Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

носит он в Сен-Назере при впадении Луары своему святому, в день его праздника, венки из самшитовой и дубовой листвы. Он вспоминает прошлые годы, когда молодые люди со всего Посилиппо съезжались на праздник святого на украшенных вен­ ками лодках, и молились о возвращении домой182.

** *

Прежде всего обманчиво античное впечатление созда­ ется рядом стихотворений, написанных элегическим размером или просто гекзаметром, содержание которых

простирается от элегии в собственном смысле до эпиграммы. И если велика была вольность, с которой гуманисты обращались с текстами римских элегиков, то они и в наибольшей степени ощу­ щали себя приближающимися к ним в своих подражаниях им в этой области. Так, элегия Наваджеро к ночи столь же мало сво­ бодна от реминисценций, основанных на этих образцах, как и лю­ бое другое стихотворение этого жанра и этой эпохи, и тем не ме­ нее в ней слышен прекрасный отзвук античности. И вообще На­ ваджеро183 озабочен в первую очередь подлинно поэтическим со­ держанием, которое передается им затем не рабски-подражатель­ но, но с мастерской свободой в стиле «Антологии», Овидия, Катулла, а также Вергилиевых эклог. К мифологии он прибегает чрез­ вычайно умеренно, например, чтобы в связи с молитвой к Церере и другим сельским божествам нарисовать картину самого непри­ тязательного существования. Наваджеро успел только приступить к приветствию родине по случаю возвращения из посланнической миссии в Испанию. Если бы все прочее отвечало началу, у него вполне могло получиться нечто цельное, подобное «Bella Italia, amate sponde» Винченцо Монти342*:

Salve cura Deûm, mundi felicior ora,

Formosae Veneris dulces salvete recessus;

Ut vos post tantos animi mentisque labores

Aspicio lustroque übens, ut munere vestro

Sollicitas toto depello e pectore curas!343'

Элегическая либо гекзаметрическая форма становится со­ судом для любого возвышенного патетического содержания, и здесь находят свое выражение благороднейший патриотичес­ кий подъем (с. 82, элегия к Юлию II) и исполненное напыщен­ ности обожествление правителей184, но также и нежнейшая меланхолия Тибулла. Марио Мольса, соперничающий со Ста-

172

цием и Марциалом в части льстивых выражений по адресу Кли­ мента VII и дома Фарнезе344', в написанной во время болезни элегии «к товарищам» высказывает такие прекрасные и поис­ тине античные мысли о смерти, какие могли принадлежать кому угодно из древних, причем без заимствования у них скольконибудь существенных моментов. Саннадзаро с наибольшей полнотой постиг как форму, так и суть римской элегии и выпол­ нил подражания ей; никакой другой поэт не оставил нам такое значительное число хороших и разнообразных стихотворений, написанных в этой форме. Отдельные элегии еще будут время от времени упоминаться нами - из-за их содержания.

Наконец, латинская эпиграмма предоставляла в это время полноценную возможность заложить основание известности уче­ ного через посредство пары крепко сколоченных строчек, высе­ ченных на пьедестале памятника либо со смехом передаваемых из уст в уста. О такого рода притязаниях становится известно уже очень рано. Как известно, Гвидо делла Полента345* желал укра­ сить могилу Данте памятником, и вот к нему со всех сторон стали стекаться эпитафии185 «от людей, желавших показать себя или почтить также память покойного поэта либо завоевать благосклон­ ность Поленты». На могильном памятнике архиепископа Джованни Висконти (ум. 1354 г.) в Миланском соборе мы пониже 36 гекза­ метров читаем: «Господин Габрий де Дзаморейс из Пармы, док­ тор прав, сочинил эти стихи». Постепенно сформировалась, в ос­ новном под влиянием Марциала, а также Катулла, весьма развет­ вленная литература этого жанра. Беспредельно было торжество автора, когда эпиграмму принимали за античную, списанную с древнего камня186, или же когда она представлялась всем такой удачной, что ее знала наизусть вся Италия, как, например, неко­ торые принадлежавшие Бембо. Когда Республика Венеция вып­ латила Саннадзаро за его хвалебное высказывание в трех дву­ стишиях гонорар в 600 дукатов, это не было щедрым расточитель­ ством: эпиграмма почиталась за обращение ко всем образован­ ным людям эпохи, за наиболее концентрированную форму сла­ вы. С другой стороны, не было тогда человека настолько могуще­ ственного, чтобы ему не могла доставить досады остроумная эпиг­ рамма, и даже люди, стоявшие на самом верху, нуждались в отно­ шении любой надписи, которую они собирались где-либо выре­ зать, в тщательном и сведущем совете, потому что, например, смехотворные эпитафии были чреваты опасностью быть включен­ ными в сборники для потехи187. Эпиграфика и сочинение эпиграмм протягивали друг другу руки: первая основывалась на прилежнейшем изучении античных надписей.

