Уголовный закон и преступность.

Как говорилось выше, преступность, в том понимании, в каком она сложилась, не только социальное, по и со­циально-правовое явление. В связи с этим еще раз подчеркну, что преступление есть только то, что предусмотрено в законе, в конкретных статьях Уголовного кодекса, и последствием преступления является наказа­ние, назначаемое лишь одним единственным органом государства — судом. Это — аксиома для цивилизованного человечества. Сумма преступлений составляет мас­сив преступности.

Две этих мысли я вычленяю из общей концепции о сущности преступности для более предметного рас­смотрения проблемы «закон — преступность».

Теория связывает происхождение преступности с возникновением государства и, соответственно, права. Между тем мною обосновывалась позиция, что на этой стадии развития общества возникло (было сформулировано) понятие преступного (преступности), а как яв­ление, наносящее ущерб обществу и его членам, она (преступность) существовала и до этого. Такая пози­ция непривычна, в устоявшиеся концепции и стереоти­пы мышления не вписывается. Но фактом остается то, что объективно существующее явление или части его субъективно выделяются в особую группу человече­ских поступков, влекущих при этом санкции со сторо­ны государства за их совершение. Отсюда уголовный закон возникает как отражение объективной реально­сти, но границы (часть, «объем») этой реальности за­висят от воли людей, формулирующих закон, т.е. от субъективного усмотрения.

Немало времени занял в развитии общества про­цесс создания уголовных законов в разных государст­вах, более или менее однозначно определивших круг деяний, признававшихся преступными и за которые должно было следовать наказание. Для любого госу­дарства или другого сообщества на первых порах не представляло, вероятно, труда законодательно закре­пить в качестве преступлений такие деяния, как причи­нение смерти человеком человеку, нанесение телесных повреждений, насилие над человеком, в частности над женщиной, кражу имущества или скота (поскольку скотоводство было одним из распространенных занятий и способов существования), уничтожение посевов урожа­ев или кражу их (в местах распространения земледе­лия). В таком же плане можно говорить еще о некото­рых видах преступлений. Но чем дальше шло развитие человеческого общества, тем разнообразнее было уго­ловное законодательство, отражавшее реальности бытия в том или ином регионе, в зависимости от способа производства, образа жизни, национальных и иных особенностей. Например, страны, где особую ценность имела вода, старались все, что с ней связано, поста­вить под защиту закона, часто, в первую очередь, уго­ловного. Так было в Древнем Египте и других странах Африки, примыкающих к Сахаре, или в странах Ближ­него и Среднего Востока, или в Средней Азии. В дру­гих странах под особую защиту брались леса, живот­ные, посягательство на которых каралось весьма суро­во. Немало было законов, ставящих человеческую жизнь ниже имущества, жизни животных. Но повто­ряю, в определении того, что считать преступным и как наказывать за преступления, господствовал, я бы ска­зал, объективный субъективизм. Однако необходимо в этом процессе отметить, возможно, главное: расширял­ся круг человеческих деяний, относимых к преступным, «росла» преступность, точнее, росла ее цифра.

В то же время по мере развития цивилизации, рас­ширения общения между государствами и народами перечень преступлений, образно говоря, выравнивался, сближалось уголовное законодательство разных стран, становилось более похожим друг на друга.

Этот процесс постепенно позволил сравнивать пре­ступность в разных странах, анализировать различия и ее причины. Он шел довольно ровно, поскольку проис­ходил в рамках однотипных общественных отношений. В то же время государства развивались неравномерно. Одни из них стремительно шли «вверх», другие разви­вались медленно, третьи подпадали под экономическое, политическое, социальное влияние более сильных и бо­гатых, нередко склоняясь перед силой оружия, и вос­принимали систему права, взгляды на преступное и не­преступное, меры и способы обращения с преступника­ми от более развитых и более сильных, становясь или зависимыми от них, но сохраняющими элементы неза­висимости, или полностью зависимыми. Это вырази­лось в создании колониальных империй, разделении (официальном либо неофициальном) мира на сферы влияния (которые иногда для придания видимости уважения к правам государств и народов именовались союзами). Так и возникли правовая система Common Law, континентальная система, смешанные системы, приближающиеся к Common Law или континенталь­ной. Внутри этих систем были и есть различия, в том числе определяемые национальными особенностями, как в перечне конкретных преступлений, так и в санк­циях за них. Но очевидна и близость их, что позволяет сравнивать не только уголовное законодательство, но и саму преступность.

