Burkkhardt_Ya_-_Kultura_Vozrozhdenia_v_Italii_L

ким диалектам. Часто вместо остроты выступает явная наглая дерзость, грубый обман, богохульство и непристойность; неко­ торые шутки кондотьеров63 можно причислить к самому грубо­ му и злому из всего, что вообще когда-либо было написано. Некоторые burla очень смешны, другие же должны служить мнимым доказательством своего превосходства, торжества над другими. Что рассматривалось как победа той или иной сторо­ ны, как часто жертве осмеяния удавалось ответным ударом привлечь смеющихся на свою сторону, мы не знаем; во всем этом было много зловредности, бессердечной и пустой, что часто делало жизнь во Флоренции очень неприятной64.

Изобретатели и рассказчики таких шутливых сообщений ста­ ли необходимой фигурой; среди них, вероятно, были перво­ классные мастера, значительно превосходящие обыкновенных придворных шутов, которые не выдерживали конкуренции, по­ стоянно меняющегося состава публики и быстрого понимания слушателей (преимущества пребывания во Флоренции). Поэто­ му некоторые флорентийцы разъезжали по дворам тиранов Ломбардии и Романьи65, где их расчеты оправдывались, тогда как в своем родном городе, переполненном остроумием, им доставалось немногое. Лучший тип этих людей - забавник (Гиоmo piacevole), НИЗШИЙ - скоморох и обыкновенный дармоед, появляющийся на свадьбах и пирах со словами: «То, что меня не пригласили, не моя вина». Иногда они помогают разорить молодого мота66, но в целом их презирают и считают паразита­ ми; выше же стоящие остряки считают себя подобными князь­ ям, а в своих остротах видят поистине нечто суверенное. Дольчибене заявил некогда в Ферраре Карлу IV, который объявил его «королем итальянских шутов»: «Вы покорите мир, ибо Вы друг папы и мой друг; Вы сражаетесь мечом, папа - буллами, а

я - языком!»67. Это не просто шутка, а предвосхищение Пьетро Аретино197*.

Знаменитыми острословами середины XV в. были священ­ ник Арлотто из местности близ Флоренции, известный своими более тонкими остротами (facezie), и Гоннелла, шут при дворе Феррары, подвизавшийся в области буффонады. Вряд ли сто­ ит сравнивать истории обоих со священником из Каленберга и Тилем Уленшпигелем; истории тех возникли совершенно иным, полумифическим образом, в создании их участвовал весь на­ род, и они относятся к сфере общезначимого, общедоступного; Арлотто и Гоннелла были историческими, известными в дан­ ной местности и сложившимися в ее условиях личностями. Если же допустить такое сравнение и распространить его на «шван-

102

ки» других народов, то в целом обнаружится, что «шванк» во французском фаблио68, как и у немцев, рассчитан в первую оче­ редь на выгоду или наслаждение, тогда как остроты Арлотто и проделки Гоннеллы являются как бы самоцелью и создаются ради торжества, ради удовлетворения. (Истории Тиля Уленш­ пигеля отличаются особым оттенком, являясь персонифициро­ ванной, большей частью довольно плоской насмешкой над от­ дельными сословиями и ремеслами.) Придворный шут дома д'Эсте не раз спасался от наказания посредством злой иронии и способности к мести69.

Разновидности uomo piacevole и шута намного пережили свободу Флоренции. При дворе герцога Козимо блистал Барлаккья, в начале XVII в. - Франческо Рисполи и Курцио Мариньоли. Поразительно проявление в папе Льве X чисто флорен­ тийского пристрастия к проделкам шутов. Ненасытный в своей склонности к тончайшим духовным наслаждениям правитель требовал за трапезой присутствия нескольких остроумных шут­ ников и прожорливых чревоугодников, среди них двух монахов

икалеки70; во время празднеств он обращался с ними в духе изысканного, чисто античного сарказма, как с паразитами, при­ казывая подавать им под видом вкусного жаркого обезьянье и воронье мясо. Вообще Лев X обычно пользовался бурлеском; в частности, одним из его духовных развлечений было ирони­

ческое отношение к своим излюбленным занятиям - к поэзии и музыке; он и его фактотум, кардинал Биббиена198\ приветство­ вали карикатуры на них71. Оба они не считали ниже своего дос­ тоинства длительное время употреблять усилия на внушение доброму старому секретарю, что он крупный знаток в области теории музыки, пока тот в это не поверил. Импровизатора Барабалло из Гаэты Лев X довел непрестанной лестью до того, что тот серьезно стал домогаться в качестве поэта коронова­ ния на Капитолии; в день покровителей дома Медичи, св. Косьмы и Дамиана, он, одетый в пурпур и увенчанный лаврами, дол­ жен был сначала увеселять своими рассказами гостей на папс­ ком пире и, когда все уже едва сдерживали смех, сесть во дво­

ре Ватикана на позолоченного слона, которого король Португа­ лии Мануэл Великий199* прислал в дар Риму; папа же взирал на это сверху в свой лорнет72. Животное испугалось шума литавр

итруб, и криков браво, и его нельзя было заставить перейти мост замка св. Ангела.

