2.4.2. Эмоции — мотивационная основа человеческого сознания

Проблема сознания в отечественной лингвистике уже второй век исследуется в основном на методологической базе деятельностного подхода, предложенного Н.А. Леонтьевым. Судя по необозримому количеству работ психолингвистов, они зациклились на тезисе о единстве языка и сознания, на интерпретации сознания только с помощью языка, который через свои инструменты, в частности через слово, опосредует сознание. Уже аксиоматичен вывод о том, что якобы единственным плодотворным путем изучения сознания является раскрытие структуры значений и смыслов, поскольку детерминантами сознания являются семиотические конструкции (знак, значение) (см. об этом [52]).

К настоящему времени получено много знаний о единстве речи и мышления, языка и сознания. В свете современной когнитивной парадигмы адекватным представлением о языковом сознании человека является его единство не только с языком и деятельностью, но и с образом мира, картиной мира, менталитетом, культурой, языковой/речевой личностью [18].

Фактически в большинстве последних по времени работ о сознании до сих пор речь идет о языковом сознании, и даже понятия «образ мира» и «картина мира» основаны на вербалистском толковании сознания.

Однако всем психолингвистам известно, что «мысль изреченная есть ложь», поскольку мысль динамична и мегафонична, и, будучи трансформирована в семиотический знак, останавливается, огрубляется, омертвляется, сужается и т. д., т. е. искажается.

Слово действительно может считаться инструментом сознания, но оно вряд ли ему изоморфно (как и язык). Д.С. Деннет упоминает в своем труде психолога Франка Кейла и его коллег из Корнелла, которые «нашли подтверждение тому, что определенные концепты высокого уровня абстракции — такие, например, как “жить”, “обладать” — генетически заложены в инструментарий мозга маленького ребенка (выделено нами. — В.Ш.); когда в мозг ребенка входит специальное слово для обозначения действий “брать”, “давать”, “иметь”, “хранить”, “прятать” и др. из этой же категории, оно находит там уже отчасти созданную для него нишу» [19: 195]. Разве этот факт можно объяснить вербальностью мышления и единством языка и сознания? Кто же в инструментарии мозга создал эти (и им подобные) ниши, как, например, в случае человеческих представлений о конструктах месторасположения объектов: «на», «рядом», «позади» и др., которыми человек оперирует инстинктивно?

Для ответа на эти вопросы у человека «должна существовать генетическая предрасположенность для усвоения … преднамеренной позиции в отношении чего-то» (Там же). Теория Н. Хомского о глубинных врожденных структурах, теория мыслительного модуля А. Лесли, изыскания Ф. Кейла и др. о генетически заложенных в мозг человека определенных концептах говорят о том, что питаться «исключительно мыслью о включенности языка в процесс мышления» (Там же: 196) дольше нежелательно, т.к. это уже больше не способствует продвижению вперед в изучении сознания. Пора перейти «к рассмотрению деталей взаимодействия <…> довербальных информационных структур (выделено нами. — В.Ш.) и языка» (Там же: 195).

Данный призыв считаем и давно своевременным, и плодотворным, т. к. отечественные работы последних десяти лет по исследованию сознания в основном методологически повторяют друг друга и великих ранних отечественных психологов, вплоть до их сакрализации, что довольно опасно, об этом предупреждает и Р.М. Фрумкина (см. [54]). Более или менее интересными разве что являются новые данные о различиях в ядрах языкового сознания разных национальных культур. С другой стороны, «любой достаточно большой список слов-стимулов «приводит» к одному и тому же для данной культуры ядру языкового сознания, т.е. в их системности (выделено нами. — В.Ш.)» [52: 218—220].

Одними из довербальных информационных структур сознания не­оспоримо, на наш взгляд, являются эмоции человека. Какие аргументы можно извлечь в пользу этого тезиса из современных знаний об эмоциях как психологическом и физиологическом кодах?

Формирование сознания, по А.Н. Леонтьеву, происходит в процессе деятельности. Эта деятельность, будучи активной и производительной, не может быть беспристрастной. Мотив такой деятельности всегда эмоциональный — стремление к успеху. Хотя некоторыми учеными и подвергается сомнению предположение теории эволюции о том, что «в природе личности изначально заложено стремление к соперничеству, а не к совмест­ной деятельности» [19: 194], жизненная практика убедительно показывает, что такой эмоциональный тренд и человеку, и социуму, увы, присущ. И это — не рациональная, а эмоциональная доминанта сознания.

Психологи и физиологи приводят бесспорные доказательства того, что эмоции являются частью интеллекта человека. Когнитивная теория эмоций рассматривает их как функцию разума [22]. Сегодня уже можно взять слово «сопровождают» в кавычки, т.к., по сведениям ряда источников, эмоции являются довербальным компонентом когниции и одной из подсистем сознания.

Такая внешняя экспликация внутренних психологических и физиологических процессов более симптоматична. Имеются и многие другие симп­томы: эмоционально окрашенная информация запоминается быстрее и прочнее по сравнению с безразличной информацией, доказано существование эмоциональной памяти у человека и эмоциональной антиципации. В. Пенфильд и Л. Робертс различают три типа памяти и на первое место ставят память переживаний, т.е. эмоциональную память. При этом они поясняют, что эмоциональная память — это оживление эмоциональных следов ранее пережитого человеком, т.е. перенос его эмоционального опыта из одной ситуации в другую. Понятно, что речь идет о множественности такого переноса в течение всей жизни человека.

