Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

город придерживается своей местной маски: для Неаполя это Пульчинелла, для Флоренции - Стентерелло, в Милане - не­ редко просто великолепный Менекинг73.

Конечно, это довольно-таки скудная замена для великой на­ ции, которая, быть может, более всех прочих была наделена даром объективно отражать и рассматривать в зеркале драмы свои высшие проявления. Однако на протяжении столетий ей было в этом отказано враждебными силами, в появлении кото­ рых была и часть ее собственной вины. И все же искоренить разлитый в обществе талант драматического представления было невозможно, а по части музыки вся Европа была перед Италией в долгу. Кто желает признать в этом мире звуков заме­ ну или же косвенное выражение запрещенной драмы, вполне может этим утешиться.

Не следует ли ожидать того, что не дала драма, от эпоса? Однако итальянскую героическую поэму резко критикуют имен­ но за то, что самой слабой её стороной является обрисовка и разработка характеров.

Прочие достоинства итальянского эпоса неоспоримы, и сре­ ди них - то обстоятельство, что на протяжении четырех с поло­ виной столетий его на самом деле читали и постоянно печата­ ли заново, в то время как почти что вся эпическая поэзия про­ чих народов превратилась в чистой воды литературно-истори­ ческий курьез. Или это зависит от читателя, который ожидает от нее и ценит в ней нечто иное, нежели читатель на Севере? По крайней мере уже частичного усвоения итальянского нацио­ нального характера хватило нам для того, чтобы признать сво­ еобразную ценность этой поэзии, однако есть в высшей степе­ ни достойные люди, которые прямо заявляют, что не возьмут в толк, о какой ценности здесь может вообще идти речь. Конеч­ но, если кто возьмется за анализ Пульчи, Боярдо, Ариосто и Берни с точки зрения так называемого идейного содержания, ему негде будет разгуляться. Они - художники в своем роде, сочинявшие для несомненно и преимущественным образом художественно одаренного народа.

После постепенного угасания рыцарской поэзии круг сред­ невековых сказаний продолжал жизнь частью в виде стихот­ ворных переработок и собраний, частью же как прозаические романы. Последний вариант имел место в Италии в XIV в.; од­ нако рядом с этим во весь свой огромный рост поднимались вновь пробудившиеся воспоминания об античности, погрузив­ шие все средневековые фантастические образы в глубокую тень. Так, например, Боккаччо в своем «Любовном видении»

212

называет, правда, среди представленных в его волшебном дворце героев также и Тристана, Артуса, Галеотто и других, однако делает это в высшей степени коротко, словно он их сты­ дится, а последующие писатели, принадлежащие к каким угод­ но жанрам, и вовсе о них не говорят, а если говорят, то только

вшутку. Однако народ хранил о них память, и из его рук они снова вернулись к поэтам XV столетия. Поэты эти были теперь

всостоянии воспринять и отобразить доставшийся им матери­ ал совершенно заново, свободно; однако ими было совершено нечто еще более значительное, поскольку они тут же творчес­ ки его продолжили, и даже по большей части выдумали все заново. Чего требовать от них не следовало, так это чтобы они отнеслись к своему предмету с прежним пиететом. Напротив, вся Европа должна завидовать тому, что они были еще способ­ ны включиться в сопричастность их народа некоему фантасти­

ческому миру, однако они оказались бы просто лицемерами, когда бы отнеслись к нему с благоговением, как к мифу74.

