1.2. Парадигма доказывания, воплощенная в российском уголовно-процессуальном законодательстве

Под научной парадигмой в настоящей работе понимается совокупность «теорий, более или менее единодушно принятых данным сообществом»/13/. Итак, в содержательном плане научная парадигма включает в себя совокупность теорий, разделяемых и принятых данным научным сообществом. В свете сказанного закономерно возникает вопрос. Что следует понимать под термином «теория»? Однозначного ответа на данный вопрос сегодня получить не представляется возможным. Дело в том, в методологическом плане в литературе не сложилось единства взгляда относительно понимания термина «теория».

/13/ Гудинг Д., Леннокс Дж. Мировоззрение: Для чего мы живем и каково наше место в мире. Пер. с англ. / Под общ. ред. Т.В. Барчуновой. Ярославль, 2001. С. 65.

Энтони Гидденс обобщив науковедческие представления, касающиеся понятия «теория», полагает, что следует различать понятие «теория» используемого в естественных науках, и понятие «теория», применяемого в общественных науках. В естественных науках, по мнению Э. Гидценса, суть понятия «теория» сложилось под влиянием определенных направлений логико-эмпирико-естественной философии и состоит в том, что «теорий может быть названо лишь образование, представленное в виде логически выстроенной последовательности дедуктивно взаимосвязанных законов и обобщений»/14/.

/14/ Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. М., 2003. С. 13

В отличие от естественных наук в общественных науках, согласно выводам Э. Гидденса/15/, теория преимущественно представляет собой совокупность разного рода обобщений, концептуальных схем, общераспространенных объяснительных правил. Таким образом, теория в общественных науках - это обобщения, концептуальные схемы и общераспространенные объяснительные правила. Совокупность теорий представляется собой научную парадигму, которая включает в себя ряд обобщений, концептуальных схем, общераспространенных объяснительных правил, разделяемых и принятых данным научным сообществом. При этом мы исходим из того, что научную парадигму нельзя рассматриваться в отрыве от соответствующего пространства и времени, поскольку научные теории в большинстве своем «основываются на тех представлениях, которых в свое время придерживались сформулировавшие их субъекты»/16/.[11]

/15/ См.: Там же.

/16/ Гидденс Э. Указ. соч. С. 33.

С учетом пространства и времени мы полагаем, что под научной парадигмой в общественных науках следует понимать совокупность представлений, обобщений, концептуальных схем, общераспространенных объяснительных правил, которые в свое время придерживались сформулировавшие их субъекты, а также разделяло и принимало научное сообщество. Итак, научная парадигма в контексте общественных наук представляет собой единство субъективного и объективного духа. Субъективность научной парадигмы проявляется в том, что она является результатом творческой деятельности индивидуального субъекта. Объективность научной парадигмы состоит в восприятии содержания научной парадигмой научным сообществом. В силу чего научная парадигма в определенный промежуток времени разделяется научным сообществом.

Субъективная и объективная составляющая научной парадигмы не мистифицирует природу научной парадигмы, а указывает на то, что у научной парадигмы есть свои и творцы. А, если имеются последние, то должны быть и те, кто всего лишь разделил (подтвердил), сформулированные (сконструированные) обобщения, концептуальные схемы и объяснительные правила (проводники научной парадигмы). Причем роль последних в становлении научной парадигмы не следует преуменьшать. Ибо благодаря проводникам научной парадигмы она функционирует в пространстве и времени.

Понятие «уголовно-процессуальное доказывание» является плодом научной парадигмы, сформулированной индивидуальными субъектами, и в последствии, разделенной научным сообществом. Если с позиции той или иной научной парадигмы осмыслить понятие «уголовно-процессуальное доказывание», то вполне возможно прийти выводу, что в исследуемое понятие, в зависимости от господствующей в то или иное время философско-правовой доктрины, вкладывались соответствующие содержания.

