_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 1

ББК 84Р7—5 М94

Федеральная целевая программа книгоиздания России

4702010202—<3 133—93

ВОЗВРАТИВШИЙСЯ ВЕТЕР

Ну да, возвращается ветер на круги своя. Только вечер — вот вечер сегодня другой.

Игорь Чиннов

Всероссийский словарь-толкователь (т, 3, 1893 г., изд. Л. А. Каспари) дает исчерпывающее объяснение тому, что такое эмиграция:

«Этим словом обозначается временное или окончательное выселение, оставление отечества вследствие религиозных, поли­ тических, экономических или каких-либо других причин».

В словаре Владимира Даля еще проще:

«Эмиграция, выселение, высел, переселение, выход в чужби­ ну, в новое отечество».

Хотя словарь Каспари издан позже словаря Даля, но впечат­ ление такое, что Каспари говорит от имени первой волны рус­ ской эмиграции (1919— 1925), Даль — от имени второй (1941— 1943). У Каспари — какая-то слабая надежда на то, что «выселе­ ние» временное. У Даля — никакой надежды. Разве что само оте­ чество переменится. Только ждать такой перемены иной раз эми­ грантам приходится непомерно долго. Один из лучших русских романистов XX века Марк Алданов — тоже, кстати, эмигрант пер­ вой волны — в романе «Девятое термидора» устами своего героя Пьера Ламора говорит:

«Эти наши неизлечимые эмигранты убеждены, что через ме­ сяц революция кончится, и они вернутся к власти во Франции, перевешав всех мятежников. У власти-то они будут, — эмигранты почти всегда приходят к власти, даже самые глупые, — но очень не скоро. (...)Я у своих знакомых эмигрантов спрашиваю: имеете ли вы возможность переждать за границей без дела лет десять? Тогда храните гордую позу и высоко держите знамя..: А если не имеете возможности, то»понемногу начинайте утверждать, что в революции далеко не все скверно; есть хорошие начала, здоровые идеи, ценные завоевания, ха-ха-ха!..»

В этом издевательском пассаже Алданова-Ламора всего важ­ ней, видимо, заключительный мефистофельский смех: автор — и тем более его загадочный герой — применительно к результатам русской революции не обольщается; опираясь на избранную им

В эвакуации. (Ахматова была эвакуирована не только в Таш­ кент, но и — позже — в переводы древнекорейской и древнееги­ петской лирики. Андрей Платонов — в сказочники). Сидела ли­ тература, наконец, просто сиднем, как Булгаков или Всеволод Вячеславович Иванов: одно что-нибудь идет на сцене, все прочее лежит в столе.

Наш четырехтомник посвящен не самой большой, но очень важной ветви русской поэзии: той, которая с и д е л а (да и с и д и т) в эмиграции. Многие из авторов, впрочем, в иные пе­ риоды своей жизни самым натуральным образом сидели в тюрь­ мах и лагерях — у Гитлера (В. Корвин-П иотровский, А. Неймирок), у Сталина (А. Эйснер, А. Ачаир), у Тито (И. Н. Голенищев-Кутузов) — и во многих других местах; мно­ гим это стоило жизни. Но объединяет наших авторов то, что ли­ тературным творчеством занимались они в 1920— 1990-е годы, с и д я в эмиграции.

Эмигрантскую литературу — и поэзию — создала советская власть.

Она же создала и советскую литературу, хотя сам этот термин все-таки ошибочен. Как заметил в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францисский, он же в миру Дмитрий Шаховской, он же в поэзии — поэт Странник, в таком случае, если давать названия литератур согласно политическим структурам, можно многие за­ падные литературы объявить «парламентскими» и т. д. Тем более невозможно объявить «советской литературой» «Доктора Жива­ го», «Мастера и Маргариту», ахматовский «Реквием», стихи и прозу Даниила Андреева, созданные во Владимирской тюрьме.

А вот те, кто покидал Россию в первой половине двадцатых, тем более в первой половине сороковых, бежали именно от со­ ветской власти. Не воздвигнись она — почти никто бы на чужби­ ну не двинулся. Сохранив же русский язык за семьдесят лет «та­ кого маяния» (Г. Иванов) в чужих краях, литература русского за­ рубежья накопила немалые богатства. На наш взгляд, поэзия — все же самая ценная часть наследия русского зарубежья.