Вместо того они движутся по вновь завоеванным для худо­ жественной поэзии областям как полновластные властители. Основной их целью является, как можно полагать, по возмож­ ности чарующее и бодрящее воздействие отдельных песен при исполнении их вслух, да и сам этот род поэзии в высшей степе­ ни выигрывает, когда приходится слышать чтение этих поэм по частям, причем наизусть и с выражением, с легким оттенком комизма в голосе и жестах. Не следует ожидать, чтобы глубина и проработанность характеристик прибавила к ним нечто суще­ ственное: их может потребовать читатель, но слушатель об этом не думает, поскольку он постоянно слышит лишь какую-то часть и, в конце концов, видит перед собой одного только чтеца-дек­ ламатора. В отношении заданных сюжетом персонажей поэт находится в двойственном положении: его гуманистическое образование возражает против их средневековой сущности, однако в то же время их поединки, как сторона современной турнирной и военной жизни, требуют приложения всех его по­ знаний и поэтического усердия, ставя в то же время исключи­ тельные по блеску задачи перед чтецом. Отсюда даже у Пульчи75 нет пародии на рыцарство в собственном смысле слова, хотя зачастую комический и грубоватый способ выражения его паладинов находится на грани этого. Рядом с ними выставля­ ется идеал драчливости, его забавный и добродушный Мор­ гайте, который вяжет целые армии языком от колокола. Более того, Пульчи способен также и на то, чтобы показать относи­ тельность и этого своего героя, противопоставляя его абсурд-

213

ному и притом в высшей степени примечательному чудовищу Маргутте. Однако при этом Пульчи не придает обоим этим гру­ бо и мощно выписанным характерам никакого особого значе­ ния, и история его продолжает свой чудесный ход даже тогда, когда они давно отсюда исчезли. Боярдо76 также относится к своим персонажам с полной сознательностью и пользуется ими в шутку и всерьез, как ему заблагорассудится. Даже с демони­ ческими существами он забавляется в свое удовольствие и иной раз намеренно их изображает в неуклюжем виде. Существуют, однако, другие художественные задачи, к которым он относит­ ся не менее серьезно, чем Пульчи, например, в высшей степе­ ни живые и, можно было бы сказать, технически точные изоб­ ражения всех событий.

Пульчи читал свою поэму вслух, как только заканчивал еще одну песню, перед обществом Лоренцо Великолепного, Боярдо аналогичным образом делал это перед двором Эрколе Феррарского. Отсюда легко понять, на какие именно положительные сто­ роны делался в таком случае упор, и как мало благодарности снис­ кали бы здесь себе прописанные в деталях герои. Разумеется, при таких обстоятельствах сами поэмы не образуют никакого за­ конченного целого и вполне могли быть вдвое короче или, напро­ тив, длиннее своего действительного размера. Их композиция - это не композиция обширной картины на историческую тему, но скорее фриз или пышный орнамент из плодов, вокруг которого порхают пестрые образы. Насколько мало ожидаем мы индивиду­ альной проработанности, глубокой перспективы и различной глу­ бины планов от фигур и орнаментов фриза, и даже, более того, их здесь не допускаем, - в такой же малой степени следовало их ожидать и от этих поэм.

Пестрое изобилие неожиданных находок, которыми в осо­ бенности, с постоянством новизны, удивляет нас Боярдо, ос­ меивает все наши принятые в настоящее время школьные оп­ ределения сущности эпической поэзии. Для своего времени это было наиболее приятным способом ухода от занятий антично­ стью, можно сказать, даже единственным выходом, если писа­ телю желательно было прийти к самостоятельному повество­ вательному стихотворчеству. Ибо поэтизация античной исто­ рии способна была лишь на то, чтобы пустить автора по ложно­ му пути, на который и вступил Петрарка в его написанной ла­ тинскими гекзаметрами «Африке», а полтора столетия спустя - Триссино с его написанной versi sciolti громадной поэме «Об освобожденной от готов Италии», которая отличается безуко­ ризненными языком и версификацией и тем не менее застав-