В середине XIX начале XX веков в России господствовал философско-правовая концепция, сформированная И. Кантом о том, что право есть совокупность условий, ограничивающих произвол одних по отношению к другим посредством общего закона свободы, исключающего юридические конфликты в обществе. «Как вообще право, — отмечает И. Кант, — имеет своим объектом внешнюю сторону поступков... оно чисто и не смешивается ни с какими нравственными предписаниями»/17/. Таким образом, по И. Канту право —[12] это только то, что можно наблюдать, а, следовательно, и посредством чего следует воздействовать на других для достижения ими оптимального поведения. А, если это так, то модели оптимального (полезного) поведения, с позиции той или иной воли политической группы, следует вырабатывать и предписывать, не обращая внимания на нравственные предписания.

/17/ Кант И. Основы метафизики нравственности. М., 1999. С. 597.

К тому же, не следует забывать, что И. Кант принадлежал к определенной эпохе, которая характеризовалась определенным пространством (рамками западной цивилизации) и временем. Во времена И. Канта в западной цивилизации происходили глубинные изменения в социальных, политических и экономических отношениях. Их преобразование привело к усилению роли и места государства в жизни общества. В государстве общественные отношения уже не укладывались в канву феодально-правовой парадигмы, в основе которой лежал взгляд на право через призму религиозного мировоззрения.

Рассмотрение права посредством религии имело действенный характер, поскольку религиозная норма имела санкции. Вследствие чего, лицо, нарушившее положение религиозной нормы, чувствовало себя перед лицом Божия гнева и, может быть, наказания; к этому могло «присоединиться налагаемое церковной властью покаяние, или эпитимия, или даже исключение из союза верующих»/18/. Эффективность воздействия религиозных норм ограничивалось кругом лиц их исповедующих. В этой связи, следует разделить суждение И.А. Ильина о том, что фактически «нормы религиозного характера предписывают что-нибудь только тем, кто принадлежит к этому исповеданию и, участвуя в церкви (т.е. организованном союзе людей, признавших данное откровение), приемлет ее учение»/19/.

/18/ Ильин И.А. Теория права и государства // Теория государства и права: Хрестоматия: В 2 т. Т. 2. Право / Автор-составитель М.Н. Марченко. М., 2004. С. 208.

/19/ Там же.

Во времена И. Канта, как в правоведении, так и в государствоведении весьма остро стоял вопрос о том, что с помощью какого средства следует регулировать поведение всех лиц, проживающих на территории государства? В качестве надлежащего средства воздействия на поведение людей, независимо от их религиозного вероисповедания, мыслителями того времени было предложено право. В свете сказанного, представляется, сегодня следует констатировать, что в условиях западной цивилизации потребность в праве возникло в силу бессилия религиозной власти. Поэтому, Запад[13]ная цивилизация в новых для нее условиях нуждалась в выработке правовой парадигмы. Потребность в подобной парадигме обуславливалось еще и тем, что западные государства в новых условиях (вне связи с властью церкви), нуждались в сохранении, развитии и функционировании. В этой связи, автору настоящего исследования, представляется, что вектор учения И. Канта о праве как раз и было направлен на сохранение, развитие и функционирование государства в условиях Западной цивилизации. Само учение И. Канта о праве не может быть понято вне господствующего в то время механического взгляда на общество.

Механическое общества — это такое общество, когда оно «представляется не более как простым, механическим агрегатом известного числа отдельных личностей, когда не личность считается продуктом общественной жизни, а само общество продуктом произвольного соглашения личностей»/20/, или отдельных индивидуальных разумов. Базисно кантовское учение о праве опирается на «чистое философское познание», законы которого имеют всеобщее значение. Оно не содержит в себе ничего этического, а также нравственного, поскольку опирается на аналитический метод, а излагается синтетическим способом. По своей сути по И. Канту философское познание является познанием «из чистого рассудка и чистого разума» этим она ничуть не отличается от математики/21/.

/20/ Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права // Теория государства и права: Хрестоматия: В 2 т. Т. 2. Право / Автор-составитель М.Н. Марченко. М., 2004. С. 27-28.

