Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

штыки, то ли целиком или хотя бы наполовину к нему присое­ диниться. И там, где такое присоединение происходило, у нас нет оснований предаваться стенаниям по поводу преждевре­ менной гибели наших средневековых культурных форм и пред­ ставлений. Будь они в состоянии себя защитить, они продол­ жали бы жить. Когда бы тем поэтическим натурам, что мечтают о возврате этих эпох, довелось провести в них хоть один час, они живо запросились бы обратно, на наш вольный воздух. Да,

входе великих процессов любого характера гибнут и многие благородные цветы, не оставив по себе непреходящего следа

втрадиции и поэзии; однако для нас это не причина желать, чтобы оказалось не имевшим места само великое событие. А событие это состояло в том, что помимо церкви, являвшейся до тех пор объединяющей Европу силой (хотя быть таковой ей оставалось уже недолго), теперь возникла новая духовная сре­ да, которая, распространяясь из Италии, стала жизненной ат­ мосферой всех высокообразованных европейцев. Наиболее резкое порицание, которое могло бы быть высказано в этой связи, - это обвинение в иссякании духа народности в культу­ ре, в становящемся теперь явным разрыве между образован­ ными и необразованными людьми по всей Европе. Однако по­ рицание это тут же теряет всякую силу, поскольку приходится признать, что этот разрыв, хотя теперь он ясно осознан, пре­ одолеть все еще невозможно. К тому же в Италии он вовсе не столь резок и непримирим, как в других местах. Ведь томик Тассо, этого великого итальянского художника слова, вполне может здесь очутиться и в руках у бедняка.

** *

Римско-греческая античность, оказывавшая начиная с XIV в. столь мощное воздействие на итальянскую жизнь

вкачестве основы и источника культуры, цели и идеала бытия, а отчасти и нового сознательного контраста, эта античность уже издавна кое в чем воздействовала и на все средневековье в

целом, в том числе и за пределами Италии. Та образованность, представителем которой являлся Карл Великий213*, была уже в сущ­ ности, при ее сопоставлении с варварством VII и VIII вв., Возрож­ дением, и ничем иным быть не могла. Как для северного романс­ кого архитектурного стиля характерно, помимо общей, доставшей­ ся ему от античности формальной основы, также и прямое про­ никновение чисто античных форм, так и вся монастырская уче­ ность постепенно усвоила огромный объем материала из римс-

112

ких авторов, и даже сам их стиль, начиная с Эйнгарда214*, никог­ да не оставался без подражателей в этой среде.

Однако пробуждение античности происходит в Италии иначе, чем на Севере. Как только Италия вышла из эпохи варварства, в этом наполовину все еще античном народе во весь голос заявля­ ет о себе осознание собственного прошлого: итальянцы в востор­ ге от него и желают его воспроизвести. Если за пределами Ита­ лии речь идет об ученом, рефлектирующем использовании отдель­ ных элементов античности, в ней самой это принимает формы ученого, но в то же время и общенародного, практического пере­ хода на сторону античности вообще - поскольку она представля­ ет собой воспоминание о собственном прошлом величии. Легкодоступность латинского языка, обилие живых воспоминаний и со­ хранившихся памятников - все это чрезвычайно способствует та­ кому развитию событий. На этой основе, но также и на основе на­ правленных в противоположном направлении воздействий со сто­ роны все же изменившегося за истекшее время народного духа, а также воздействий германско-лангобардских форм государствен­ ности, общеевропейского рыцарства и культурных влияний со сто­ роны Севера, религии и церкви вырастает новое единство: совре­ менный итальянский дух, которому было на роду написано подать пример всему Западу в целом.

То, каким образом античность, стоило завершиться эпохе варварства, проявляется в изобразительных искусствах, мож­ но с полной отчетливостью увидеть, например, на тосканской архитектуре XII в. и скульптуре XIII в. Также и в области поэзии нет недостатка в аналогиях, особенно если мы будем исходить из того предположения, что величайший латиноязычныи поэт XII в., задавший тон целому жанру тогдашней латинской поэзии, был итальянцем. Мы говорим о том авторе, из-под пера кото­ рого вышли лучшие вещи так называемой «Carmina Burana». Эти рифмованные строфы изливают на нас ничем не сковыва­ емую радость земного бытия и связанных с ним удовольствий, бытия, гениями-хранителями которого вновь выступают древ­ ние языческие боги. У всякого, кто прочитает эти стихотворе­ ния одним духом, неминуемо рождается предположение, что автор - итальянец и, возможно, ломбардец; однако на этот счет здесь имеется также и ряд вполне конкретных указаний1. Эта латинская поэзия clerici vagantes216* XII в. есть в определенной степени, как и бьющая в глаза небычайная ее фривольность, продукт общеевропейской культуры, однако поэт, сочинивший песню «De Phyllide et Flora» и «Aestuans interius», скорее всего не был уроженцем Севера, как не был им и утонченный созер-