173

Городом эпиграмм и надписей был и оставался по преимуще­ ству Рим. В этом государстве происхождение ничего не значило, всякий должен был сам позаботиться о своем увековечении; в то же время краткое насмешливое стихотворение было оружием в борьбе с соперниками. Уже Пий II со вкусом перечисляет двусти­ шия, которые его главный поэт Кампано346* сочинял по случаю вся­ кого хоть сколько-нибудь значимого момента его правления. При последующих папах сатирическая эпиграмма достигла расцвета, а в отношении Александра VI и его приспешников она поднялась до высшей отметки скандальной непреклонности. И если Саннадзаро сочинял свои эпиграммы, будучи в относительно безопас­ ном положении, то другие, пребывавшие в непосредственной бли­ зости к двору, шли на величайший риск (с. 78). Как-то однажды Александр VI на 800 человек увеличил свою охрану в связи с во­ семью угрожающими двустишиями, найденными прибитыми к две­ рям библиотеки188; можно себе представить, как бы он поступил с автором, если бы тот дал себя поймать. При Льве X эпиграммы стали хлебом насущным: не существовало более подходящей формы и для прославления, и для поношения папы, наказания как названных, так и неназванных врагов и жертв, проявления ос­ троумия, злобы, скорби, созерцательности и по действительным, и по вымышленным поводам. Тогда-то по поводу знаменитой груп­ пы «Богоматери со св. Анной и младенцем», изваянной Андреа Сансовино347' для Сан Агостино, за латинские стихи засело не ме­ нее 120 человек, разумеется, не столько из благоговения, сколько из желания угодить заказчику этой работы189. Этот последний, Иоганн Гориц из Люксембурга, папский референдарий по проше­ ниям, не просто заказал в день св. Анны службу, но устроил боль­ шой литературный банкет в своем саду на склоне Капитолия. Это было время, когда стоило затратить усилия на то, чтобы в одном пространном стихотворении «de poetis urbanis»348'дать обзор всей толпы поэтов, искавших счастья при дворе Льва, как это сделано Франческо Арсилли190, человеком, который не нуждался в меце­ нате ни в лице папы, ни в лице кого-либо другого, но хранил сво­ боду речи также и в отношении коллег. После Павла III эпиграмма идет на спад, изведывая лишь единичные взлеты, эпиграфика349' же продолжает процветать, пока в XVII в. она в конце концов не падет жертвой собственной напыщенности.

В Венеции эпиграмма также имела свою историю, которую мы можем проследить на «Венеции» Франческо Сансовино. Перед поэтами здесь стояла неизменная задача - сочинять девизы (brevi) объемом от двух до четырех строк гекзаметра к изображениям дожей в большом зале Дворца дожей; в девизах

174

должны были содержаться наиболее существенные моменты исполнения соответствующим лицом своих обязанностей191. Кроме того, в XIV столетии на гробнице дожа высекалась лако­ ничная прозаическая надпись, содержавшая одни лишь факты, а рядом - напыщенный гекзаметр или леонийский стих. В XV в. забота о стиле возросла, в XVI же она достигает своей высшей отметки, а вскоре начинается ее бессмысленная противополож­ ность - прозопопея, пафос, превознесение правителей, одним словом, напыщенность. Довольно часто отпускаются колкости, за прямым одобрением именно этого покойного кроется пори­ цание других. Уже очень поздно вновь встречается несколько эпитафий, сочиненных в намеренно упрощенном стиле.