/21/ Кант И. Указ. раб. С. 14-15.

И. Кант свел познание и право к чистому философскому познанию и чистому праву, лишенными всего этического и нравственного. В этой связи, следует утверждать, что право стало рассматриваться как «совокупность условий, произвол одного (лица) совместим с произволом другого с точки зрения всеобщего закона свободы»/22/, где средством ограничения произвола является кантовский разум. В этой связи зададим себе вопрос. Почему И. Канту потребовалось разрывать между собой право и мораль? Думается, одной из возможных причин подобного разрыва может быть состоять в том, что в условиях государства, как феномена рыночных отношений, вообще трудно совместить между собой право с духовным фактором, поскольку сам по себе последний не совместим с капитализмом. Причем сами капиталистические отношения, на наш взгляд, способны функционировать и развиваться в условии[14]ях, когда нравственные и этические начала представлены на авансцене истории в свернутом виде.

/22/ Кант И. Указ. раб. С. 595.

Эффективным способом свертывания и ограничения нравственно-этических начал является право — дитя «чистого разума» и «чистого познания». Думается, только по этой причине, И. Кант придавал в учении о праве принуждению серьезное значение. Ибо в разрабатываемой им концептуальной схеме правового регулирования не оставалось должного места убеждению. Однако, право имеет общеобязательную силу в связи с чем оно должно исполняться, даже в том случае, если оно противоречит самому духу человека. Так, И. Кант, рассуждая о праве, полагает, что с любым правом в узком смысле «связано правомочие принуждать»/23/.

/23/ Кант И. Указ. раб. С. 599.

И. Кант в учение о праве само право тесно связывает с принуждением. Принуждение, по его мнению, может быть внешним или «самопринуждением». С «внешним принуждением» связано право («внешнее право»), а с самопринуждением мораль. По мысли И. Канта внешнее право, как и внешнее принуждение, являются своеобразным инструментом для разумных людей управлять неразумными. Причем, И. Кант не ведет речь о невменяемых лицах, когда он говорит он неразумных людях, то, представляется, что к их числу он относит тех, кто нарушил или способен нарушить сконструированное им «внешнее право».

По мнению И. Канта, принуждение «...относится не к разумным существам вообще (среди которых могут быть и святые), а к людям как к разумным естественным существам, которые достаточно не святы, чтобы у них могло возникнуть желание нарушить моральный закон, хотя они сами признают его авторитет и, даже когда они соблюдают его делают это неохотно... Естественные побуждения, следовательно, содержат в душе препятствия исполнения долга и (отчасти значительные) противодействующие силы, и человек должен считать себя способным противоборствовать им при помощи разума не в будущем, а именно теперь одолеть их (также мыслью), т.е. уметь делать то, что он должен делать согласно безусловному мнению закона»/24/.

/24/ Кант И. Указ. раб. С. 768-769.

И. Кант рассматривает право в качестве средства преодоления естественных душевных препятствий возникающих в душе «неразумных людей». В итоге, если «внешнее право», сформулированное чистым разумом противоречит морали, то мораль объявляется неразумной. В силу этого она нуждается в модификации посред[15]ством принуждения. Формально, предложенная И. Кантом схема права, могла стать весьма удобным инструментарием в руках государства для воздействия на общественные отношения. Однако, по своему статусу она была слишком формальна для того, чтобы быть эффективно реализованной. Дело в том, что воззрение на право через призму принуждения, в качестве его существенного признака, неизбежно влечет к прямому противопоставлению права и нравственности как правил внешний и внутренний жизни людей. Кант доводит в своем учении о праве такое противопоставление до крайностей.