Вклад первой и второй волн эмиграции в поэзию неравен и количественно, и качественно. В числе эмигрантов первой волны оказались почти все уцелевшие поэты-символисты —

Д.Мережковский, 3. Гиппиус, К. Бальмонт, Вяч. Иванов; если не собственно акмеисты, то изрядная часть гумилевского «Цеха поэ­ тов» — Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп; лучшие поэты-сати- риконцы — Тэффи, Саша Черный, П. Потемкин, В. Горянский,

Д.Аминадо, даже футуристы (Ильязд) и многие другие, кто ухо­

дил в изгнание уже с изрядным литературным именем. Среди поэ­ тов второй волны положение совсем иное: в нашем четырехтом­ нике 175 поэтов,*из них лишь едва ли одна седьмая часть — при­ мерно — биографически «вторые», — те, кто оказался во время войны в Германии или на одной из оккупированных ею террито­ рий (был угнан насильно или попал туда как-то иначе) и не захо­ тел возвращаться домой. Лишь два поэта из всех этих «вторых» были до второй мировой войны членами Союза советских писате­ лей — Глеб Глинка и Родион Акулыпин, ставший по выходе из гитлеровского концлагеря, куда оба поэта угодили в качестве во­ еннопленных, Родионом Березовым, но их имена вряд ли были известны в СССР широкой публике. Запоздалый эмигрант-«цар- скосел» Дмитрий Крачковский, ставший в эмиграции Дмитрием Кленовским, хоть и выпустил первый сборник стихотворений в 1917 году, но тоже был почти безвестен, к тому же с середины двадцатых годов и до середины сороковых, когда попал в Герма­ нию, стихами не занимался. Иван Елагин успел напечатать в СССР

один авторизованный перевод из Максима Рыльского. Наконец, вовсе трагикомически выглядит с отдаления во времени довоен­ ная литературная деятельность Юрия Трубецкого: отбывая катор­ жные работы в БАМлаге, он печатал ультрасоветские баллады в сборниках лагерного творчества, предназначенных для лагерных библиотек, — две такие баллады за подлинной фамилией автора (Нольден) переизданы в антологии «Средь других имен» (М., Мос­ ковский рабочий, 1990), целиком составленной из стихов, напи­ санных в советских лагерях. Одним словом, за исключением пе­ речисленных крох никакого литературного багажа вторая волна за собою в эмиграцию не принесла. А ведь это была, по словам одаренного прозаика Леонида Ржевского, самая трагическая из волн русской эмиграции: и первая, и третья боролись в основном за визы и за право более или менее легального выезда, вторая во­ лна вся без исключения боролась не за визы, а за жизнь, бежала «из-под кнута-то отчего да под дубину отчима» (И. Елагин). Час­ то и по сей день не удается установить не только подлинную биог­ рафию поэта второй волны — но даже подлинную фамилию его. Поэтов первой волны, особенно молодых, жизнь очень не балова­ ла, но как смогла уцелеть в послевоенной Европе и Америке поэ­ зия второй волны — поймет тот, кто поверит словам Варлама Шаламова о том, что четырех физиологических наслаждений че­ ловека, вычисленных сэром Томасом Мором, человеку недоста­ точно: «Острее мысли о еде, о пище является новое чувство, но­ вая потребность, вовсе забытая Томасом Мором в его грубой клас­

сификации четырех чувств. Пятым чувством является потребность в стихах» (рассказ «Афинские ночи». В кн.: В. Шаламов. «Пер­ чатка или КР-2». Изд. «Орбита», московский филиал, 1990).