Различия между Западом и Востоком, Севером и Югом в области уголовного законодательства доволь­но существенные. Национальные особенности, тради­ции, нравы, обычаи — все это сказывается и поныне, хотя государства многое берут друг от друга. Однако при всей высокой развитости, скажем, Японии, которая идет в первых рядах современной цивилизации, ее законодательство все-таки отлично от уголовных законов, например, США. В ном до сих пор сильно влияние древних обычаев, что, кстати, вытекает и из своеобра­зия образа жизни, сочетающего древность и современ­ность.

Возникновение Советского государства определило появление иных, чем в странах другой социально-политической системы, видов преступлений, как и политики санкций. Но это касалось отнюдь не всего спектра преступлений. Естественно, что страна социализма не могла игнорировать опыт, пройденный человечеством. В уголовном законодательстве были, конечно, преступ­ления «традиционные» — убийства, телесные поврежде­ния, кражи, разбои и т. д. Но подвились и те, которые не присущи иной системе, например посягательства на социалистическую собственность. Этот объективный факт получил выражение в формулировании соответст­вующих видов преступлений.

Более того, страны Восточной Европы (в первую очередь, как, впрочем, и другие), воспринявшие совет­скую правовую систему, во многом повторяли совет­ское уголовное законодательство вообще, понятие пре­ступления в частности и даже почти дословно воспро­изводили тексты конкретных – составов преступлений. При этом невольно возникало сомнение: не слишком ли это бездумное повторение? Очевидно было лишь одно: уголовно-правовая система этих стран во многом в об­щих своих принципах имела отличие от других систем, существующих в мире, как иными были и определения конкретных видов преступлений.

Существует вроде бы аксиоматичная позиция, что закон — средство борьбы с преступностью. Причем, развивая ее, утверждают, что средство эффективное.

А некоторые (главным образом, неспециалисты, насе­ление), идя еще дальше, считают закон главным, ре­шающим средством борьбы. Отсюда родилось устояв­шееся заблуждение: растет преступность, усложняется положение дел с преступностью — значит, «законов не хватает» или «законы мягкие». Даже специалисты под­даются этой психологической «провокации», и когда их начинают критиковать, оправдываясь, говорят о не­хватке законов (хотя часто они есть). И даже думая, а иногда и просто поступая импульсивно, вносят пред­ложения о «совершенствовании (или дополнении) за­конодательства». Вот только для совершенствования ли? Когда эйфория от законодательной активности по­добного рода проходит и жизнь, практика диктуют свои условия, оказывается, что не в законе дело.

Закон, конечно же, одно из средств борьбы с пре­ступностью. Закон говорит нам: вот опасные для обще­ства и людей деяния, с ними надо вести борьбу, за их совершение необходимо привлекать к уголовной ответ­ственности. Закон, как мы уже говорили, «выбирает» из огромной массы человеческих поступков те, которые представляют, действительную угрозу государству, об­ществу, каждому человеку. Поэтому «мельчить» с уголовным законодательством нельзя, бесконечно рас­ширять его — тем более. Экономия уголовной репрес­сии (а значит и уголовных законов) — это тот прин­цип, который характеризует (должен характеризовать, во всяком случае) правовое государство. Последнее должно воспитывать своих граждан, а не пугать уго­ловными законами. И поскольку закон формулирует понятие преступного, он является одновременно средст­вом, с помощью которого ведется борьба с преступностью. Эффективность же уголовного закона заложена не в самом законе (как писаная норма — закон «мертв»), а в практике его применения (ибо общепре­дупредительная роль уголовного закона достаточно проблематична, хотя в теории есть немало рассужде­ний на этот счет — писал об этом и автор). Можно иметь прекрасно сформулированные нормы уголовного закона, но не применять их. Почему закон молчит — другой вопрос. Но, по моему глубокому убеждению, уголовный закон молчит (или необоснованно широко применяется) тогда, прежде всего, когда громко кри­чит политика. За примерами далеко ходить не надо. Сегодня они лежат на поверхности. Так, в Армении и Азербайджане, Прибалтике и Молдавии, Грузии, да и в других регионах не один год велась пропаганда на­циональной вражды и розни, однако уголовный закон не применялся, хотя призывы эти были (и есть) пре­ступны, точнее, предусмотрены законом в качестве пре­ступных. В то же время, прямо скажем, демагогиче­ски раздавались голоса: почему бездействуют правоохранительные органы? А бездействовали они потому, что были деморализованы борьбой политических сил и течений, которые только и ждали возможности еще более взвинтить политическую ситуацию, особенно если «ошибку» допустят правоохранительные органы.

