_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 1

ДОЖ ДЬ

Ах, воистину чудесен день весенний! Даже в дождь. Лес мне дорог и без песен,

сладок запах мглистых рощ.

В гнездах прячутся наседки, плачет небо, на траву тихо каплет с каждой ветки сквозь намокшую листву.

Низко облака над лесом. Грустно, сыро и темно. Пусть! И дождевым завесам завораживать дано.

Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь... А все ж как хороша этой животворной влаги лес обнявшая душа!

НАД ОЗЕРОМ

Озеру уснуть хотелось. Перед сном оно оделось

вдымно-серую парчу.

Извезда зажглась... Темнея, стала глубь еще роднее отраженному лучу.

Долго я смотрел на воду, что внимает небосводу, гладью отражая высь. Думалось: и сердце, Боже, так на озеро похоже!

В глубину свою вглядись...

О, пойми, ведь все на свете — только небо, только сети

призрачных его огней, все слова, мечты, желанья — только нежные касанья неба к вечности твоей,

звездный луч, тебя манящий, голос чей-то говорящий из незнаемой тиши, — на земле ответный шорох, отражения в озерах созерцающей души.

TRINACRIA*

А. А. Трубникову

Психеи средиземной колыбель, страна богов, священная досель Тринакрия, как стала ты близка мне!

Три моря, горы, скалы. Камни, камни...

Они живые. Помнят все. Молчат. Чего-то ждут. В какую даль глядят? От этих статуй и столпов отрытых и капителей из дворцов забытых —

такая тишина... Как вздох времен — восставший прах, окаменелый сон!

Со стен акрополей, весь день овеян тенями приснопамятных Ахеян, и вижу их: герои и цари, едва причалив, строят алтари,

в горах стучат их медные секиры, и солнце чаши золотит и лиры.

Ачуть стемнело, огибает мыс — вон там, на корабле своем, Улисс...

Ачудится — насторожились стены: у скал вдали еще поют Сирены.

Тринакрия — древнее название Сицилии.

Тринакрия, — о, сколько с той поры разоров, бед! Здесь рушились миры,

впустыню брег набеги обращали,

игавани твои — как обнищали!

А там, в родных горах, что ныне там? Черно везде, голо. И по тропам, иссохлые от вековой разрухи, горбатые на осликах старухи...

Но вот — не странно ли? — всё остров жив. Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.

Ито сказать, его земля приветна: и берега и горы, даже Этна,

Ижизнь — что встарь... Пускай суровый крест

изгнал богов, — живут еще окрест, верна векам наследственная вера: Праматерь с сыном на руках, Церера, всё царствует (века уберегли)...

Она, она, печальница земли, в часовенках с лампадою бессонной,

на всех путях утешною Мадонной...

И я молился ей — непобежденной.

Таормина

** *

Что ж — разорву, сожгу письмо... Сгорит, но оттого небывшей ты не станешь.

Из сердца ложь ,не вытравит обид, и правдой сердца не обманешь.

Благословлю ль, возненавижу ль рок за каждый миг, продливший нашу встречу, — я повторю заученный урок

и, отвечая, не отвечу.

ОГАРОК

Погаснет электричество в квартире — спешишь огарком заменить.

Истанет в комнате и в целом мире всё как-то по-другому быть.

Нарушен установленный порядок, насторожилась тишина.

Предчувствий, обольщающих догадок душа встревоженно полна.

Как маленький огарок, луч вливая в заманивающую тьму,

она мерцает призрачно-живая, подобная во всем ему.

Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха

зажмурится. И вновь темно...

Игромче дряхлая бормочет Пряха, жужжит веретено.

THE KING’S TOW ER'

М. А. Форштетеру

Стоит с двенадцатого века, ее воздвиг нормандский воин. Слезами, кровью человека точатся выемы пробоин.

Еще грозна тюрьмы вчерашней гранитнодымная порфира, в веках неколебимы башни на водной пёрекрести мира.

Всё дымом — Рим, святая Жанна, испанцы, Индия, тевтоны,

Королевская башня (англ.).

но так же, с алебардой, чванно шагает брит на страже трона. И — полудухи-полуптицы,

химеры крепостей британских — гнездятся вороны в бойницах, потомки воронов нормандских.

СОЧЕЛЬНИК

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней за звездой, н грезятся года

невозвратные — опять из дали синей путь указывает мне звезда.

Чтб это? Мечты какие посетили сердце в ночь под наше Рождество?

Тени юности? любовь? Россия? или — привиденья сердца моего?

Тишиной себя баюкаю заветной, помня все, все забываю я

вэтом сне без сна, влечали беспредметной,

вэтом бытии небытия.