113

цательно настроенный сибарит, которому принадлежит стихот­ ворение «Dum Dianae vitrea sero lampas oritur» (p. 124). Здесь перед нами возрождение античного мировоззрения, проступа­ ющего сквозь средневековую стихотворную форму особенно выпукло. Множество относящихся к этому и следующему сто­ летиям сочинений со старательной подражательностью воспро­ изводят гекзаметр и пентаметр, сдабривая их приправой раз­ нообразных античных, иной раз мифологических, реалий, од­ нако это ни в малейшей степени не создает впечатления ан­ тичности. В написанных гекзаметром хрониках и прочих сочи­ нениях Вильгельма Аппула216' нередко доводится столкнуться с прилежным штудированием Вергилия, Овидия, Лукана217', Стация218* и Клавдиана219', однако античная форма остается делом учености в чистом виде, точно так же как и античный материал у таких собирателей, как Винцент из Вове220' или ми­ фолог и аллегорист Алан Лилльский221'. В самом деле, Возрож­ дение не есть фрагментарное подражание и собирательство, но именно рождение заново, и оно-то как раз и происходит в этих стихотворениях неизвестного клирика XII столетия.

Однако широкий, даже всеобщий переход итальянцев на сто­ рону античности начинается лишь в XIV в. Для этого было необхо­ димо развитие городской жизни, которое было достигнуто в одной только Италии и лишь теперь. Для этой городской жизни харак­ терны: совместное проживание и фактическое равенство дворян и горожан', образование однородного общества (с. 94), испыты­ вавшего нужду в образовании и имевшего на то досуг и средства. Однако образование, как только оно почувствовало желание рас­ статься с фантастическим миром средневековья, не было в со­ стоянии так вот вдруг, через чистую эмпирию перейти к познанию физического и духовного мира: для этого оно нуждалось в вожде, каковым вызвалась служить классическая древность во всей ее полноте объективных, самоочевидных истин во всех областях духа. Форма заимствовалась отсюда с благодарностью и восхищени­ ем; иногда античность составляла основное содержание этого образования2. Способствовала этому также и ситуация в Италии: со времени падения Гогенштауфенов Священная Римская импе­ рия или вовсе отказалась от притязаний на Италию или же была не в состоянии там удержаться, папский же престол был переве-

* Речь идет о пополанах (от popolo —народ), торгово-ремесленном населении торговых средневековых городов Северной и Средней Ита­ лии. По-немецки этот термин переводится как «Bürger», по-русски мо­ жет быть передан как «горожане». (Ред.)

114

ден в Авиньон. Большинство существовавших здесь в реальнос­ ти государственных режимов утвердились насилием и были не­ легитимны; в таких условиях пробудившийся к сознанию дух ста­ рался обрести новый устойчивый идеал. Потому-то так и случи­ лось, что видение и даже императив римско-итальянского миро­ вого господства прочно утвердились в умах итальянцев, а в лице Кола ди Риенцо они попытались обрести даже и свое практичес­ кое воплощение. То, каким образом взялся он за разрешение этой задачи во время своего первого трибуната, могло вылиться толь­ ко в презабавную комедию, однако воспоминание о древнем Риме образовывало надежный базис для национальных чувств. Заново вооружившись своей культурой, итальянцы скоро на деле почув­ ствовали себя самым развитым народом в мире.

Нашей ближайшей задачей является теперь показать это духовное движение не во всей его полноте, но лишь во вне­ шних проявлениях, в основном у его истоков3.

