще в челобитной Гр. 1666 г. читаем: такие зазорные люди и вûдомые воры — тû ему...

советники и дружья. Аналогия со стороны мн. ч. друзи, князи создает формы, известные и теперь, — друзья, князья.

208

5. Категории имени существительного

Вкнижных текстах XI–XIV вв. сохранялись все типы собирательности: братиû, каменье, челядь, чадь, господа и т. д. На протяжении

XV–XVII вв. происходило разрушение типа на -ья* (-ия) и сокращение имен на -ье (-ие) с сопутствующим разрушением п р е д м е т н о -со- бирательных: они переходили во мн. ч. или развивали новые словообразовательные типы (сосняк, дружьство и под.).

ВXVIII в. эти процессы резко усиливаются, предметно-собира- тельные на -ье исчезают, лично-собирательные увеличиваются числом (студенчество, офицерство) и в Новое время становятся особенно активными, выделяя одушевленные имена. Таким образом, в XVI в. преобразование собирательных готовилось, но скачок в изменении случился в XVII в. Появились новые — уже словообразовательные — возможности выделения собирательности, которые заменили устаревшие формообразовательные способы. Лексическая семантика в этом действии победила семантику грамматическую.

Внутренняя противоречивость собирательных имен проявлялась

ив контексте, т. е. синтаксически. По форме такие имена согласуются с прилагательными, а по смыслу — с глаголом; ср.: добра дружина придоша. Необходимость образовать новое оригинальное сочетание слов, например с местоимением или с причастием, приводила к нарушению согласования по форме или по смыслу, и требовалось соотнести грамматическую форму с числовым значением. В летописных текстах встречаем конструкции типа:

привезоша (мн. ч.) братию свою (ед. ч.) избиеныхъ (мн. ч.);

чюдь (ед. ч.) же побûгоша (мн. ч.) сами (мн. ч.);

иже и до сее братьû (ед. ч.) бяху поляне (мн. ч.);

братья наша (ед. ч. и мн. ч.) исûченû суть (мн. ч.).

С XV в., сначала в активной позиции им. п. мн. ч., отражаются новые сочетания:

стебелье деревянные, перье филиповы пришиты; о сожженныхъ братии, како их почитати (Авв.).

Ср.: татье подкопывають во всех древнерусских списках Евангелия (Мф. 6, 9) — татье подкопываеть в Ип. 1425. Важно, что раньше всего согласование по смыслу происходит у собирательных на -а с обобщением формы мн. ч.: братиû > братья. Мы уже видели, что это «формант собирательности», который оказал воздействие на обобщение флексий -ам, -ами, -ах.

Изменение качества собирательности связано сразу с несколькими преобразованиями системы языка. Это:

— расхождение собирательных на предметно-собирательные (листье) и на лично-собирательные (братья), что указывает на связь с категорией л и ц а;

209

Морфология

—противопоставление по числу (листье — листья) указывает на отношение к категории ч и с л а — изменение собирательных происходило параллельно устранению двойств. ч. и замене его на мн. ч.;

—разная степень абстрактности собирательных имен связана с различием по р о д у (собирательность развивается в форме общего или среднего рода, не маркированных по данному признаку);

—различные типы множественности, отмеченные у собирательных имен (определенная/неопределенная), указывают на связь с категорией о п р е д е л е н н о с т и;

—различное соотношение с п а д е ж н ы м и формами разных склонений (типа звûрье — звûрие → звûрье у *ĭ-основ) делает возможным пересечение флексий;

—возможная мотивация изменений уд а р е н и е м словоформ также имеет значение — после XV в. происходило закрепление уда-

рения на основе независимо от исконной акцентовки; ср. зуб → зубье → зубье → зубья; морфонологическое замещение окончания -û на -я в именах типа братиû → братья также происходило не без участия ударения, и притом достаточно поздно (фонетически именно -û должен быть после -j- сразу после утраты редуцированных).

На изменении собирательных имен сошлись сразу несколько развивающихся грамматических категорий, и в процессе их переоформления сама собирательность оказалась излишней; формообразовательная категория преобразовалась в словообразовательную.

Собирательность в XI, XV или XVIII в. — не одно и то же явление. На протяжении нескольких веков изменение идет по линии ослабления признака совокупности и повышения уровня отвлеченности в выражении признака, при одновременном устранении выразительности форм. Например, в смене знаков рвань — рванье (XV–XVI вв.) — рваное (с XVII в.) происходило уточнение общего признака «единичная совокупность» — «собирательная совокупность» — «совокупное множество однородного», уже прямым образом выраженное именем прилагательным. Философские термины типа «благое», «вечное» и пр. обобщаются в той форме, грамматический род которой нейтрализует идею рода вообще (средний).

Семантическое распределение форм изменилось по качеству форм:

листы книги — листья деревьев, камни скал — дорогие каменья

ит. д.

Высказано суждение, что расширение числа имен Singularia tantum и Pluralia tantum также связано с разрушением категории собирательности (с ее вхождением в мн. ч.). Еще у Ломоносова возможны параллельные формы типа каменье — каменья, корение — коренья, перье — перья, уголье — уголья. В формах типа перья видят живую реализацию идеи множественности по отношению к собирательности: параллельно к формам типа народ — народы, дружина — дружины

210