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ ТИШ ИНА...

Возлюбленная тишина, вечернее очарованье, виденьями какого сна овеяно твое молчанье?

Возлюбленная тишина, преббражение заката, недостижимая страна, покинутая мной когда-то.

Слилось грядущее с былым, неизмеримое с ничтожным, и кажется пережитым

всё, что казалось невозможным.

** *

Увидеть, осязать нельзя, нельзя услышать слухом, —

уводит тайная стезя

в мир, озаренный духом.

Исвет не свет, и тьма не тьма, земля, но неземная.

Небес голубизна — нема и говорит о рае.

От светоносной немоты, от нерожденных звуков

пьянея, сердце с высоты внимает песне духов.

** *

Не спрашивай у жизни много, но бойся Божьего суда. Жизнь — это узкая дорога в непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напрасно и смертью вечность не зови. Она с тобой, в тебе всевластно нездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже, ты целью вышней назовешь.

Мир видимый — прости мне, Боже! — он или призрак, или ложь?

REQUIEM

Dis manibuscum sacrum1

Шаги мои все бльже к вам, друзья, и дух о вас печалится все чаще, —

все призрачней сквозят лесные чащи,

внемую даль змеится колея,

игорестней поет кастальская струя, родник, из глуби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора, и мне пора уйти в страну покоя, где грешника, святого и героя уравнивает строгая Сестра, —

туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера», а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему, чьи образы в себе всю жизнь лелею,

друзья, которых не встречал милее, — родных мечте моей, родных уму

итех, кого любил, не знаю почему,

иоттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу, не обольщаю сердца ожиданьем утешной вечности, ни упованьем

на встречу с вами вновь... Но не MOiy

не вспоминать. Все, все на этом берегу мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной деля восторги грез и мысли ненасытной и творческой гордыни беззащитной, вы были мне как милая семья,

пока не рухнула Российская земля

вбесправья хаос первобытный.

Вте годы мир, весь мир казался наш, любуясь им, росли мы все когда-то.

1Доел.: Жертва добрым богам (лат.).

Любили мы и Русь, и Запад свято, дворцы царей, Неву и Эрмитаж,

Петрова города блистательный мираж уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив, учитель-друг, угасший слишком рано; и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:

он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф разъявшегося океана)...

Забытым с той поры утерян счет, но вас забыть, взнесенных на высоты

Парнасские, — нельзя! Во дни забот, борений, нужд, искали вы вперед

путей нехоженых, в слова вбирая мед, бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб, кто спасся, отстрадав урок жестокий войны, усобиц, безрассудной склоки, — от пуль, застенка и тюремных дыб?

Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб, ушедших в темень вод глубоких.

О, сколькие меж вас, певцов-друзей, мне доверяли сны, обиды, муки,

И женщины... Но нет! Одной лишь в руки правило отдал я судьбы моей, —

одной поверив, знал, что коль изменит, с ней

и смерти не прощу разлуки.

ЯМузой называл ее, с собой влюбленно уводил в лесные чащи, где бьет родник из глуби говорящий.

Ине она ли, день и ночь со мной,

иныне призраков ко мне сзывает рой, так укоризненно манящий.

Но жизнь идет... Ее не победит ни рок живых, ни вопли всех убитых,

ни перекор надежд и слов изжитых. Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит

над тишиной плющом обросших плит и лаврами гробниц увитых.

1959

Монфор-Ламор1

5 Зак. 878

АНАТОЛИЙ ГЕЙНЦЕЛЬМАН

УМИРАЮ Щ ИЙ СЕРАФИМ

В лазурь стремившееся тело, К ак камень, падает на дно, Одно крыло обледенело, Другое солнцем сожжено. Загрязнены одежд перяных Когда-то снежные края,

Ииз-за облаков багряных Душа, кадильница моя, Глядит, как обгорелой мачты Вздымаемый волнами пень.

Но некому сказать: Не цлачьте! Могильная прияла сень Моих соратников немногих Задолго до того, как Тасс Пел грезу паладинов строгих

ИДант увидел Ипостась.

Один в синеющем сугробе, Под паутиной мертвых вай, Лежу я, вспоминая в гробе Душистый флорентийский май.

Иничему уже не веря, Недвижим, холоден и чист, Жду палицы народов — зверя, Дубины Каиновой свист.

Но ты все снова на колени Склоняешься передо мной,

Иузел расправляешь звений Моей кадильницы святой.

Иснова синим фимиамом Кадит уставшая душа,

Иты перед воскресшим храмом Стоишь, молитвенно дыша,

Ис крыльев чуть затрепетавших