Пародия на торжественное и возвышенное, которая пред­ стает здесь в виде шествия, занимала уже тогда большое мес­ то в литературе73. Правда, ей приходилось искать иную жертву,

103

чем было дозволено Аристофану, выводившему в своих коме­ диях великих трагиков. Однако та зрелость культуры, которая привела в определенное время греков к созданию пародии, привела и здесь к ее расцвету. Уже к концу XIV в. в сонетах осмеиваются посредством подражания любовные жалобы Пет­ рарки и другие произведения такого рода; подвергается насмеш­ кам посредством сведения к скрытой бессмыслице даже тор­ жественность формы сонета в четырнадцать строк как таковая. Затем сильный импульс к пародированию вызвала «Божествен­ ная комедия», и Лоренцо Великолепный достиг высшего комиз­ ма в подражании стилю «Ада» (Inferno) («Застолье» или «Пья­ ницы» - «Simposio» или «I Beoni»); Луиджи Пульчи200' подража­ ет импровизаторам в своем «Моргайте»; к тому же его поэзия и поэзия Боярдо, уже поскольку она парит над своим предметом, местами является полуосознанной пародией на средневековую рыцарскую поэзию. Великий пародист Теофило Фоленго201' (зна­ менит около 1520 года) непосредственно переходит к этой ма­ нере. Под именем Лимерно Питокко он сочиняет «Орландино», где рыцарские нравы служат лишь забавными рамками в духе рококо для множества современных автору идей и картин; под именем Мерлина Кокайо он описывает в комическом Духе в полулатинских гекзаметрах деяния и путешествия фантастичес­ ких бродяг, также с тенденциозными добавлениями с примене­ нием аппарата научного эпоса своего времени («Opus Macaro­ nicorum» - произведение макаронического стиля). С тех пор пародия постоянно и подчас в полном блеске присутствует на итальянском Парнасе.

В средний период Возрождения острота теоретически расчле­ няется и ее практическое применение в благородном обществе устанавливается точнее. Теоретиком остроумия является Джовиано Понтано74; в его сочинении о речи, в частности в четвертой книге, он пытается, анализируя множество отдельных шуток или facetiae, прийти к общему принципу. Бальдассаре Кастильоне в своем «Придворном»75 учит, как следует применять остроты в обществе людей определенного положения. Конечно, речь идет в сущности только об увеселении третьих лиц рассказами забав­ ных или изящных историй и повторением смешных выражений; от прямых острот скорее предостерегают, ибо этим воздается слиш­ ком много чести несчастным больным и преступникам; остротами можно также вызвать раздражение могущественных, избалован­ ных милостями людей и побудить их к отмщению. При повторе­ нии рассказов человеку общества рекомендуется мудро держать­ ся меры в подражании, т.е. в гримасах. За этим в книге дано не

104

просто для повторения, а в качестве парадигмы для будущих ост­ ряков, богатое собрание связанных с предметами или со словами острот, которые методически располагаются по типам, многие из них очень хороши. Значительно строже и осмотрительнее возник­ шая приблизительно два десятилетия спустя доктрина Джованни делла Каза202*, в которой дано наставление о достойном образе жизни76; исходя из последствий, он рекомендует полностью ис­ ключить из острот и бурлеск, и намерение достигнуть торжества. Он - герольд реакции, которая неминуемо должна была насту­ пить.