В Армении и Азербайджане, не в начальной стадии кризиса с НКАО, а в период, когда не только велась пропаганда национальной розни, но и совершались раз­личные противоправные деяния типа повреждения государственного, общественного, личного имущества, когда лилась кровь людей, из-за «соображений полити­ческих» законы практически не применялись или при­менялись непоследовательно, «рывками». Даже уже известных и давно действующих экстремистов и под­стрекателей то привлекали к уголовной ответственно­сти, то не привлекали (иные из них — ныне у власти), по очевидно преступным действиям уголовные дела не возбуждались либо прекращались. И ни закон, ни правоохранительные органы не виноваты в подобного рода ситуациях. Дело в том, что либо со стороны экстремистов следовал политический нажим, либо сами власти метались из стороны в сторону.

Но это — политика. Борьба же с уголовной преступ­ностью не стихает и в периоды политических катак­лизмов. Отсюда недооценивать роль уголовного закола нельзя. Более того, он может быть действенным сред­ством в борьбе с разгулявшейся уголовной стихией, которая всегда сопровождает периоды напряженных политических и социальных ситуаций в обществе

Именно в нормах уголовного закона сформулиро­ваны конкретные преступления, как и ответственность за них. Естествен вопрос: почему именно эти деяния «попали» в Уголовный кодекс (или другой уголовный закон)? Почему такое, а не иное количество деяний оказалось в кодексе? Ведь можно считать, что именно эта сумма деяний (перечень преступлений) и есть мас­сив преступности, т. е. сама преступность в суммиро­ванном, обобщенном виде. Но встают вопросы и о том, правилен ли этот перечень, нет ли в нем изъянов, все ли преступное поведение людей им охвачено, нет ли чего-то, что еще должно быть признано преступным, а закон (точнее — законодатель) «не хочет» то или иное действие считать преступлением? И это, вероятно, не все вопросы, возникающие «вокруг» свода уголовных законов, именуемого Кодексом.

Перечень преступлений в кодексе — это не просто усмотрение законодателя, хотя субъективизма в зако­нотворческом процессе присутствует немало, иногда даже слишком много. Но основная масса преступле­ний — это результат обобщения опыта человечества, с одной стороны, и опыта конкретного государства. Ис­ходя из особенностей его экономики, социальных, по­литических и иных отношений, образа жизни и нравст­венных установок людей, входящих в государство — с другой. Не случайно в каждом уголовном кодексе, практически любой страны есть группа преступлений против государств а, против жизни, здоровья, чести и достоинства людей, имущественные преступления, пре­ступления против правосудия, общественного порядка и порядка управления, здоровья и нравственности, во­инские преступления. Внутри этих больших групп происходит дифференциация видов преступлений, скажем, на умышленные и неосторожные, по другой градации, на убийства: при отягчающих обстоятельствах, про­стые, в состоянии аффекта, по неосторожности. Имущественные преступления тоже подразделяются на виды. Так и складывается Уголовный кодекс, включающий в себя, обобщенно, 200 и более видов (составов) преступ­лений.