Архитектура и орнаментальное искусство были целиком и полностью ориентированы на то, чтобы дать место надписям, часто многократно повторяющимся, в то время как, например, северная готика лишь скрепя сердце отдает надписям полез­ ное пространство, а если, к примеру, говорить о гробницах, то здесь им отводятся места, в наибольшей степени подвержен­ ные угрозе уничтожения, а именно края.

Все, что было сказано нами до сих пор, ни в коей степени не имело той цели, чтобы убедить читателя в самостоятельной ценности этой латинской поэзии итальянцев. Речь шла только о том, чтобы обозначить ее культурно-историческое место и указать на ее необходимость. Уже тогда возникло192 карикатур­ ное изображение этой поэзии - так называемая макароничес­ кая поэзия, главное произведение которой, «Opus macaronicorum», было сочинено Мерлином Кокайо (т. е. Теофило Фоленго из Мантуи). О ее содержании речь у нас еще будет время от времени заходить; что же касается формы (строки гекзаметра и других размеров, вперемешку составленные из латинских и итальянских слов с латинскими окончаниями), то комический ее эффект основан главным образом на том, что эта смесь вос­ принимается на слух как обыкновенные оговорки, как поток речи не в меру шустрого латинского импровизатора. Соответствую­ щие подражания из смеси немецких и латинских слов не дают об этом эффекте совершенно никакого представления.

** *

После того как начиная с самых первых лет XIV в. не­ сколько поколений блестящих поэтов-филологов запо­ лонили Италию и весь мир культом античности, в зна­

чительной степени определили их образование и воспитание,

175

а зачастую вели здесь также государственные дела и в меру своих сил воспроизводили античную литературу, в XVI в. вся эта категория людей оказалась окруженной глубоким и всеоб­ щим недоверием, причем произошло это в то время, когда ни у кого еще не возникало желания полностью отказаться от их наставлений и познаний. Все продолжают говорить, писать и сочинять стихи точно так же, как они, однако никто более не желает принадлежать к ним лично. К двум основным выдвигав­ шимся против них обвинениям - в злобном высокомерии и по­ стыдных беспутствах - присоединяется теперь голос зарожда­ ющейся Контрреформации, обвиняющей их в неверии.

Здесь прежде всего неизбежно возникает вопрос: почему эти обвинения (не имеет значения, были ли они обоснованны или беспочвенны) не прозвучали раньше? Но нет, они отчетливо раздавались уже и раньше, но не производили особого впечат­ ления, очевидно, по той причине, что слишком велика была тогда зависимость от литераторов в отношении фактического содержания античности, потому что эти люди были его облада­ телями, носителями и распространителями в наиболее лично­ стном смысле этих слов. И только с началом всеобщего рас­ пространения печатных изданий классиков193, больших и тол­ ково составленных справочников и пособий, народ в значитель­ ной степени освободился от необходимости постоянного лич­ ного общения с гуманистами, а как только появилась возмож­ ность отказаться от них хотя бы наполовину, произошла эта перемена в настроении. Пострадали при этом - без какой-либо дискриминации - все, и агнцы и козлища.

А первоисточником этих обвин^'ний были сами гуманисты и только они. Из всех людей, когда-либо принадлежавших к од­ ному сословию, они в наименьшей степени обладали чувством сплоченности или же, когда оно все-таки стремилось прорвать­ ся наружу, относились к нему безо всякого уважения. Как толь­ ко они начинали величаться одни перед другими, все средства для них становились хороши. В мгновение переходили они от научных обоснований к личным выпадам и беспочвеннейшим обвинениям: они желали не просто опровергнуть своего про­ тивника, но стереть его в порошок во всех смыслах. До некото­ рой степени это следует отнести на счет их окружения и их по­ ложения в обществе: мы видели, насколько эта эпоха, наибо­ лее яркими орудиями которой являлись эти люди, была под­ вержена бурным взлетам и падениям - от славы к позору и об­ ратно. Также и положение, которое занимали они в реальной жизни, было таково, что они были постоянно вынуждены защи-