** *

Италия стала школой злословия, какой с тех пор не было больше в мире, даже во Франции времен Вольтера. Конечно, у Вольтера и его друзей не было недостатка

в духе отрицания, но где найти в XVIII в. такое число подходя­ щих для насмешки жертв, бесчисленных людей, обладающих высоким и своеобразным развитием, знаменитостей во всех об­ ластях - государственных деятелей, духовных лиц, изобрета­ телей и первооткрывателей, литераторов, поэтов и художни­ ков, которые к тому же открыто демонстрировали бы свое сво­ еобразие. В XV - XVI вв. существовало множество таких людей и, наряду с этим,благодаря общему уровню образования воз­ ник слой остроумных, но бессильных людей, прирожденных критиканов и злопыхателей, зависть которых требовала гека­ томб; к этому еще присоединялась и зависть знаменитостей друг к другу. Этим отличались прежде всего филологи: Филельфо203*, Поджо, Лоренцо Валла и другие, тогда как художники XV в. жили почти совсем мирно, соревнуясь друг с другом, что надлежит принять к сведению в истории искусства.

Большой рынок славы, Флоренция, идет, как было сказано, в течение известного времени впереди других городов. «Ост­ рые глаза и злые языки» - примета флорентийцев77. Мягкая насмешка над всем и каждым была, вероятно, повседневным господствующим там тоном.

Макиавелли в весьма удивительном прологе к своей «Ман­ драгоре» выводит, справедливо или несправедливо, явный упа­ док моральной силы из общего злословия, угрожая, впрочем, недооценивающим его самого напоминанием, что он также уме­ ет злословить. За Флоренцией следует папский двор, с давних пор средоточие обладателей самых злобных и при этом самых тонких умов.

105

Ведь уже «Facetiae» Поджо вышли из лживой каморки (bugiale) апостолических писарей, а если вспомнить, сколько при папском престоле теснится разочарованных искателей мест, преисполненных надежды врагов и конкурентов тех, кто пользу­ ется благосклонностью влиятельных лиц, праздных безнрав­ ственных прелатов, то не может вызывать удивление, что Рим стал подлинной отчизной диких пасквилей и основанной на на­ блюдении сатиры. Если к этому еще добавить общую непри­ язнь к господству духовенства и известную потребность черни приписывать могущественным людям самые отвратительные свойства, то мы получим невероятную сумму позора78.

Кто мог, защищался от этого наиболее успешно презрени­ ем, как в ответ на истинные, так и на вымышленные обвинения, а также блестящим, радостным образом жизни79. Люди же бо­ лее чувствительные могли впасть в отчаяние, если они глубоко ощущали свою вину и еще глубже - обвинения в дурных по­ ступках80. Постепенно самая злая клевета распространялась на каждого, и именно строгая добродетель вернее всего возбуж­ дала злобу.

О великом проповеднике фра Эджидио да Витербо204*, кото­ рого Лев X за его заслуги сделал кардиналом и который в беде 1527 г. показал себя достойным и популярным монахом81, Джовио говорит, что его аскетическая бледность сохраняется по­ средством чада от сырой соломы и т. п. В такого рода расска­ зах Джовио - истый член курии82; как правило, он сообщает свою историю, затем говорит, что сам этому не верит, а в конце в общем замечании дает понять, что кое-что все-таки было.

Подлинной жертвой римских насмешек был добрый Адриан VI; стало общепринятым воспринимать его только в комичес­ ком аспекте. С Франческо Берни206*, владевшим страшным пе­ ром, он с самого начала испортил отношения, угрожая, что рас­ порядится бросить в Тибр не статую Пасквино206\ как утверж­ дали83, а пасквилянтов. Местью было знаменитое «Capitoli» «против папы Адриана», продиктованное в сущности не нена­ вистью, а презрением к смешному голландскому варвару; ди­ кие угрозы обращены к кардиналам, его избравшим. Берни и другие84 описывают окружение папы с той же пикантной лживо­ стью, с которой современные парижские фельетоны искусно превращают «Так» в «Иначе», «Ничто» в «Нечто». Биография, которую Паоло Джовио написал по поручению тортосского кар­ динала и которая была задумана как дифирамб, представляет собой для каждого, кто умеет читать между строк, верх издева­ тельства. Очень смешно читать (особенно итальянцам того вре-

106

мени), как Адриан домогается получить от соборного капитула Сарагосы ладанку с челюстью св. Ламберта, как набожные ис­ панцы снабжают его разного рода украшениями, «пока он не становится похожим на наряженного папу», как он совершает свой стремительный и безвкусный переход из Остии в Рим, как совещается об утоплении или сожжении Пасквино, внезапно прерывает важнейшие обсуждения при докладе, что еда пода­ на, и, наконец, завершает свое жалкое правление, умирая от чрезмерного потребления вина; вслед за этим ночные гуляки повесили на дом его лейбмедика венок с надписью: «Liberatori patriae S.P.Q.R.»207*. Правда, при общем сокращении рент Джовио также потерял свою ренту, получив в возмещение приход только потому, что он «не поэт», т. е. не язычник. Но так уж было, видимо, предопределено, чтобы Адриан оказался пос­ ледней великой жертвой такого рода. Со времени бедствий Рима (1527 г.) вместе с крайней беспутностью жизни исчезли и дерзкие речи.