В основе такого противопоставления, по мнению Н.М. Коркунова, лежало дуалистическое мировоззрение. Согласно ему дух и материя признаются двумя независимыми субстанциями, вследствие чего внешний и внутренний мир совершенно разъединенными, совершенно разнородными сферами. Между ними нет никакой связи, и они существуют автономно. В каждом действуют свои силы. По этой причине, право не может поддерживаться внутренними силами. Оно, право, опирается на внешнюю силу, на принуждение. «Между принуждением и силами внутренней духовной жизни, — отмечает Н.М. Коркунов, — нет ничего общего, нет никаких соединяющих переходов. Принуждение не может, следовательно, иметь какой-либо внутренней, психической основы: оно есть самостоятельное, последнее основание действия права»/25/.

/25/ Коркунов Н.М. Указ. раб. С. 21.

Духовная сторона и физическая сторона нашего бытия — это не две части. Они не суть две старательно размежеванные половинки. Напротив, «они, так сказать, взаимно проникают друг в друга, они на каждом шагу приходят во взаимное соприкосновение ... принуждение и духовные стимулы идут всегда рука об руку, обуславливая друг друга»/26/. Право эффективно не может быть реализовано, опираясь на одно лишь принуждение. Оно должно ещё учитывать и внутренние (духовные) стимулы. В противном случае, само право превращается из символа развития общества и государства, в средство их разрушения.

/26/ Коркунов Н.М. Указ. раб. С. 22.

Сводить учение И. Канта о праве только к внешнему праву не следует. Наряду с ним он вел речь и о практическом разуме (совести), напоминающему «человеку в каждом случае (применения) закона о его долге оправдать или осудить»/27/. Таким образом, И. Кант исходит из того, что совесть является внутренним ограничителем[16] поведения лица. «Каждый человек имеет совесть, — пишет И. Кант, — и он всегда ощущает в себе внутреннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще внушает ему уважение (связанное со страхом)...»/28/.

/27/ Кант И. Указ. раб. С. 791.

/28/ Кант И. Указ. раб. С. 833.

При всей привлекательности кантовской идеи о практическом разуме (совести), все же следует отметить, что идея совести у И. Канта формальна. Она оторвана от содержания нравственного поведения. Ибо совесть по И. Канту сводиться к одной лишь форме поведения, имеющей «свойство безусловного требования. «Поступай только по такому правилу, в котором ты мог бы желать видеть всеобщий закон». Каково это правило, — отмечает Г.Ф. Шершеневич, — Кант не указывает, он предлагает каждому индивиду, прежде чем действовать, взвесить, желает ли он, чтобы все действовали по тому же правилу. В такую формулу может быть вставлено различное поведение в одно и то же время и на том же пространстве»/29/. Например, с позиции кантовской совести трудно выбрать оптимальное поведение между ветхозаветным принципом возмездия и новозаветным началом прощения врагов.

/29/ Шершеневич Г.Ф Общая теория права // Теория государства и права: Хрестоматия: В 2 т. Т. 2. Право / Автор-составитель М.Н. Марченко. М., 2004. С. 149.

Отвлеченное рассмотрение совести (практического разума) от нравственного содержания лишено смысла. В этой, связи мы полагаем, что совесть нельзя рассматриваться в отрыве от исторической действительности, совесть определяется не индивидуумом, а обществом. Она является продуктом общественной нравственности и проявляется в общественной полезности действия индивидуума. Таким образом, предложенная И. Кантом концептуальная схема воздействия на поведение людей посредством внешнего права (как продукта чистого разума) и совести (продукта практического разума), в содержательном плане имела ряд серьезных недостатков. В их основе лежал отвлеченный аналитический формализм и декартовский дуализм.

Перечисленные методологические недостатки, не стали препятствием для внедрения кантовского учения о праве в умы некоторой части правоведов. А сама концептуальная схема права И. Канта предстала в правовой науке в качестве её научной парадигмы. Не обошла она стороной и философско-правовую мысль России. Так, сегодня имеются все основания полагать, что учение И. Канта о чистом познании, о чистом (внешнем) праве (продукте чистого разума) и совести (продукте практического разума) нашло сво[17]их сторонников в дореформенной и дореволюционной России. По оценке известного специалиста в области русской философии Б.В. Яковенко русская философская мысль проявила интерес к разрешению основных гносеологических проблем, что «...с неизбежностью привело её к тесному соприкосновению с кантовским критицизмом, что не прошло бесследно для русского философствования»/30/.