176

щать свое существование. В такой-то обстановке приходилось им писать, произносить речи и изображать друг друга. Одни только сочинения Поджо содержат количество грязи, достаточ­ ное для того, чтобы вызвать предубеждение против всей ком­ пании, а как раз сочинения Поджо издавались всего чаще как по эту сторону Альп, так и за ними. Не следует слишком по­ спешно радоваться, отыскав среди этих людей в XV в. лицо, кажущееся на первый взгляд неприкосновенным: неизменно имеется опасность того, что в результате дальнейших изыска­ ний вы наткнетесь на какое-либо обвинение, которое, даже если ему не верить, замутит картину. Множество непристойных ла­ тинских стихотворений и высмеивание собственного семейства, как, к примеру, в диалоге Понтано «Антоний», довершат все дело. XVI в. был хорошо осведомлен в отношении всех этих свидетельств, но и без того он был безмерно утомлен этими людьми. Они должны были поплатиться за то, что совершили, как и за бытовавшую до этого времени переоценку их значе­ ния. Их злой судьбе было угодно, чтобы величайший поэт на­

ции отозвался о них со спокойным и исполненным величия пре­ зрением194.

Что до обвинений, сплетшихся теперь в картину всеобщего отвращения, то слишком многие из них были небезоснователь­ ны. Вполне определенная, хорошо различимая жилка нрав­ ственной строгости и религиозности была характерна для мно­ гих филологов и продолжала в них свое биение, так что выне­ сение огульного приговора всей этой категории людей будет признаком скудости познаний по данной эпохе, однако многие, и среди них наиболее яркие фигуры, виновны были.

Три обстоятельства объясняют и, возможно, уменьшают сте­ пень их виновности: непомерная, блестящая избалованность, когда счастье им благоприятствовало; отсутствие каких-либо гарантий внешнего существования, так что блеск и прозябание стремительно сменяли друг друга в зависимости от прихоти господ и злобности противников; и, наконец, вводящее в заб­ луждение влияние античности. Античность возмутила их нрав­ ственность, не передав им своей собственной; и в отношении религиозных предметов античность также оказала на них воз­ действие со своей скептической и негативной стороны, посколь­ ку не могло быть и речи о том, чтобы перенять положительную веру в ее богов. Именно по той причине, что античность вос­ принималась ими догматически, т. е. как образец в отношении всякого вообще мышления и поведения, она нанесла им в этом отношении ущерб. Однако тот факт, что было, было столетие,

177

с безоглядной односторонностью обожествлявшее античный мир и его плоды, никак нельзя ставить в вину отдельным лю­ дям, но в нем следует усматривать высшее стечение истори­ ческих обстоятельств. Все образование как последовавших за этим столетием эпох, так и эпох будущих, покоится на том, что это имело место, причем произошло именно тогда и такодно­ боко, с задвиганием всех прочих жизненных целей куда-то на задний план.

Сам жизненный путь многих гуманистов был, как правило, таков, что только наиболее сильные в нравственном смысле натуры могли по нему пройти без ущерба для себя. Первая опас­ ность исходила подчас, пожалуй, от родителей, которые дела­ ли из зачастую чрезвычайно рано развивавшихся мальчиков вундеркиндов195, имея в виду занятие ими в будущем места в том сословии, которое в те времена означало для человека все. Однако вундеркинды, как правило, так и остаются стоять на определенной ступени; в ином случае они оказываются вынуж­ дены отвоевывать свое дальнейшее развитие и приобретать вес в обществе, проходя тяжелейшие проверки. Величавая по­ ступь и слава гуманистов представляли опасную приманку так­ же и для стремившегося выбиться наверх юноши: ему начина­ ло казаться, что также и он может «вследствие прирожденного возвышенного образа мыслей более не обращать внимания на прозаические и низменные предметы»196. И люди очертя голо­ ву бросались в эту полную перемен, изнурительную жизненную гонку, в которой причудливейшим образом друг друга сменяли напряженные занятия, служба в качестве домашнего учителя и секретаря, профессура, угождение государям, смертельная вражда и опасности, восторженное почитание и осыпание на­ смешками, бьющее через край изобилие и бедность. Самое поверхностное дилетантство могло подчас одержать верх над самой солидной ученостью. Однако корень зла заключался в том, что принадлежность к этому сословию почти невозможно было совместить с какой-либо постоянной родиной, поскольку принадлежность к нему прямо заключала в себе требование перемены мест либо настраивала человека таким образом, что нигде он не мог чувствовать себя хорошо продолжительное вре­ мя. Местные обитатели вскоре ему надоедали, а ощущение на себе ненавидящих взглядов врагов не доставляло никакого удо­ вольствия; да и в принципе люди эти постоянно требовали но­ визны (с. 134). Как ни многое напоминает нам здесь греческих софистов императорского времени - таких, какими описывает их Филострат350', следует все же сказать, что положение софи-