Но пока они еще процветали, свою деятельность начал, пре­ имущественно в Риме, величайший хулитель Нового времени, Пьетро Аретино. Характеристика его позволит нам не заниматься многими более мелкими представителями того же рода.

Нам он известен главным образом по трем последним десяти­ летиям его жизни (1527-1556 гг.), которые он провел в единствен­ но возможном для него убежище, в Венеции. Находясь там, он держал всех знаменитых людей Италии как бы в состоянии оса­ ды; сюда шли подарки иностранных правителей, которые нужда­ лись в нем или боялись его пера. Карл V и Франциск I одновре­ менно платили ему пенсию, ибо каждый из них надеялся, что Аре­ тино досадит другому; Аретино льстил обоим, но склонялся ско­ рее на сторону Карла, поскольку он был господином в Италии. После победы Карла V над Тунисом (1535 г.) этот тон переходит в смешное обожествление; дело в том, что Аретино не переставал надеяться, что с помощью Карла станет кардиналом. По всей ве­ роятности, он пользовался особым покровительством и как папс­ кий агент, ибо посредством его высказываний или умолчаний мож­ но было оказывать давление на мелких правителей Италии и на общественное мнение. Он делал вид, что глубоко презирает пап­ ство, поскольку хорошо его знает; истинная же причина состояла в том, что Рим уже не мог и не хотел ему платить85.0 Венеции, где он нашел прибежище, он мудро молчал. Дальнейшие его отноше­ ния к выдающимся людям - не более чем попрошайничество и подлое вымогательство.

Аретино впервые злоупотреблял публичностью в своекоры-

107

стных целях. Памфлеты, которыми обменивались сто лет тому назад Поджо и его противники, были по своей направленности и тону столь же низки, однако они были рассчитаны не на прес­ су, а на своего рода тайную, частичную публичность; Аретино же рассчитывает на полную и безусловную публичность и яв­ ляется в известном смысле одним из родоначальников журна­ листики. Он периодически печатает свои письма и статьи, пос­ ле того как они, вероятно, прежде курсировали в различных кружках86.

Преимущество Аретино по сравнению с сатирическими пи­ сателями XVIII в. в том, что он не обременяет себя какими-либо принципами, - ни просвещения, ни филантропии, ни других добродетелей, ни принципами науки; весь его багаж выражен в известном латинском девизе: «Veritas odium parit»208'. Поэтому он не знал и ложных положений в отличие, например, от Воль­ тера, которому приходилось отрицать, что «Pucelle» («Орлеан­ ская девственница») написана им, и скрывать многое другое на протяжении всей жизни. Аретино подписывал все и открыто хва­ стался также и впоследствии своими пресловутыми «Ragionamenti»209\ Его литературный талант, его ясная и пикантная про­ за, его богатый опыт в наблюдении над людьми и событиями сделали бы его при всех обстоятельствах достойным внима­ ния, хотя концепция подлинного произведения искусства, дей­ ствительный драматический дар, способность к созданию, на­ пример, комедии у него полностью отсутствовали; кроме самой грубой или изысканной злобы он обладал блестящим даром

гротескного остроумия, которое в отдельных случаях не усту­ пает и остроумию Рабле87210'.

При таких обстоятельствах и с такими намерениями и сред­ ствами он бросается на свою добычу или вначале кружит вок­ руг нее. То, как он увещевает Климента VII не сетовать, а про­ стить88, в то время как жалобные вопли опустошенного Рима проникают в замок св. Ангела, темницу папы, - издевательство дьявола или обезьяны211'. Подчас, когда он вынужден полнос­ тью отказаться от надежды на дары, его бешенство находит выход в диком реве, как, например в Capitolo герцогу Салерно. Этот герцог некоторое время оплачивал его деятельность, но затем больше не хотел; ужасный же Пьерлуиджи Фарнезе212', герцог Пармы, никогда не обращал на него внимания. Посколь­ ку этот правитель вообще не мог рассчитывать на добрые сло­ ва, задеть его было нелегко. Аретино, правда, попытался89 срав­ нить его внешность со сбиром, мельником и булочником.