214

ляет читателя недоумевать, что же все-таки - поэзия или исто­ рия - потерпело больший урон в этом неудачно осуществлен­ ном союзе. А куда завлек тех, кто ему подражал, Данте? Визио­ нерские «Триумфы» Петрарки - это последнее из всего, что было достигнуто в этой области, не оставляя пределов хоро­ шего вкуса. «Любовное видение» Боккаччо есть не что иное, как простое перечисление исторических и мифических персо­ нажей, расположенных по аллегорическим категориям. Осталь­ ные предпосылают тому, что им желательно изложить, вычур­ ное подражание первой песне Данте, обзаводясь таким обра­ зом каким-нибудь аллегорическим провожатым, занимающим место Вергилия: Уберти выбрал для своей географической по­ эмы («Dittamondo») Солина, Джованни Санти для своей хвалеб­ ной поэмы, посвященной Федериго Урбинскому, - Плутарха77. Единственным средством от этих заводящих на ложный путь опытов послужила тогда та самая эпическая поэзия, предста­ вителями которой были Пульчи и Боярдо. То нетерпение и вос­ хищение, с которым они были встречены (чего, быть может, в отношении эпоса нам уж никогда не суждено пережить), вели­ колепно доказывает, насколько велика была в них потребность. Речь ведь идет вовсе не о том, действительно ли в этих произ­ ведениях нашли свое воплощение абстрагированные уже в нашем столетии из Гомера и «Песни о Нибелунгах» идеалы истинной героической поэмы или же нет; во всяком случае здесь обрел свое воплощение идеал их собственного времени. Эти поэмы с бесчисленными описаниями поединков, что на наш взгляд как раз наиболее в них утомительно, удовлетворяли в то же время тот чисто предметный интерес, о котором нам зат­ руднительно составить правильное представление - также, впрочем, как и о высокой оценке живой моментальной обри­ совки ситуации как таковой.

То же может быть сказано и в отношении Ариосто: напрасно стали бы мы искать характеры в его «Неистовом Роланде»78, поскольку то была бы попытка приложить к нему абсолютно неподходящий критерий. Да, они здесь попадаются там и сям, и, более того, подаются даже с любовью, однако поэма ни на мгновение на них не останавливается; она скорее проиграла бы, а не выиграла в случае контрастного их выделения. Данное требование проистекает из тех запросов более общего харак­ тера, которым с точки зрения нашего времени он не отвечает: из-под пера столь мощно одаренного и прославленного поэта мы предпочли бы получить уж никак не приключения Роланда и тому подобное. В произведении значительного размера ему

215

следовало представить глубинные, протекающие внутри чело­ века конфликты, выразить высшие воззрения своего времени на божественные и человеческие предметы, одним словом, дать те законченные образы мира, которые предлагают нам «Боже­ ственная комедия» и «Фауст». Вместо этого Ариосто действует совершенно в духе художников своего времени и обретает бес­ смертие, уходя от оригинальности в нашем сегодняшнем смыс­ ле слова: он продолжает творить, оставаясь в уже известном круге образов, и пользуется уже использованной раз деталью всякий раз, когда она ему может вновь пригодиться. То, какие преимущества могут быть при этом достигнуты, людям, лишен­ ным художественного дара, объяснить бывает тем труднее, чем они ученее и чем более одарены духовно. Художественная цель Ариосто - блестящее и живое «действие», которое равномер­ но распространяется по ткани всей большой поэмы. В качестве компенсации за это ему приходится отказаться как от глубокой обрисовки характеров, так и от сколько-нибудь прочной спаян­ ности повествования. Ему приходится вновь связывать утра­ ченные и позабытые нити там, где это представляется удоб­ ным; его персонажи появляются и исчезают не потому, что того требует их глубинная личностная сущность, а в зависимости от требований самой поэмы. Правда, внутри этой внешне ирраци­ ональной и произвольной композиции Ариосто был построен мир совершенно закономерной красоты. Нигде он не впадает в описательство, но повсюду дает лишь столько обстановки и характеристик действующих лиц, сколько может быть гармони­ чески объединено с продвижением действия вперед; еще в меньшей степени он разменивается на разговоры и моноло­ ги79, но повсюду утверждает царственную привилегию истинно­ го эпоса: все на свете преобразовывать в динамичные собы­ тия. У Ариосто пафос никогда не сказывается в словах80, нет его совершенно и в знаменитой XXIII песни и последующих, изображающих безумие Роланда. То же, что любовные исто­ рии в героической поэме лишены какого-либо лирического от­ тенка, является скорее заслугой поэта, поскольку истории эти далеко не всегда могут быть одобрены со своей нравственной стороны. Иногда они, несмотря на всю окутывающую их вол­ шебную и рыцарскую атрибутику, обладают при этом такой дей­ ствительной подлинностью, что возникает ощущение того, что здесь перед нами излагаются непосредственные события из жизни самого поэта. Полностью отдавая себе отчет в собствен­ ном мастерстве, Ариосто несомненно вплел в свое великое произведение еще много всего из современности, вовлекая

216

сюда также славу дома Эсте - в обличье явлений и пророчеств. Изумительный поток его октав размеренно увлекает все соору­ жение вперед.