178

стов было более благоприятным, поскольку они были по боль­ шей части богаты либо легче обходились без богатства и вооб­ ще легче жили, являясь не столько учеными, сколько виртуоза­ ми слова. Гуманист же эпохи Возрождения должен был обла­ дать как большой эрудицией, так и способностью тащить за собой целый воз различнейших состояний и занятий. За этим следовали беспорядочные наслаждения с целью как-то себя одурманить, а за ними, стоило только окружающим безогово­ рочно уверовать во все самое отвратительное, что говорится о данном человеке, - безразличие ко всей общепринятой мора­ ли. Такие характеры вообще немыслимы без высокомерия: они нуждаются в нем уже для того, чтобы остаться на плаву, и сме­ няющееся ненавистью обожествление укрепляет их на этой по­ зиции. Они представляют собой ярчайшие примеры и жертвы сбросившей оковы субъективности.

Как обвинения, так и сатирические изображения появляют­ ся, как отмечалось, уже весьма рано, поскольку всякому разви­ тому индивидуализму, всякому роду выдающихся качеств со­ ответствует определенный сарказм - как своеобразная розга. К тому же сами эти люди как раз и давали о себе ужаснейшие сведения, которыми надо было лишь воспользоваться. Еще в XV в. Баггиста Мантовано при перечислении семи чудовищ197 помещает гуманистов, вместе со многими другими, в рубрику Superbia351'. Он изображает их во всем их высокомерии Аполлоновых сыновей: то, как они выступают с мрачным, озлоблен­ ным видом, исполненным напускного величия, похожие на по­ клевывающих зерно журавлей, то оглядывающихся на собствен­ ную тень, а то предающихся грызущей тоске по фимиаму. Но лишь XVI в. устроил им форменное судебное разбирательство. Помимо Ариосто это главным образом засвидетельствовано их историком литературы Гиральдом, чей трактат197 был написан еще при Льве X, но, видимо, около 1540 г. переработан. Антич­ ные и современные примеры-предостережения насчет нрав­ ственной распущенности и самой жалкой жизни литераторов обрушиваются на нас с этих страниц мощным потоком, а в про­ межутках выдвигаются тяжкие обвинения общего характера. Они касаются главным образом неуравновешенности, тщеслав­ ности, упрямства, самообожествления, неупорядоченной лич­ ной жизни, всякого рода распутства, еретичества, атеизма. Вслед за этим перечисляется красноречие при отсутствии убеж­ дений, губительное влияние на власти, педантизм в отношении языка, неблагодарность к учителям, подобострастная лесть го­ сударям, которые сначала ловят литераторов на приманку, а

179

затем морят их голодом, и многое другое. Заключается все раз­ мышлением о той золотой эпохе, когда не было еще никаких наук. Вскоре самым страшным из всех обвинений стало обви­ нение в еретичестве, и сам Гиральд был вынужден при повтор­ ном издании совершенно невинного сочинения для юношества198 цепляться за плащ герцога Эрколе II Феррарского, потому что слово было уже за теми людьми, которые находили, что предпоч­ тительнее посвящать свои силы христианским материям, а не мифологическим исследованиям. Он же, напротив, предлагает задуматься, а не является ли в такие времена это занятие, напро­ тив, единственным невинным делом, поскольку имеет своим Пред­ метом научное изложение вполне нейтрального предмета.