Забавнее всего Аретино, когда он просто жалко попрошай-

108

ничает, как, например в Capitolo Франциску I; состоящие же из угроз и лести его письма и стихи невозможно, несмотря на всю их комичность, читать без отвращения. Вряд ли существует нечто подобное его письму Микеланджело от ноября 1545 г.90, где наряду с восхищением (по поводу Страшного суда) он угро­ жает ему, порицая его безбожие, неприличие и воровство (у наследника Юлия II) и затем добавляет в примирительной при­ писке: «Я хотел только показать Вам, что если Вы божествен­ ны, т. е. из вина (di-vino), то я тоже не из воды - d'aqua». Арети­ но хотел то ли из безумного тщеславия, то ли из желания паро­ дировать всякую знаменитость, чтобы его также называли бо­ жественным; впрочем, он действительно стал настолько зна­ менит, что в Ареццо дом, в котором он родился, считался дос­ топримечательностью города91. Вместе с тем он иногда в Вене­ ции не решался в течение нескольких месяцев выйти из дома, боясь попасть в руки какого-нибудь разгневанного флорентий­ ца, например молодого Строцци; он перенес удары кинжала и побои92, хотя они и не привели к результату, который предска­ зал ему в своем знаменитом сонете Берни: он умер дома от удара.

Аретино делает в своей лести значительные различия: не­ итальянцам он высказывает ее прямо и грубо93, людям, таким, как герцог Козимо, он преподносит ее в другой форме. Он вос­ хищается красотой тогда еще молодого герцога, который дей­ ствительно, подобно Августу, обладал в высокой степени этим качеством; хвалит его нравственный образ жизни, бросая ук­ радкой взгляд на денежные дела матери Козимо Марии Сальвиати, и заключает жалобными стенаниями и просьбой о помо­ щи ввиду растущей дороговизны. То обстоятельство, что Кози­ мо ежегодно, несмотря на свою бережливость, выплачивал ему определенную сумму94, достаточно высокую (в последнее вре­ мя 160 дукатов), объясняется его определенной опасностью в качестве испанского агента. Аретино мог злобно насмехаться над Козимо, поносить его и одновременно грозить флорентий­ скому поверенному в делах, что он уговорит герцога вскоре ото­ звать его. И хотя Козимо знал, что Карл V видел его насквозь, ему не хотелось, чтобы при императорском дворе курсировали остроты и сатирические стихи Аретино. Полностью обусловле­ на обстоятельствами и лесть Аретино пресловутому маркизу Мариньяно, который пытался в качестве «кастеляна Муссо» основать собственное государство. Благодаря за посланные ему 100 скуди, Аретино пишет: «Вы обладаете всеми качествами правителя, с этим согласился бы каждый, если бы неизбежная

109

Глава III

Возрождение

античности

Ивот теперь, когда наш историко-культурный обзор дос­ тиг настоящего этапа, нам следует вспомнить и об ан­ тичности, «возрождение» которой как раз и дало всей этой эпохе ее страдающее односторонностью собирательное

название. Обстоятельства, о которых шла у нас речь выше, должны были потрясти нацию и привести ее к созреванию и безо всякой античности, да и те новые духовные веяния, кото­ рые нам предстоит перечислить в дальнейшем, в большинстве своем вполне мыслимы и без нее. Однако античный мир при­ давал разнообразнейшие оттенки как всему тому, о чем мы уже говорили, так и тому, о чем речь еще пойдет впредь, и во всех тех случаях, когда суть вещей вполне понятна и без античнос­ ти, когда она осталась бы тою же самой и без нее, на самой форме явлений все-таки стоит ее печать, и происходят они че­ рез ее посредство. «Возрождение» не стало бы той высшей не­ избежностью мировой истории, которой оно явилось, когда бы возможно было с такой легкостью отрешиться от воздействия античности. Однако нам должно настаивать на том (и это - одно из основных положений данной книги), что не одна только ан­ тичность, но ее союз с существовавшим подле нее духом ита­ льянского народа покорил весь западный мир. Свобода, кото­ рую сохранил за собой при этом народный дух, распределена весьма неравномерно. Так, если рассматривать, к примеру, ис­ ключительно новолатинскую поэзию, свобода эта зачастую весь­ ма незначительна; а вот в области изобразительных искусств и во многих других сферах она чрезвычайно велика, и здесь союз между двумя далеко отстоящими друг от друга культурными эпохами одного народа оказывается, в силу полного сохране­ ния за ними самостоятельности, единством, а потому он в выс­ шей степени оправдан и плодотворен. Прочая Европа могла выбирать: то ли принять мощный шедший из Италии импульс в

111