Наиболее совершенным является уголовный закон, «выстраданный» после тщательного криминологическо­го анализа той группы общественных отношений, кото­рую этот закон должен защищать (или — иной вари­ант: от защиты которых уголовный закон должен отка­заться, ибо общественная опасность деяний, ранее сформулированных в качестве преступных, отсутствует либо незначительна). Законы нельзя «выдумывать» (хотя это нередко бывает, так как кто-либо из тех, кто обладает законодательной инициативой, хочет проде­монстрировать свою активность), их надо формулиро­вать на основе изучения и глубокого осмысления си­туации, требующей принятия нового уголовного закона (либо отказа от него). Выдуманный закон, как правило, мертв, ибо он включен в законодательство из-за какого-то единичного случая, да еще субъективно. За­кон является нормой, призванной регулировать если не массовое отрицательное явление, то хотя бы более или менее распространенное.

Уголовный закон — одно из средств борьбы с пре­ступностью, ибо он говорит — с чем государство и об­щество должны бороться. Однако в жизни имеют ме­сто случаи, когда непродуманный (или односторонне продуманный) закон может вести к преступлениям. Наиболее яркий пример этому — небезызвестное и мно­гострадальное (как и много раз критиковавшееся) за­конодательство о паспортных ограничениях. Оно во­шло в противоречие с реалиями жизни (я не буду аргументировать сказанное, об этом уже многие писа­ли) и в значительной степени способствует росту преступности. Во-первых, потому, что само по себе нару­шение паспортного законодательства есть преступле­ние, которого при нормальных социальных условиях в обществе быть не должно, а само это законодательст­во, «защищая» один срез общественных отношений, и то мнимо, другой срез, связанный с интересами немалого числа людей, игнорирует и толкает их на преступления. Во-вторых, потому, что оно породило целую армию людей, ищущих, где бы им, простите, приткнутъся, ибо чаще всего их тянут в «запрещенные» места или еще сохранившиеся родственные и иные социально полез­ные связи, или возможность найти работу, а значит, более или менее сносно существовать. Думаю, что зна­чительное число людей, бродящих по стране, бомжей и т. п., есть следствие наличия немалого числа соци­альных запретов, ограничивающих права человека в нашем обществе и даже лишающих его элементарных гражданских прав, в том числе паспортного законода­тельства. А корни попыток общества «защитить» себя от людей, потерявших социально полезные связи, не­редко по вине общества (хотя я не снимаю ответствен­ности и с самих людей, попавших в такое положение), посредством частокола запретительных норм, в том числе уголовно-правового характера, в экономической слабости, социальной неустойчивости, постоянном де­фиците всего и вся. Чего больше — вреда или пользы от такого законодательства, — однозначно сказать нельзя. Но что оно «рождает» преступников — оче­видно.

Как уже говорилось, в обыденном сознании суще­ствует убеждение, что, чем больше уголовных законов, тем лучше база для борьбы с преступностью. На пер­вый взгляд, действительно, чем больше законов, содер­жащих угрозу наказанием, тем более сужается (долж­на сужаться?) сфера безнаказанной деятельности пре­ступников. Между тем это иллюзия. В социальной практике сложилось такое положение, при котором в подавляющем большинстве случаев совершается как бы определенный «набор» преступлений. Это, главным образом, преступления имущественные и против лич­ности. Все (или почти все) остальные уголовно-право­вые нормы «молчат» или применяются сравнительно ограниченно. Возникает вопрос: а может быть они и не нужны вовсе? Нет. Они нужны, конечно. Очень пе­чально было бы, если бы все 200 с лишним статей, имеющихся в уголовных кодексах, активно «работали». Можете себе представить, сколько было бы преступле­ний? Но эти «молчащие» статьи, как правило, нужны, ибо сформулированы они на опыте не только и не столько сегодняшнего дня, сколько всего периода существования нашего общества. Да и не только на­шего.

Законодательство меняется постольку, поскольку меняются социальные условия жизни общества. Од­нако изменения, как мы уже подчеркивали, нужно вно­сить очень осторожно. Тем более потому, что, как мы видели, можно иметь закон, вроде бы, карающий за преступления, но, в то же время, стимулирующий дру­гие, новые преступления. И самым идеальным было бы уголовное законодательство, снявшее это противоречие. Ведь предназначение уголовного закона — формулиро­вать понятие преступного и быть средством (одним из средств) борьбы с преступностью, а не стимулировать новые преступления.