** *

Начать с того, что сами римские развалины4 окружены теперь совсем иными чувствами уважения и трепета, нежели во времена, когда были составлены «Mirabilia

Romae»222* и компилятивное сочинение Вильгельма из Мальмсбери223*. Фантазии благочестивого паломника, человека, веру­ ющего в волшебное, охотника за сокровищами5, отступают в путевых заметках на задний план перед чувствами историка и патриота. В этом смысле и следует понимать слова Данте6: кам­ ни римских стен заслуживают благоговения, и та почва, на ко­ торой выстроен город, благороднее, нежели об этом склонны судить люди. Нескончаемая череда юбилеев224* почти не остав­ ляет по себе следа в литературе в собственном смысле слова. Самое ценное, с чем возвращается домой Джованни Виллани с юбилея 1300 года (с. .55) - это принятое им решение заняться писанием истории, к чему его побудило созерцание римских развалин. Петрарка дает нам еще одно свидетельство умонас­ троения, находившегося на водоразделе между классической и христианской древностью. Он рассказывает, как они с Джо­ ванни Колонна226* часто забирались на гигантский купол терм Диоклетиана7. Здесь, на приволье, посреди глубокой тишины, в виду открывавшейся во все стороны панорамы, они беседо­ вали, бросая время от времени взор на окружающие развали­ ны, не о делах, не о ведении домашнего хозяйства и не о поли­ тике, но об истории, причем Петрарка по большей части прини-

115

мал сторону античности, Джованни же - христианства. Говори­ ли они также и о философии, и о первооткрывателях искусств. Как это нередко случалось и после них, вплоть до Нибура и Гиббона, мир римских развалин пробуждал в людях склонность к исторической созерцательности.

** *

Те же самые смешанные чувства обнаруживает и Фацио дельи Уберти226* в своем написанном около 1360 года «Dittamondo», вымышленном визионерском описании пу­

тешествия, в котором его сопровождает древний географ Солин227* - подобно тому как Вергилий сопровождал Данте. И как они посещают Бари, чтобы почтить св. Николая, а Монте Каргано - в память архангела Михаила, так и в Риме упоминается легенда об Арачели и св. Марии в Трастевере, однако мирское великолепие древнего Рима явно берет здесь верх. Благород­ ной наружности старуха228' в разодранном одеянии (это сам Рим) повествует им исполненную славы историю и подробно изоб­ ражает древние триумфы8. Потом она проводит чужестранцев по городу и дает им пояснения относительно семи холмов и обилия руин - che comprender potrai, quanto fui bella229'!

К сожалению, что касается следов античности, этот Рим авиньонских и схизматических пап был уже совсем не тот, что всего лишь одним поколением перед этим. Губительным опус­ тошением, лишившим примечательных черт наиболее важные из еще сохранявшихся зданий, явился снос 140 укрепленных домов наиболее видных римских граждан, проведенный сена­ тором Бранкалеони около 1258 года. Ведь не приходится со­ мневаться, что знать заселяла наиболее сохранные и самые высокие развалины9. И все-таки в те времена в городе остава­ лось несравненно больше остатков старины в сравнении с тем, что высится здесь теперь. Так, возможно, многие руины еще сохраняли свою облицовку и мраморные инкрустации там, где ныне остался один лишь каркас из обожженного кирпича. Это послужило импульсом для серьезной топографии древнего го­ рода. В экскурсиях Поджо по Риму10 обследование самих раз­ валин было впервые тесно связано с изучением древних авто­ ров и надписей (в их поисках он облазил11 все заросли); фанта­ зия отступила здесь на второй план, а воспоминания о христи­ анском Риме сознательно опущены. Вот бы сочинение Поджо было обширнее и снабжено иллюстрациями! Он застал на­ много больше сохранившихся памятников, чем Рафаэль во-

116

семью десятилетиями спустя. Сам Поджо еще видел гробницу Цецилии Метеллы и колоннаду одного из храмов на склоне Ка­ питолия: сначала в целости, а позднее - уже в полуразрушен­ ном виде, что объяснялось несчастливой способностью мра­ мора легко превращаться в результате обжига в известь. Ко­ лоссальный колонный зал возле храма Минервы постепенно, колонна за колонной также постигла та же судьба. Автор одно­ го письма 1443 г. сообщает о продолжении этого обжига извес­ ти, «что это просто стыд и срам: ведь новые здания имеют жал­ кий вид, и если есть в Риме что прекрасное, так это руины»12. Тогдашние обитатели Рима в их деревенских плащах и башма­ ках выглядели на взгляд приезжих какими-то пастухами; и прав­ да, коровы паслись здесь вплоть до самого Банки. Единствен­ ным поводом для общественных сходок были церковные про­ цессии по случаю некоторых праздников; в связи с ними можно было также лицезреть красивых женщин.