/30/ Яковенко Б.В. История русской философии: Пер. с чеш./ Общ. ред. и послесл. Ю.Н. Солодухина. М., 2003. С. 12.

Наряду с кантовским критицизмом (чистым философским познанием), не прошло бесследно для русского правоведения и учение И. Канта о праве. Так, Н.М. Коркунов в конце XIX века отмечал, что учение Канта имела весьма глубокое влияние на юридическую литературу в первой половине девятнадцатого столетия. «В ходячих определениях учебников, - писал Н.М. Коркунов, - оно до сих пор остается господствующим»/31/. В целом, не отрицая факта проявления интереса русской философии к кантовскому критицизму, а русского правоведения к кантовскому учению о праве, смеем предположить, что кантианство не ограничилось сугубо воздействием на отечественную философско-правовую мысль. Оно оказало и реальное влияние на реформу уголовного судопроизводства.

/31/ Коркунов Н.М. Указ. раб. С. 28.

У её основ стоял граф М.М. Сперанский, который видел в немецкой идеалистической философии выход из умственного и законодательного застоя/32/. Подобное отношении со стороны видного государственного деятеля к немецкой идеалистической философии имело следующее последствие. В среде процессуалистов того времени ее постулаты, и, прежде всего, постулаты гносеологии (теории познания) также стали считаться весьма модными. Вот, что по этому поводу пишет американский историк Ричард С. Уортман, исследовавший мировоззрение правящей в то время социальной группы: «С подъемом интеллигенции в 1840-х годах, дворяне, окончившие университеты и овладевшие немецкой идеалистической философией, обрели новое представление об истине — как о чем-то подлинном, а не риторическом. Это был тип мышления, который лег в основу Великих реформ 1860-х годов»/33/.

/32/ Подробнее, см.: Джаншиев Г.А. Основы судебной реформы. М., 2004. С. 51.

/33/ См.: Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 8). Т.1: От Петра Великого до смерти Николая 1. М., 2002. С. 26.

В свете сказанного, думается, выглядит весьма закономерным[18] суждение дореформенного процессуалиста середины XIX века А. Жиряева, полагающего, что гносеология «принадлежит к числу самых прочных и неоспоримых приобретений в области человеческого ведения. Несмотря на чрезвычайное разнообразие уголовно-судопроизводственных законоположений, все они представляют различные меры и пути, могущие вести к удостоверению в действительности, или недействительности известного факта, другими словами, содержат в себе указания на средства к познанию истины»/34/.

/34/ Жиряев А. Теория улик. Дерпт, 1855. С. 10.

Далее профессор А. Жиряев, рассуждая о вопросах, рассматривающихся в гносеологии, приходит к выводу о том, что эти вопросы являются не только самыми важными со времен Канта, но и оказывают магическое влияние на теорию доказывания посредством улик. «Влияние теории познания на теорию улик, — отмечал А. Жиряев, — так велико и очевидно, что некоторые криминалисты, напр. Россгирт, даже не находят в учении о последних, ничего юридического, и внесение главы об уликах в уголовный кодекс, или систему уголовного судопроизводства считают неправильным присвоением со стороны уголовной Юриспруденции того, что собственно и исключительно должно принадлежать логике»/35/.

/35/ Жиряев А. Указ. раб. С. 9.

В методологическом плане на кантовскую философию права опирался и профессор В.Д. Спасович, который незадолго до судебной реформы, в своих известных лекциях о доказательствах, писал о том, что человеческое познание имеет два источника опыт и разум. Причем, по мнению В.Д. Спасовича, разум опирается (как и у И. Канта) на аналитический метод. Видно, что В.Д. Спасович в своих рассуждениях методологически опирается на учения И. Канта о праве и совести, хотя, по правде говоря, В.Д. Спасович не ссылается на указанного философа. Не упоминание В.Д. Спасовичем в своих работах И. Канта ещё не говорит нам о том, что В.Д. Спасович не был знаком с учением немецкого мыслителя.