Когда началась эмигрантская литература? Кого к ней причис­ лить? Ведь в двадцатые годы за границей какое-то время жили Андрей Белый, Виктор Шкловский, Николай Агнивцев, Максим Горький, наконец. Все они — кто раньше, кто с триумфом, кто тихонько— возвратились в Россию, не приняв изгнанничества как у ч а с т и . Другие уезжали из России в неуверенности: навсег­ да? не навсеща? В какой-то момент окончательное решение при­ ходило. Сравнительно поздно отказался от советского гражданст­ ва и стал печататься в чисто эмигрантских изданиях Владислав Ходасевич, лишь с середины тридцатых годов стал настоящим «эмигрантом» Вячеслав Иванов, живший в Италии с 1924 года. Слишком много примеров искать не нужно — биографические факты читатель найдет в справках и комментариях к нашему че­ тырехтомнику. В изгнании не сыскать двух поэтов с одинаковы­ ми судьбами. Для самих поэтов в этом была и есть многая горечь, для поэзии же как таковой подобное положение часто бывало уда­ чей: «парижской ноте» до известного времени с немалым успе­ хом противостояла «пражская», «берлинская», даже «харбинс­ кая». В СССР ничего подобного в те годы быть не могло, все тут шагали «в ногу», на свободе и в лагерях, а кто шагал иначе — обречен был в лучшем случае прятать и перепрятывать свои неиз­ данные рукописи. Рукописи, быть может, и не горят — в чем тоже есть сомнения — зато они с успехом пшют. Писатель, не при­ шедший к читателю вовремя, рискует очень многим. Венгерский писатель Кальман Миксат в одном из рассказов описывает чудес­ ный кафтан, на котором был обозначен видный лишь мусульма­ нам знак, — и тот, кто был в этот кафтан облачен, какое бы пре­ ступление в глазах турков он ни совершил, был для завоевателей неприкосновенен. Кафтан пропал, отыскался лишь в лавке старь­ евщика три столетия спустя... Все бы хорошо, да только от кого им теперь защищаться? Турки давно изгнаны из Венгрии, так что место ему — в музее. А ведь в свое время он как воздух был необ­ ходим. То же, увы, и со многими литературными произведениями. В. К. Тредиаковский в 1755 году закончил поэму «Феоптия», об­ ратился к президенту Академии наук с просьбой о напечатании таковой. Канцелярия ответила поэту, что «Феоптия» будет печа­ таться только тогда, когда «начатые в типографии книги будут окончены печатанием». Поэт обиделся, рассудив, что при подо­ бном распоряжении «ни мне, ни внукам моим не дождаться» из­

10 Б, Витковский. Возвратившийся ветер

дания поэмы. Короче говоря, впервые увидела свет «Феоптия» на страницах «Избранных произведений» В. К. Тредьяковского, вы­ шедших в большой серии «Библиотеки поэта»... в 1963 году. Опоз­ дание на двести с лишним лет превратило поэму из живого лите­ ратурного факта в музейный и очень мало кому интересный эк­ спонат. То же могло бы случиться — горько, но утверждаю это — и со значительной частью поэзии русского зарубежья, не получи она возможности вернуться в Россию еще при жизни последних представителей первой и второй волн.

Конечно, кое-кто из первой волны попросту у е з ж а л в

СССР, решив принять советскую власть и советскую литературу «как есть», по издевательскому рецепту алдановского персонажа. Заметим между делом, что во второй волне эмиграции так не пос­ тупил никто, о причинах см. стихотворение Ивана Елагина «Ам­ нистия». Попробуем проследить судьбы горе-возвращенцев, хотя бы поэтов.

Алексей Эйснер, покоривший эмигрантские сердца своим про­ славленным «Человек начинается с горя», еще в 1934 году всту­ пил в «Союз возвращения на Родину», тоща же оформил доку­ менты для получения визы на въезд в СССР. До этого он, как и Юрий Софиев, был в Париже профессиональным мойщиком вит­ рин и окон; кстати, и Софиев после войны, устав от такой про­ фессии, уехал в Россию. Но Эйснер успел пройти еще и войну в Испании, и многое другое, прежде чем в декабре 1939 года полу­ чил въездную визу. В СССР он был зачислен в ряды РККА в зва­ нии капитана, а в день семидесятилетия со дня рождения В. И. Ленина — 22 апреля 1940 года — репрессирован. Реабили­ тирован был в 1956 году, вернулся в Москву, занимался журна­ листикой, немного переводил, но к поэзии до самой смерти (но­ ябрь 1984 года) больше не вернулся.

Пример более известный — Марина Цветаева. Возвращалась она тоже непросто. В марте 1937 года в СССР уехали ее муж и дочь, но лишь 12 июня 1939 года покинула Париж сама Цветаева; 18 июня она уже была в Москве, — до 31 августа 1941 года, до «дня Елабуги», оставалось все же больше двух лет, срок для поэта немалый. Как поэт она не умолкала, — неважно, что не печатали, все же давали возможность заработать какие-то гроши поэтичес­ кими переводами. Цветаева осталась поэтом и в СССР, а отсутст­ вие права на печатание собственных стихов было в те годы скорей нормой, чем исключением, но дальше — дальше была Елабуга.

Эйснер и Софиев мыли в Париже витрины, Цветаева в эвакуа­ ционном Чистополе пыталась поступить судомойкой в столовую