Однако если история культуры обязана отыскивать такие высказывания, в которых наряду с обвинениями все-таки пре­ обладает человеческое сострадание, то никакой другой источ­ ник не может быть поставлен рядом с часто упоминаемым со­ чинением Пиерио Валериано «О несчастье ученых»199. Оно на­ писано под воздействием гнетущего впечатления разграбления Рима, которое, вместе с бедствиями, доставленными им также и ученым, представляется автору как бы логическим концом уже давно свирепствующего против них злого рока. Пиерио следу­ ет в этом простому, в общем и целом верному ощущению: он не особенно-то носится с каким-то особым надменного нрава демоном, который преследует живущих духовной жизнью лю­ дей по причине их гениальности, но констатирует реальное по­ ложение дел, когда зачастую все определяется просто несчас­ тным стечением обстоятельств. Он не желает писать трагедию или все сводить к столкновению высших сил, и описывает по­ этому также повседневную жизнь. Мы знакомимся здесь с людь­ ми, которые теряют в неспокойные времена вначале свой до­ ход, а затем и место, с людьми, которые гонятся за двумя мес­ тами, а не получают ни одного, с угрюмыми скрягами, которые постоянно носят свои деньги на себе, зашитыми в одежду, а после приключившегося ограбления сходят с ума, и с другими, которые, заняв приход, чахнут от меланхолической тоски по прежней свободе. Затем оплакивается смерть многих ученых от лихорадки или чумы, когда их кропотливо разработанные труды сжигались вместе с постелью и одеждой; другие же вы­ нуждены жить и мучиться от угроз убийства со стороны коллег; то одного, то другого убивает алчный слуга или его захватыва­ ют в поездке злодеи и предоставляют ему томиться в темнице, потому что он не в состоянии заплатить выкуп. Многих уносит тайное сердечное горе, пересенная обида или оскорбление.

180

Один венецианец умирает от горя, потому что умер его сыноквундеркинд, а мать и ее брат вскоре следуют за ним, словно ребенок утянул всех их следом за собой. Довольно многие, осо­ бенно среди флорентийцев, кончают жизнь самоубийством200, других же лишает жизни тайное судопроизводство тирана. Так кто же тем не менее счастлив? И каким образом это счастье проявляется? Не через полное ли притупление всех чувств в отношении таких несчастий? Один из собеседников в этом диа­ логе, в форму которого Пиерио заключил свое изложение, дает совет; это великолепный Гаспаро Контарини, и уже услышав это имя, мы должны ожидать, что нам будет сообщено по край­ ней мере кое-что чрезвычайно глубокое и верное из того, что думали тогда на эту тему. В качестве примера счастливого уче­ ного ему видится фра Урбано Валериано352' из Беллуно, на про­ тяжении длительного времени преподаватель греческого язы­ ка в Венеции: он побывал в Греции и на Востоке, уже в пре­ клонном возрасте путешествовал то по одной, то по другой стра­ не, никогда не садясь на лошадь, никогда не имел ни гроша, отказывался от всех почестей и званий и после безмятежной старости умер в возрасте 84-х лет, не проболев, за исключени­ ем падения с лестницы, ни одного часа. Что отличает его от гуманистов? Они обладают большей свободой воли, большей раскованной субъективностью, нежели способны использовать для достижения счастья. В то же время нищенствующий мо­ нах, с детских лет находившийся в монастыре, даже никогда не ел и не спал вволю и поэтому воспринимает принуждение не как принуждение. Вследствие этой привычки среди всех лише­ ний он сохраняет внутреннее жизненное спокойствие и оказы­ вает благодаря такому впечатлению большее воздействие на слушателей, чем произвел бы своим греческим языком: в них возникла теперь полная убежденность в том, что от нас самих зависит - то ли мы причитаем в случае неудачи, то ли находим для себя утешение. «Посреди трудов и лишений был он счаст­ лив, потому что желал быть таким, потому что не был избало­ ван, суетен, непостоянен и ненасытен, но довольствовался все­ гда немногим или же вообще ничем». Если бы нам довелось послушать самого Контарини, возможно, сюда добавился бы еще и религиозный мотив; впрочем, вполне красноречиво и убе­ дительно выглядит сам этот обутый в сандалии философ прак­ тического направления. В иных обстоятельствах мы встречаем родственный ему характер в образе Фабио Кальви353' из Равен­ ны201, толкователя Гиппократа. Глубоким стариком жил он в Риме на одних овощах, «как некогда пифагорейцы» и обитал в

181