Реформирование уголовного судопроизводства осуществлялось, методологически опираясь на учение И. Канта со всеми присущими ему недостатками. В результате реформы уголовного судопроизводства 1864 года законодатель отказался от формальных доказательств. Кроме того, улики были лишены формализованного характера. Теперь они не представляли собой перечень, установленных законом обстоятельств. При этом в ходе доказывания по[19] уголовным делам посредством улик основной акцент делался на процессе мышления (чистом познании), который выступает в качестве единственного критерия отнесения того или иного обстоятельства к улике.

Не обошла стороной дореволюционную теорию доказательств, и учение И. Канта о практическом разуме (совести). Уголовно-процессуальное законодательство того времени восприняло кантовскую идею о практическом разуме двояко. С одной стороны, Уставы уголовного судопроизводства 1864 года (далее — УУС) восприняли совесть, с другой, — свели ее на нет. Так, дореволюционный автор пишет: «...у нас принята система свободной оценки доказательств по внутреннему убеждению и совести судей, с устранением в законе каких бы то ни было правил о силе и значении их. Есть, однако, и некоторые изъятия, составляющие частью пережившие прошлое следы его, удержавшиеся по недосмотру, частью положения, установленные умышленно и сознательно»/36/.

/36/ Фойницкий И.Я. Курс уголовного судопроизводства. Т. 2. 1996. С. 187.

Исследование проведения кантовской концептуальной схемы чистого права в отечественное уголовное судопроизводства показывает, что как дореволюционная уголовно-процессуальная наука, так и законодательство её восприняли. Однако, восприятие отечественной уголовно-процессуальной доктриной идеи практического разума имела свою специфику, которая состояла в том, что идея о практическом разуме была проведена в урезанном виде. В свете сказанного, закономерно возникает вопрос. Могла ли кантовская концептуальное учение о праве и её теоретико-практическая интерпретация составителями УУС 1864 года в контексте уголовного судопроизводства в целом позитивно повлиять на ситуацию, сложившуюся в отечественном уголовно-процессуальном доказывании? Не отрицая качественного прорыва в теоретическом осмыслении ряда уголовно-процессуальных феноменов посредством кантовского учения о праве, автору все же представляется, что в целом реформирование уголовного судопроизводства (с опорой на чистый и практический разумы) в целом позитивно не повлияло на практику доказывания по уголовным делам.

В методологическом плане, кантовское учение о праве имело серьезный изъян — игнорирование в праве нравственного фактора. И этот изъян не был учтен составителями Уставов уголовного судопроизводства 1864 года. Кроме того, как отмечал в свое время известный российский мыслитель В.И. Вернадский, много и со всех сторон размышлявший о влиянии духовного фактора в кон[20]тексте той эпохи, еще в начале XX века высказал пророческую мысль: «Если мы хотим понять рост и развитие науки, мы неизбежно должны принять во внимание и все другие проявления духовной жизни человечества. Уничтожение или прекращение одной какой-либо деятельности человеческого сознания сказывается угнетающим образом на другой»/37/.

/37/ Вернадский В.И. Избранные труды по истории науки. М., 1981. С. 50-51.

Не учет разработчиками и составителями УУС 1864 года проявления духовной жизни российского общества привело к тому, что в целом, как уголовный процесс, так и такая его важная содержательная составляющая как уголовно-процессуальное доказывание не предстали в качестве эффективного средства обеспечения реализации уголовно-правовых отношений. В силу чего не только сам отечественный российский уголовный процесс оказался бесплодным, но и уголовное право стало бездейственным. В итоге сложилась ситуация, когда ни общество, ни государство были не в силах противостоять, действовавшим по отношению к ним деструктивным силам.