Впоследние годы жизни Евгения IV (ум. 1447 г.) Блонд из Форли написал сочинение «Roma instaurata»230*, уже прибегая к Фронтину231* и старинным «Областным книгам» (Libri regionali), а также (как можно думать) - к Анастасию232*. Цель его состоит далеко уже не в одном лишь отображении существующего, но в большей сте­ пени - в разыскании погибшего. Судя по тому, что сказано в по­ священии папе, перед лицом всеобщего запустения Блонд уте­ шает себя наличием в Риме великолепных реликвий святых.

Влице Николая V (1447 - 1455) на папский престол восхо­ дит человек, обладающий тем новым монументальным духом, что был характерен для Возрождения. Когда Рим обрел более высокий статус и началось его благоустройство, с одной сторо­ ны, возрастала опасность для руин, но с другой, росло и уваже­ ние к ним как к одной из достопримечательностей города. Пий II полон антикварных интересов, и пусть нечасто он заговаривает о римских древностях, зато все свое внимание он посвятил древ­

ностям всей прочей Италии, а что до окрестностей города, то он первым их хорошо узнал и описал13 в таком полном объеме. Как духовное лицо и как космографа его в равной степени инте­ ресовали как античные, так и христианские памятники и при­ родные диковины. Не приходилось ли ему совершать над со­ бой насилие, когда он писал, например, следующее: «Нола снис­ кала больше славы памятью св. Павлина, нежели воспомина­

ниями, связанными с Римом или с героической борьбой Марцелла233'»? Не то чтобы у нас были основания сомневаться в его вере в священные реликвии; просто в духе Пия II ощущает­ ся уже в большей степени исследовательская жилка по отно-

117

шению к природе и античности, в нем чувствуется попечение о монументальном, об одухотворенном наблюдении жизни. Уже в последние годы своего папства, мучимый подагрой и все-таки сохраняющий чрезвычайно бодрое расположение духа, он при­ казывает нести себя в паланкине через горы и долы - в Тускулум, Альбу, Тибур234*, Остию, Фалерии, Окрикулум, делая по­ путно записи обо всем, что он там увидел. Он проходит по древ­ ним римским дорогам и линиям водопровода, старается опре­ делить границы древних племен вокруг Рима. Во время одной вылазки в Тибур с великим Федериго Урбинским тот и другой проводят время в приятнейших беседах об античности и ее военном деле, в особенности же - о Троянской войне. Даже в ходе поездки на Конгресс в Мантую (1459 г.) Пий II пытается, пусть впустую, отыскать упоминаемый Плинием лабиринт в Клузии и осматривает на Минции так называемую виллу Верги­ лия. То, что дауе от своих аббревиаторов235* такой папа дол­ жен был требовать классической латыни, ясно почти само со­ бой. А еще как-то во время Неаполитанской войны Пий II амни­ стировал арпинатов - как земляков Цицерона, а также Гая Ма­ рия, в честь которых многие из них получили имена при креще­ нии. Лишь ему одному, как знатоку и покровителю, Блонд мог посвятить свое сочинение «Roma triumphans», первую великую попытку сводного изложения римских древностей.

Разумеется, интерес к римской древности вырос за это время также и по всей Италии. Уже Боккаччо14 называл мир руин Байи «замшелыми стенами, которые тем не менее новы для современ­ ных сердец»; и с тех пор они стали считаться величайшей достоп­ римечательностью в окрестностях Неаполя. Возникают уже и со­ брания древностей всякого рода. Чириако из Анконы изъездил не одну только Италию, но и другие страны древнего orbis terrarum236*, и привез большое количество надписей и рисунков. На вопрос, чего ради он так трудится, Чириако ответил: «Чтобы разбудить мертвых»16. Начиная с этого времени история отдельных италь­ янских городов оснащается действительной или вымышленной связью с Римом, будь то ссылки на непосредственное основание им или на колонии, выведенные оттуда16. Как кажется, еще издав­ на расторопные специалисты по генеалогии взяли за правило воз­ водить родословные некоторых семейств к знаменитым римским родам. Это было столь привлекательно, что такого обыкновения продолжали держаться, даже несмотря на начавшуюся в XV в. критику. Пий II без тени смущения обращается в Витербо17 к рим­ ским ораторам, просившим его о скорейшем возвращении обрат­ но, со следующими словами: «Рим - это в такой же степени моя