Необходимо иметь в виду и то, что появление новой нормы уголовного закона, устанавливающей ответствен­ность за такие деяния, которые еще вчера (до приня­тия нового закона) не считались преступлением, неиз­бежно влечет за собой рост преступности. Точнее, циф­ра преступности немедленно будет увеличиваться. Таким образом, взаимосвязь: уголовный закон — преступность не однозначна и не означает, что закон спо­собствует снижению преступности; он может вызвать (и вызывает) и увеличение цифры преступности, расширяет понятие преступного, круг людей, которые бу­дут отнесены к категории преступников.

Отсюда неизбежен вопрос: а нужно ли это делать? Точнее, всегда ли нужно? Может быть, от принятия новых уголовных законов, при наличии достаточно полного по перечню преступного уголовного кодекса, следует воздерживаться? В общей форме ответ на этот вопрос однозначен: да, если социальная обстановка в стране не обостряется. Тем более, что влияние уголов­ного закона на преступность не прямое, а опосредован­ное, и уголовное наказание вообще не главное, а вспо­могательное средство борьбы с преступностью.

Опыт развития уголовного законодательства во всех странах позволяет высказать соображение о том, что «придумать» какие-либо новые нормы, прямо скажем, трудновато. Если вообще возможно. Анализируя уго­ловные законы разных стран, законодательство нашей страны — от Руководящих начал 1919 года, через уго­ловные кодексы РСФСР и других республик, вплоть до настоящего времени, — приходишь к выводу, что воз­можности принятия новых уголовных законов весьма ограниченны. Все основные деяния, которые могут и должны быть предусмотрены в качестве преступных, уже существуют. Однако голоса о необходимости при­нятия новых уголовных законов звучат, подчас, весьма настойчиво. Чаще всего это голоса неспециалистов, ко­торые говорят, что «того-то нет», «этого-то нет». И не просто говорят, но пишут в различных средствах мас­совой информации, благо они им доступны и подчине­ны. К сожалению, нередко специалисты поддаются этому нажиму, и начинаются различные манипуляции с законом. Например, были настойчивые голоса об от­сутствии законов, наказующих сурово хулиганов. Вме­сто того чтобы оказать: «есть», искали пути к «успокое­нию» страждущих. Или в законе было указано о том, что убийство лица, исполняющего обязанности по охра­не общественного порядка, есть убийство при отягчаю­щих обстоятельствах и влечет повышенную меру наказания, но под нажимом «общественного мнения» ввели статью закона, практически повторявшую слово в сло­во уже имеющуюся. Примеров подобного рода немало. Еще чаще уголовный закон «совершенствуют» путем исправления санкций — мер наказания. Причем, как правило, в сторону установления более длительных сро­ков лишения свободы, вообще более жестких санкций.

Укрепляя тем самым в сознании населения ложную идею о том, что чем жестче наказание, тем «бескомпро­мисснее» ведется борьба с преступностью. Это не меша­ет тут же говорить о «гуманизации», о том, чтобы лю­дей, «способных исправиться без изоляции от общест­ва», без нужды не лишали свободы. Между тем, любые, самые суровые и даже жестокие наказания не способны ни приостановить рост преступности, ни вообще быть единственным средством в борьбе с ней. Наказание — необходимая мера. Без него нет уголовного закона, уго­ловного права, невозможна борьба с преступностью, но оно — не панацея от всех бед, а одно из средств защи­ты общества от преступлений и преступников. И боль­ше того, что оно может дать, от него требовать нельзя.

Западные ученые (да и некоторые наши тоже) не­редко пишут о «кризисе наказания». Исходят они из то­го, что наказание существует, а преступность не сни­жается, рецидив как был высок, так высоким и остает­ся. Отсюда — поиски какой-то замены наказанию, ут­верждения о его кризисе. Между тем в этих рассужде­ниях при всей их истинности существует подмена тези­сов и понятий. Наказание — уголовно-правовой инсти­тут. Что в нем записано, то и записано. Какое наказа­ние за конкретное преступление определено, то и опре­делено. Суды и действуют в этих пределах. При этом все прекрасно понимают, что раз существует преступ­ность и преступники, значит должны быть уголовные за­коны, содержащие наказание. У наказания как уголов­но-правового института никаких других задач нет и быть не может. Преступник, согласно уголовному зако­ну, изолируется от общества па определенный срок (или ему назначается какая-то иная мера — это зависит от законодательства конкретных стран). Этим его функция исчерпывается. И никакого кризиса здесь нет.