С появлением Теофило Фоленго или же, как он сам себя здесь называет, Лимерно Питокко, на сцену выступает уже давно и по полному праву ожидавшаяся пародия на рыцарство в це­ лом81 , к тому же заявляющая о себе куда более энергичной про­ работкой характеров, необходимой для свойственных ей комиз­ ма и реализма. Среди тумаков, под градом камней необуздан­ ной уличной молодежной компании одного заштатного римско­ го городишки, Сутри, вырастает маленький Роланд - по всему видно, в мужественного героя, врага монахов и резонера. Ус­ ловный мир фантазии, оформившийся начиная с Пульчи и слу­ живший с тех пор рамками для эпоса, разумеется, разлетается здесь вдребезги; открытому осмеянию подвергается происхож­ дение и сущность паладинов, например, через ослиный турнир во второй песни, на который рыцари являются с самыми дико­ винными амуницией и вооружением. Иной раз поэт выражает комическое сожаление по поводу необъяснимого коварства, присущего семейству Гано Майнцского, относительно чрезвы­ чайно многосложного добывания меча Дуриндана и прочего, - словом, все предание служит ему главным образом лишь в ка­ честве основы для комических нападок, сценок, тенденциозных излияний (среди которых имеются весьма красивые, например заключение главы VI) и непристойностей. Наряду с прочим здесь невозможно не заметить некоторого вышучивания Ариосто, и это было просто счастье для «Неистового Роланда», что «Орландино» с его лютеровской еретичностью довольно скоро по­ пал в лапы инквизиции и его постигло вынужденное забвение. Вполне прозрачная пародия наблюдается, например, в том (гла­ ва IV, строфа 28), что дом Гонзага возводится к паладину Гвидоне, поскольку от Роланда должен был бы происходить дом Колонна, от Ринальдо - Орсини, от Руджеро же (согласно Ари­ осто) - дом Эсте. Возможно, здесь, в этой колкости по адресу Эсте, обошлось не без участия Ферранте Гонзага, покровителя поэта.

То, наконец, что в «Освобожденном Иерусалиме» Торквато Тассо характеристическая обрисовка образа является одной из сильнейших сторон поэта, доказывает лишь, насколько далеко ушел его образ мышления от господствовавшего примерно пол­ столетием прежде. Его достойное восхищения произведение является в основном памятником прошедшей за это время эво­ люции жанра и того направления, в котором она происходила.

217

** *

Вне области поэзии итальянцы первыми среди всех евро пейцев проявили не знающие устали склонность и дар

ктому, чтобы с точностью отобразить исторического че­ ловека со всеми его внешними и внутренними чертами и осо­ бенностями.

Разумеется, уже в раннем средневековье имелись достой­ ные упоминания попытки такого рода, и легенда как постоянно имеющийся перед глазами образец биографии до определен­ ной степени поддерживала интерес к индивидуальному изоб­ ражению и мастерство в части его исполнения. В монастырс­ ких и соборных хрониках с большой наглядностью описаны многие иерархи, например, Майнверк из Падерборна386', Годехард из Хильдесхайма389' и другие; от многих наших императо­ ров также остались описания, составленные по античным об­ разцам, чаще всего по Светонию, содержащие весьма ценные моменты. Можно сказать, что из этих и им подобных светских «vitae»390' постепенно образуется продолжающаяся параллель житиям святых. Однако ни Эйнгарда, ни Виппо391', ни Радеви- на82 392· невозможно поставить рядом с принадлежащим Жуанвилю393" жизнеописанием св. Людовика394', которое высится оди­ ноким утесом, как первое совершенное духовное изображение новоевропейского человека. Такие характеры, каким обладал св. Людовик, и вообще редки, а сюда добавляется еще более редкое счастье, именно то, что на основании всех отдельных деяний и событий, имевших место в жизни героя, совершенно наивный фактограф обнаруживает круг его мыслей и красноре­ чиво нам его представляет. А ведь из каких скудных источни­ ков приходится нам черпать внутреннюю сущность тех же Фрид­ риха II или Филиппа Красивого395*! Многое из того, что фигури­ рует в качестве биографии вплоть до конца средневековья, есть на самом деле лишь исторический очерк эпохи, лишенный ка­ кого-либо вкуса к индивидуальности превозносимого человека.