118

родина, как и Сиена, поскольку мой дом, Пикколомини, в древнос­ ти переселился из Рима в Сиену, что доказывается и частотой употребления имен Эней и Сильвий в нашей семье». Очевидно, он бы нисколько не возражал против того, чтобы принадлежать к роду Юлиев. Также и Павел II (Барбо из Венеции) позаботился о том, чтобы его дом, несмотря на вступавшее с такой возможнос­ тью в противоречие происхождение из Германии, был выведен от римлянина Агенобарба237*, который вначале вместе с римской ко­ лонией очутился в Парме, а уж его потомки, вследствие полити­ ческих распрей, выехали в Венецию18. Поэтому никого не должно удивлять то, что семейство Массими желало происходить от Квин­ та Фабия Максима238', а Корнаро239* - от Корнелиев. И напротив - что-то совершенно необычное для следующего XVI столетия есть в том, что автор новелл Банделло старается возвести свой род к знатному остготу (I, новелла 23).

Но вернемся обратно в Рим. Горожане, «называвшие себя в те времена римлянами», с охотой смирились с тем энтузиаз­ мом, который испытывала в их отношении прочая Италия. Мы еще увидим, что при Павле II, Сиксте IV и Александре VI устра­ иваются пышные карнавалы, должные изображать излюблен­ ную фантастическую картину этого времени - триумф древне­ римских императоров. Сколько-нибудь приподнятые чувства на­ ходили себе здесь выход всякий раз именно в такой форме. При таком настроении умов неудивительно, что 18 апреля 1485 года по городу распространился слух о том, что найдено дивно прекрасное, хорошо сохранившееся тело молодой античной римлянки19. Ломбардские каменщики, раскопавшие античный склеп на участке монастыря Санта Мария Нуова на Аппиевой дороге, за пределами гробницы Цецилии Метеллы, нашли мра­ морный саркофаг, на котором якобы значилось: «Юлия, дочь Клавдия». Все же остальное - чистые порождения фантазии: сами ломбардцы якобы в то же мгновение исчезли вместе с сокровищами и драгоценными камнями, лежавшими в сарко­ фаге для украшения тела; само же тело оказалось покрыто кон­ сервирующей жидкостью и выглядело таким свежим и упругим, словно принадлежало только что умершей девочке пятнадцати лет; говорили даже, что кожа девочки еще хранит цвета жизни, а глаза ее и губы полуоткрыты. Тело перенесли во дворец Консерватори и сюда началось сущее паломничество желавших его увидеть; многие приходили сюда также и затем, чтобы ее зарисовать, «потому что она была так прекрасна, что невоз­ можно было это ни пересказать, ни описать, а если бы и воз­ можно было описать или поведать, те, кто ее не видал, этому

119

бы не поверили». По приказанию Иннокентия VIII тело девушки зарыли ночью в тайном месте перед Порта Пинциана: во внут­ реннем дворе дворца Консерватори остался стоять один лишь пустой саркофаг. Вероятно, лицо покойной было закрыто отли­ той по нему раскрашенной маской, выполненной в идеализи­ рованном стиле из воска или другого подобного материала; в пользу этого говорят также и упоминаемые в описаниях позо­ лоченные волосы. Трогательным в этой истории является не сам по себе факт находки, но глубокая убежденность в том, что дошедшее от античности тело, которое, как были убеждены эти люди, они видели перед собой, должно было неизбежно ока­ заться прекраснее всего существующего ныне.