Кризис в другом: в исполнении наказаний (и то от­носительно). Дело в том, что весь период, сколько су­ществуют наказания и места, где наказания отбывают­ся, шел и идет поиск средств, с помощью которых мож­но было бы добиться исправления и перевоспитания преступников. Но человечество «успешно не решило» эту задачу. Хотя методы использовались самые разнообразные: от ужасающе жестоких до уникально либе­ральных. Каких только видов тюрем и других мест ли­шения свободы ни изобретало человечество! Каких на­казаний, режимов содержания заключенных — от карцеров и сажания на кол до полусвободы — тоже. Каки­ми бы сроками наказания оно ни манипулировало — малыми и длительными, вплоть до пожизненного заклю­чения, все оставалось, практически, по-прежнему. Пре­ступность или была стабильно высокой, или «совершала волнообразные движения», или росла и становилась бо­лее тяжкой. А что это означает, если непредвзято и не поддаваясь идеологическим нажимам, оценить подоб­ную картину? Ничего другого, кроме того, что наказа­ние выполняет ограниченную функцию защиты общест­ва от преступлений и преступников, что оно действует положительно на ту категорию людей, которые не являются социально запущенными, но оно не предотвраща­ет ни рецидива, ни роста преступности. Оно способствует борьбе с преступностью, «вливаясь» в комплекс мер экономического, социально-культурного и воспитатель­ного плана. Большего от наказания требовать и не на­до. Рассуждения же о его чуть ли не решающей роли в предупреждении преступлений — иллюзия.

Иллюзией же является и убежденность в том, что в местах лишения свободы (местах исполнения наказа­ний) люди исправляются и перевоспитываются. При этом надо иметь в виду, что собственно наказание уже состоялось, суд определил конкретный срок лишения свободы (или иную меру, хотя мы в этом случае дела­ем упор на наиболее распространенное наказание). Дальше же идет работа по исполнению наказания, вос­питательная работа с лицами, совершившими преступ­ления. А они, эти лица, очень разные. Подавляющее большинство из них — социально запущенны. И наивно думать, что если в условиях обычной жизни они не ста­ли полноценными гражданами, людьми нравственными и законопослушными, то в местах лишения свободы они сразу перевоспитаются. Ведь они — уже социально сложившиеся личности. И не так-то просто переориен­тировать их жизненные установки. Особенно в таких специфических условиях, как условия мест заклю­чения.

Надо говорить не о кризисе наказания (и, даже, ис­полнения наказания), а шире — о неспособности госу­дарства и общества сделать так, чтобы члены их не со­вершали преступлений. Впрочем, можно сказать и ина­че (подставляя себя под удар критиков, идеалистичес­ки, но идеологически выдержанно, представляющих се­бе человеческую жизнь вообще, а в условиях социализма особенно): то, что люди становятся преступниками, есть неизбежный результат противоречий в развитии об­щественных отношений, недостатков и провалов в эко­номической, социальной, культурной и прочей политике, что люди нередко воспринимают болезненно, каждый индивидуально выражая свой протест против жизнен­ных условий, в которые он попадает, или реагируя на несправедливости, его окружающие (часто, при этом, и кажущиеся). Поэтому в любом обществе был, есть и будет какой-то определенный процент людей, совершаю­щих преступления.

И никакие наказания сами по себе не снимут и не решат эту проблему. Как не остановят они и рецидива преступлений.