Отныне итальянцы берут курс почти исключительно на ра­ зыскание характеристических черт выдающихся людей, что от­ личает Италию от остальной Европы, где это встречается лишь случайно, в каких-то экстраординарных случаях. Следует, од­ нако, отметить, что этим развитым чувством индивидуального могут обладать лишь люди, выделившиеся из толпы и ставшие индивидуумами сами.

В связи с получившим чрезвычайно широкое распростране­ ние понятием славы (с. 94 ел.) возникает биографическая ли-

218

тература сборного и сравнительного характера, которая более не обязана придерживаться династического принципа либо принципа следующих друг за другом духовных лиц, как то было с Анастасием, Агнеллом396' и их последователями или с био­ графами венецианских дожей. Скорее она должна отражать человека в меру его значимости. В качестве образцов влияни­ ем пользуются, помимо Светония, также Непот, его «Viri illus­ tres»397*, и Плутарх - в той мере, в какой последний был извес­ тен и переведен. Основным образцом литературно-историчес­ ких записок служили, как представляется, жизнеописания грам­ матиков, риторов и поэтов, известные нам как приложение к Светонию83, а также усиленно штудировавшееся принадлежа­ щее Донату398' жизнеописание Вергилия.

То, что в XIV в. появились биографические сборники, жиз­ неописания известных мужчин и женщин, было уже упомянуто выше (с. 97 ел.). Разумеется, в тех случаях, когда в них описы­ ваются не современники, а люди более ранних эпох, они зави­ сят от более ранних излагателей. Первым имеющим большое значение самостоятельным достижением была, пожалуй, при­ надлежащая Боккаччо «Жизнь Данте». Написанная с легкостью и воодушевлением, богатая на произвольные оценки, эта ра­ бота все-таки создает в отношении личности Данте острое ощу­ щение ее исключительности. Затем, в конце XIV в., последова­ ли написанные Филиппо Виллани «Vite»399' выдающихся фло­ рентийцев. Здесь представлены люди всех занятий: поэты, юристы, врачи, филологи, художники, государственные и воен­ ные деятели, среди них и те, кто был тогда еще жив. Флорен­ ция подана здесь как одаренное семейство, в котором принято отмечать отпрысков, с особой яркостью проявляющих этот се­ мейный дух. Характеристики - исключительно краткие, однако в них присутствует истинный дар ухватывать наиболее типи­ ческие особенности человека, а что делает их еще более заме­ чательными, так это связывание воедино внешней характерис­ тики человека с внутренней. Тосканцы84, должно быть, так ни­ когда и не прекращали полагать, что отображение людей есть дело, к которому у них особый дар, и в связи с этим они оставили нам наиболее важные характеристики итальянцев XV и XVI вв. вообще. Джованни Кавальканти400' (в приложении к своей исто­ рии Флоренции, около 1450 г.) собирает примеры гражданской доблести и самопожертвования, политического благоразумия, а также военных дарований славных флорентийцев. Папа Пий II дает в своих комментариях ценнейшие портреты своих зна­ менитых современников; недавно было также переиздано со-

219

чинение, относящееся к его молодости85, в котором собраны подготовительные материалы к этим портретам, придающие им, однако, весьма своеобразные черты и краски. Джакомо да Вольтерра мы обязаны живым описанием римской курии86 после Пия. О Веспасиано Фьорентино речь шла уже неоднократно, и в ка­ честве просто источника он может быть отнесен к наиважней­ шим авторам, но все же его дар характеристики не может быть поставлен рядом с даром Макиавелли, Николо Валори, Гвиччардини, Варки, Франческо Веттори и других, которые, может быть, дали европейской историографии столь же значительный толчок в этом направлении, как и античные историки. Именно, не следует забывать, что многие из этих итальянских авторов стали известны на Севере еще в очень раннюю эпоху, в латин­ ских переводах. Также и без Джорджо Вазари из Ареццо и его работы, имеющей непреходящее по важности значение, не су­ ществовало бы никакой истории искусства северных стран, как и вообще истории новоевропейского искусства.