Отечественные психологи — крупнейшие авторитеты Л.С. Выгот­ский, С.Л. Рубинштейн, А.Н. Леонтьев по-разному соотносили эмоцию, интеллект и мышление. Они, видимо, интуитивно осознавали, что эти феномены представляют собой определенное единство. Мысль о том, что решением этой проблемы может быть признание существования эмоционального интеллекта, долгое время витавшая в воздухе, получила, наконец, фиксацию в вербализованной форме благодаря Даниэлю Гоулману [78].

Концепт, который давно уже существовал в менталитете ученых-психологов, получил вербальное опредмечивание, и благодаря этому наука приблизилась к ответу на вопрос о том, как соотнести, соединить эмоциональную жизнь человека с его интеллектом, как привнести интеллект в эмоции.

Мы уже приводили слова Аристотеля о том, что самое редкое качество — уметь рассердиться на именно того человека, рассердиться до правильной степени и в правильное (right) время, с правильной целью и правильным образом. Следовательно, дело в соответствии эмоции конситуации (эмотивно-когнитивному дискурсу) и форме ее канализации.

Квинтэссенцией интерпретации концепта «эмоциональный интеллект» служат следующие слова Д. Гоулмана: «This expanded model of what it means to be "intelligent" (см. предыдущий абзац. — В.Ш.) puts emotions at the center of aptitudes for living» (Там же).

Эмоции наблюдаются и непосредственно через язык тела и опосредованно — через язык слов. Оба эти канала эксплицируют и эмоциональный ментальный стиль человека и его эмоциональный дейксис [62]. На роль того и другого в эмоциональном общении указывает фактор «эмоциональная проблема речевого партнера», ибо от нее зависят значения воспринимаемых и используемых слов, а следовательно, и взаимопонимание. Если у собеседников отсутствует общий центр эмоциональной координации общения, то наблюдаются эмоциональный диссонанс и неуспех в общении на контекстуальном лоне эмоций. Наше мышление базируется не столько на языке, сколько на субъективных, в т.ч. и эмоциональных, понятиях, которые задаются эмоциональным дейксисом говорящего и его эмоциональным ментальным стилем, входящими в его эмоциональный интеллект.

Роль вербального и авербального эмоционального кодов двоякая: эксплимирование в разной степени аппроксимаций внутренних переживаний говорящего и, синхронно, направление понимания реципиента в определенное эмоционально-интеллектуальное русло. Это особенно ярко проявляется в художественном типе общения (см. [40]).

Главное, что характеризует эмотивную вербалику, это аппроксимативность фиксации «эмоциональных состояний речевых партнеров, ибо «языковое одеяло» никогда не может покрыть все «эмоциональное тело» человека: оно уже с дырками (лакунами), беднее, примитивнее. В то время как в эмоциональном сознании эта бедность отсутствует и на авербальном уровне эмоциональное общение людей тоже совершенно и адекватно и по форме, и по содержанию, эмоции транслируются не только через слово, но и через память, металл, звуки, свет, ткань и другие формы.

Все это говорит о том, что эмоции — неотъемлемый образующий компонент сознания, что они континуальны, не дискретны, а зонны [9: 5—12], как и все сознание, и в переживании, и в канализации. Другими словами, эмоциональное сознание является способом деятельности индивидуума и социума. Отсюда понятие «эмоциональная константа лингвокультурного сообщества» и признание национально (не) труднопроницаемости эмоционального сознания в межкультурном общении. Сознание равно пониманию, различие в эмоциональных константах разрушает это равенство: эмоциональное понимание и понимание эмоционального при этом за­труднено, если не невозможно.

Биологическая природа сознания проявляется в его адаптирующей функции «там, где прекращают действовать врожденные законы поведения, вступает в силу врожденная способность приспосабливаться к условиям окружающей среды» (цит. по [19: 191]). А это приспособление всегда сопряжено с переживаниями, т.е. эмоциями, всегда «вначале была эмоция, она первопричина, мотив всей деятельности человека, всех его потребностей».

Современная психосемантика рассматривает эмоции как операторы категоризации объектов, операторы размерности семантического прост­ранства [55: 14]: Эмоции входят в устойчивые структуры бытия человека. Известны случаи, когда краткое известие, «порой выраженное одним словом, вызывало смерть человека» [24: 189] за счет внезапного взлета аффективно-чувственной температуры реципиента.

Противопоставление аффективно-чувственных комплексов как открытых классов состояний (внешних) и эмоций как скрытого класса состояний, неопределенного, расплывчатого, только подтверждает тезис об эмоциях как мотивационной природе сознания.

В заключение приведем известное мнение Л.С. Выготского, предупреждающего исследователей сознания (мышления) от неизбежных ошибок. «Кто оторвал мышление с самого начала от аффекта, тот навсегда закрыл себе дорогу к объяснению причин самого мышления, потому что детерминистский анализ мышления предполагает вскрытие движущих мотивов мысли, потребностей и интересов, побуждений и тенденций (выделено нами. — В.Ш.), которые направляют движение мысли в ту или иную сторону» [11: 14]. Мысль, верная для начала XX в., остается актуальной и для начала XXI в.: этими движущими мотивами сознания, несомненно, являются эмоции.