Мы выступаем, конечно, не зато, чтобы видеть в тех деструктивных силах только негативный фон. Наоборот мы исходим из того, что произошедшие в начале XX века изменения в общественном и государственном устройстве нашего отечества в целом позитивно сказались на его развитии. Однако, мы против того, чтобы путь к позитивным изменениям лежал вне правового инструментария. Ибо, в противном случае, потребности общества и государства в праве, и, в частности, в уголовном судопроизводстве сугубо формальны, поскольку они не являются рычагом воздействия на общественные отношения, и не обеспечивают их нормальное и стабильное развитие.

Нам представляется, что из результатов дореволюционной судебной реформы мы должны черпать не только то, что, на наш взгляд, она является кульминацией развития и практического воплощения уголовно-процессуальной мысли, но и помнить об упущениях, которые, несомненно, тогда имели место. Таким образом, сегодня возможно со всей очевидностью констатировать, что с принятием УУС 1864 года не следует связывать окончание реформы уголовного судопроизводства. Здесь скорее правильнее говорить о её первой фазе, которая содержательна состояла в переводе как в целом уголовного судопроизводства, так и доказывания, в частности, в русло чистого разума (логики) и практического разума (совести).[21]

Незавершенность судебной реформы 1864 года в сфере уголовного судопроизводства не могло не сказаться на главном нерве уголовного процесса доказывании. При этом произошедшая Великая Октябрьская Социалистическая революция подвинула процессуальную общественность того времени ещё раз осмыслить как результаты самой революции, так и судебной реформы. К тому же, качественные преобразования в общественном и государственном устройстве молодого советского государства, иногда вступали в противоречие с парадигмой уголовно-процессуального доказывания образца 1864 года.

Возникающие коллизии по уголовным делам, согласно постулатам идеологии того времени, должны разрешаться посредством правосознания трудящихся. Так, Декрет о суде № 2 содержал ряд положений, которые имели непосредственное отношение к доказыванию по уголовным делам, например, суду предоставлялось право допускать любые доказательства без формальных ограничений, судам разрешалось руководствоваться судебными уставами 1864 года, если они не противоречили декретам ЦИК и правосознанию трудящихся классов/38/.

/38/ См.: СУ. 1918. № 26. Ст. 420.

Обращает на себя внимание тот факт, что уголовно-процессуальная мысль старалась разрешить формализм уголовного судопроизводства, сложившегося под влиянием судебных уставов 1864 года. Причем, борьба с формализмом в уголовно-процессуальной науке имела ярко выраженный максималистический характер. Ряд советских деятелей (П.И. Стучка и Н.В. Крыленко) отстаивали мнение о том, что нормы, регулирующие уголовный процесс (за исключением общих принципов), по своей природе являются «наказными», «техническими», т.е. рекомендательными/39/.

/39/ Подробнее, см.: Крыленко Н.В. Основы уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик. М., 1928.

Эта идея была воплощена и в подготовленном в 1927 году под руководством Н.В. Крыленко проекте УПК РСФСР. В нем предпринималась попытка отказаться от закрепления в нормах права видов и способов обнаружения доказательств, предоставлялась возможность органам расследования, прокуратуре и суду осуществлять доказывание по своему усмотрению, вне каких бы то ни было процессуальных форм/40/. Против этой идеи решительно выступил А.Я. Вышинский. Он полагал: подобные преобразования могли бы привести «к полному разрушению законности, к тому, что судеб[22]ная и судебно-следственная деятельность лишилась бы прочной основы законности, так как на место закона был бы поставлен произвол, голое усмотрение следователя, прокурора и судьи»/41/.

/40/ См.: Еженедельник советской юстиции. 1927. № 47. С. 1473.

/41/ Вышинский А.Я. Теория судебных доказательств в советском праве. М., 1950. С. 169-170.