Между тем росла также и масса практических познаний в отно­ шении Рима - на основании раскопок. Уже при Александре VI были открыты так называемые гротески, т. е. стенные и потолочные росписи древних, а в Порто д'Анцо был найден Аполлон Бельведерский. При Юлии II последовали знаменитые находки «Лаокоона», ватиканской «Венеры», «Торса», «Клеопатры» и многих дру­ гих20. Дворцы вельмож и кардиналов также постепенно начали наполняться античными статуями и их фрагментами. Для Льва X Рафаэль осуществил ту знаменитую реконструкцию всего древ­ него города, о которой рассказывается в знаменитом письме, на­ писанном им самим (либо Кастильоне)21. После горьких сетова­ ний по поводу все еще продолжавшегося, т. е. даже при Юлии II, разрушения Рима, он призывает папу встать на защиту немногих сохранившихся свидетельств величия и мощи тех божественных душ древности, воспоминание о которых еще и теперь воспламе­ няет сердца способных ощущать возвышенное людей. С замеча­ тельной вдумчивостью он дает обоснование предмета сравнитель­ ной истории искусств вообще и формулирует в конце письма то понятие «съемки», которое не потеряло своего значения до сих пор: он требует, чтобы с каждого сохранившегося памятника были последовательно сняты план, фронтальное изображение и раз­ рез. Здесь мы не в состоянии подробно рассказывать о том, как археология стала начиная с этих времен вырастать в особую дис­ циплину, что происходило прежде всего в связи с этой священной столицей мира и ее топографией, как и о том, какую грандиозную программу выдвинула в связи с этим витрувианская Академия22. Нам же следует задержаться во временах Льва X, при котором наслаждение античностью сплеталось с иными наслаждениями в какое-то чудесное цельное впечатление, освящавшее римскую жизнь. По всему Ватикану слышалось пение и раздавалась струн­ ная музыка; звуки эти разносились по всему Риму как некое запо-

120

ведание жизненных радостей, пускай лично для себя Лев едва ли смог добиться того, чтобы ими были заглушены заботы и скорби, а сделанная им сознательная ставка на то, чтобы продлить свою жизнь через увеселения23, оказалась несостоятельной по причи­ не ранней смерти. Невозможно выйти из-под обаяния величествен­ ных картин Рима при Льве в том их виде, как они изображаются Паоло Джовио, как бы хорошо ни были засвидетельствованы так­ же и негативные стороны всего этого: раболепие парвеню и тай­ ная нищета прелатов, которые, невзирая на долги, должны были жить на уровне своего положения24, случайный и непредсказуе­ мый характер покровительства, оказывавшегося Львом литерату­ ре, и, наконец, его вопиюще гибельная финансовая политика25. Тот же Ариосто, который так хорошо все это знал и высмеивал, тем не менее дает в своей VI сатире полное мечтательной грусти изложение своей беседы с высокообразованными поэтами, кото­ рые должны его провести по городу руин, описание полных учено­ сти советов, которые ему удалось бы здесь выслушать насчет соб­ ственных сочинений, и, наконец, - картину сокровищ, собранных в ватиканской библиотеке. Именно это, а не давно оставленная надежда на покровительство со стороны Медичи, говорит он, мог­ ло бы явиться для него соблазнительной приманкой, когда бы его пожелали убедить снова отправиться в Рим в качестве посла Фер­ рары.

Сами по себе руины и в самом Риме, и за его пределами, про­ буждали помимо археологического рвения и восторженно-патри­ отического энтузиазма еще и элегически-сентиментальные чув­ ства. Уже у Петрарки и Боккаччо мы наталкиваемся на отдельные мотивы в таком духе (с. 115, 118); Поджо (там же, с. 116) часто заглядывает в храм Венеры и Ромы и, будучи убежден, что это храм Кастора и Поллукса, где часто собирался сенат, погружает­ ся здесь в воспоминания о великих ораторах Крассе, Гортензии240', Цицероне. Особенно сентиментальное настроение присуще, на­ конец, высказываниям Пия II в связи с его описанием Тибура26, а вскоре вслед за этим возникает первое идеализированное изоб­ ражение руин вместе с его описанием у Полифило27241': развали­ ны мощных сводов и колоннад, сквозь которые поднимаются ста­ рые платаны, лавры и кипарисы, окруженные кустарником. Едва ли возможно понять причину этого, однако теперь входит в обык­ новение помещать изображение Рождества Христова, согласно Священной истории, среди возможно более живописных дворцо­ вых руин28. То, что искусственные развалины стали в конце кон­ цов принадлежностью пышной парковой архитектуры, - всего лишь практическое выражение того же чувства.

121