Из уроженцев верхней Италии XV в. чрезвычайно большое значение следует придавать Бартоломео Фацио (из Специи, с. 392, прим. 60). В случае происходившего из Кремонезе Плати­ ны, его «Жизни Павла II» (с. 147) мы уже имеем пример биогра­ фической карикатуры. Однако еще важнее составленное Пьеркандидо Дечембрио401' жизнеописание последнего Висконти87, обширное и развернутое подражание Светонию. Сисмонди вы­ ражает сожаление, что столько сил было посвящено такому ма­ лозначительному предмету; однако возможно, что на описание человека более значительного автора бы просто не хватило, в то время как его дара вполне довольно, чтобы представить со­ четающий в себе противоречия характер Филиппо Мария, а в нем и на нем - с удивительной точностью предпосылки, формы и последствия данного типа тирании. Картина XV в. была бы неполной без этой единственной в своем роде биографии, до­ водящей характеристические наблюдения до мельчайших под­ робностей. Позднее Милан обретает значительного мастера портрета в лице историка Корио; далее следует уроженец Комо Паоло Джовио, обширные биографии и малого объема похваль­ ные речи которого обрели всемирную славу и стали образцом для подражателей во всех странах. Несложно было бы на сот­ не мест из Джовио доказать его поверхностность и недобросо­ вестность, да ведь у человека, подобного ему, и не могло быть серьезных, возвышенных намерений. Дыхание эпохи веет на нас с его страниц, и его Лев, его Альфонс, его Помпео Колонна живут и двигаются перед нами в их целостной истинности и не-

220

обходимости, пусть даже глубинная их суть нам здесь не от­ крывается.

Сколько мы можем судить, первое место среди неаполи­ танцев бесспорно принадлежит Тристану Караччоло (с. 30), хотя его намерения никогда не были чисто биографическими. В об­ разах, которые он перед нами выводит, чудесным образом спле­ таются вина и судьба, так что его можно было бы назвать бес­ сознательным трагиком. Но истинная трагедия, которой тогда не нашлось места на сцене, полновластно врывалась во двор­ цы, шествовала по улицам и площадям. Сочинение «Слова и деяния Альфокза Великого», принадлежащее Антонио Панормите и написанное еще при жизни короля, примечательно как одно из самых ранних такого рода собраний анекдотов и изре­ чений, а также шутливых речей.

Лишь очень медленно остальная Европа следовала по пути итальянских достижений в отношении духовной характеристи­ ки88, хотя великие политические и религиозные движения ра­ зорвали здесь столько оков, пробудили столь многие тысячи людей к духовной жизни. В отношении наиболее значительных личностей тогдашнего европейского мира нашими наилучши­ ми поручителями, вообще говоря, являются опять-таки италь­ янцы, как писатели, так и дипломаты. Как стремительно и не встречая ниоткуда никакого сопротивления вырвались отчеты венецианских посланников XVI и XVII вв. на первое место по части изображения отдельных исторических личностей в Но­ вое время!

Также и в области автобиографии итальянцы то здесь, то там показывают образцы истинных глубины и размаха, давая рядом с изображением чрезвычайно пестрой внешней жизни в высшей степени захватывающие описания внутреннего мира, в то время как у других наций, в том числе у немцев времени Реформации, автобиография в основном ограничивается вне­ шними вехами судьбы, дух же проступает скорее из самого спо­ соба изложения. Похоже на то, что «Новая жизнь» Данте с ее непреклонной правдивостью указала путь всей нации.

Начало в этом отношении было положено династическими и семейными хрониками XIV и XV вв., довольно большое число которых в рукописной форме все еще, должно быть, сохраня­ ется во флорентийских библиотеках: наивные, составленные в интересах дома и самого пишущего, истории жизни, как, напри­ мер, принадлежащая Буонаккорсо Питти402'.

Также и от комментариев Пия II мы напрасно стали бы ожи­ дать более глубокой самокритичности; если здесь мы узнаем о

221