В противовес идеи об осуществлении доказывания по собственному усмотрению А.Я. Вышинским была предложена концепция доказывания, опирающаяся на диалектический метод познания и социалистическое внутреннее убеждение. В концепции доказывания А.Я. Вышинского внутреннее убеждение не являлось результатом чистого и практического разумов человека, а являлось «результатом деятельности всех его умственных и нравственных сил, всего его характера/42/». Причем, судейское убеждение по мысли указанного автора «не только знание того, как и вследствие чего произошло данное событие, но и правильно оценить значение этого события, правильно, т.е. в соответствии с правильно понятыми интересами своего общества. Это означает, что правильное понимание и признание обстоятельств дела, создающего у судьи то или иное убеждение, нельзя отрывать от всей суммы идей, взглядов, его миросозерцания, его политического и правового сознания»/43/.

/42/ Вышинский А.Я. Указ. раб. С. 181.

/43/ Там же.

Оценивая суждения А.Я. Вышинского о центральных вопросах его теории, автор приходит к выводу, что учение о внутреннем убеждении А.Я. Вышинского, по сравнению с аналогичными дореволюционными учениями (чистым правом и чистым познанием), было шагом вперед. Если же сопоставить между собой положения дореволюционного учения о совести в уголовном судопроизводстве и нравственные критерии внутреннего убеждения, то необходимо заключить, что разница между этими учениями состоит в следующем. В дореволюционной теории вопрос о совести, как мы уже отмечали с индивидуальных позиций, т.е. в отрыве от общественной нравственности. А.Я. Вышинский же, наоборот, в своем учении упор сделал на общественной нравственности, лишив тем самым должностных лиц, осуществляющих доказывание, права на индивидуальную совесть. В итоге, следует констатировать, что вопрос о совести в советской доктрине остался открытым.

Увлечение в методологическом плане той или иной стороной в ущерб другой ведет к серьезным практическим последствиям. К числу таких последствий, на мой взгляд, следует отнести, имевшие место во времена А.Я. Вышинского, карательные акции госу[23]дарства в отношении собственного народа, вылившие в репрессии в рамках правового поля того времени. На рубеже 60-х годов XX века в отечественной уголовно-процессуальной науке стала зарождаться новая парадигма уголовно-процессуального доказывания. Её основателями является ряд советских (российских) процессуалистов (А.И. Винберг, Р.С. Белкин, А.Я. Дорохов, JI.M. Карнеева, П.А. Лупинская, Г.М. Миньковский, М.А. Чельцов, С.А. Шейфер и др.).

Сегодня в рамках этой парадигмы возможно (правда, весьма условно) выделить два подхода к понятию «доказывания»: процессуальный и криминалистический. Представители последнего под доказыванием понимают «процесс установления истины в судопроизводстве, её познания, обосновании представлений о её содержании»/44/. А представители процессуального подхода (наиболее распространенного в юридической литературе подхода к понятию «доказывания») понимают под доказыванием познавательную деятельность. Например, в одном из фундаментальных учебников по уголовному процессу, подготовленного авторским коллективом во главе с профессором В.Н. Григорьевым, отмечается, что доказывание «в уголовном процессе представляет собой разновидность познания человеком реальной действительности»/45/.

/44/ Белкин Р.С., Винберг А.И. Криминалистика и доказывание (методологические проблемы). М., 1969. С. 6.

/45/ Григорьев В.Н., Победкин А.В., Яшин В.Н. Уголовный процесс: Учебник. М., 2005.С. 156.

Если мысленно сопоставить между собой процессуальный и криминалистический подходы относительно понятия «доказывания», то необходимо заключить, что каждый из них имеет непосредственной отношение к предмету науки их породивших. Так, например, А.В. Агутин/46/ и С.А. Осипов, исследовав криминалистический подход к понятию «доказывания», пришли к выводу, что он в доказывание по уголовным делам ограничивается сферой познания криминалистики, ее отражением объективной действительности, т.е. отражением, составляющим содержание криминалистики, а не уголовного судопроизводства.[24]

/46/ Агутин А.В., Осипов С.А. К вопросу о понятии доказывания в уголовном процессе // Следователь. 2003. № 1 (57). С. 16.