Могут опросить (упрекая автора, устно или пись­менно, в пессимизме): так, может быть, наказания и не нужны вовсе? Может быть, действительно с преступ­ностью нужно вести борьбу какими-то иными мерами? Отвечу. Вести борьбу с преступностью следует с по­мощью комплекса мер, о чем выше было сказано. На­казание — одна из составных этих мер. Значит, оно необходимо. Хотя переоценивать его роль, конечно, не следует, как не следует делать наказание инструментом издевательства над личностью, пусть даже совершив­шей преступление, унижения ее человеческого досто­инства.

Когда человечество ввело наказания, оно рассчиты­вало, в числе прочего, и на боязнь преступником нака­зания (может быть, поэтому дока люди не разобрались в истинной «цене» наказания — впрочем, не очень-то они разобрались и до сих пор — и существовали увечащие и позорящие наказания, публичные казни с сотнями ви­севших на придорожных деревьях преступников). Но да­же такие наказания страх вызывали далеко не у всех. Впрочем у части людей, совершивших преступления, вызывали, и они более на преступный путь не станови­лись. Сегодня цивилизованное человечество выбросило из своего арсенала ужасные виды наказаний, но на страх преступников перед наказанием все-таки рассчи­тывает, ибо при всей гуманизации наказания — оно не мед и не сахар. И если хотя бы небольшая часть пре­ступников не совершает преступлений из-за страха пе­ред наказанием — это уже хорошо. Любое наказание, приносит человеку какие-то, ограничения, лишения, стра­дания (психологические, нравственные, конечно), ставит его в непривычные, сложные социальные условия, резко меняет привычный образ жизни, сталкивает его с новым, непривычным и часто несовместимым по взгля­дам социальным окружением и т. д. И это уже не мало. Может привести к тому, что человек будет бояться вновь попасть в такую ситуацию. Но есть люди, кото­рые в подобных условиях чувствуют себя как рыба в воде. На них наказание не действует. Они его не боят­ся. Но это не значит, что от него надо отказываться. Других средств борьбы с преступностью (уголовно-пра­вовых), кроме наказания, человечество не придумало. И не придумает, сколько бы ученые ни рассуждали о кризисе наказания. Зато изучать, какие наказания, как, на какие категории преступников действуют, какие ви­ды (режимы) исполнения наказания и, опять же, на какие категории преступников действуют более эффек­тивно, а на какие — менее и т. п., абсолютно необходи­мо, ибо если мы намерены в обществе в целом совер­шенствовать дело воспитания людей, то это же необхо­димо делать и в отношении преступников. Хотя, будем реалистами, стопроцентного успеха добиться невозмож­но. Однако от такой работы общество не должно отка­зываться. Преступником становится не инопланетянин, а сочлен, согражданин этого же общества.

Еще одна проблема, связанная с ролью уголовного закона и наказания в борьбе с преступностью. Закон, уголовный кодекс существует как данность на все времена. Однако применение закона (и, соответственно, на­казаний) зависит и (в числе прочего, конечно) от соци­альной ситуации в данный конкретный момент. Не го­воря уже о том, что изменение ситуации может потре­бовать и изменений или дополнений к законодательству. Не всегда однозначно одинакова карательная (или су­дебная) практика. Если проанализировать, к примеру, постановления Пленума Верховного Суда СССР либо его решения по конкретным делам, то нетрудно заме­тить, что нередко в них в качестве обоснования того или иного постановления или решения имеются ссылки на социальную ситуацию. Иногда в связи с этим говорится о необходимости использования всей строгости за­кона потому, что, скажем, отмечается «ослабление борь­бы» с отдельными видами преступлений — хищениями, взяточничеством, изнасилованиями и т.п. иногда — в связи с необоснованным обвинительным уклоном и неиспользованием мер, не связанных с лишением свободы, игнорированием воспитательной роди наказания. Это, конечно, необходимо, позволяет давать правильное на­правление использованию судами, как, впрочем, и след­ствием, прокурорами, уголовных законов в борьбе с преступностью. Но это же бывает чревато перекосами в политике применения наказаний. Любое указание на «ослабление» приводило не один раз к бездумному и ненужному использованию предельных размеров нака­зания, игнорированию принципа его индивидуализации. В результате места лишения свободы переполнялись. И тогда наступал черед принятия всяких неординар­ных мер типа амнистии и помилований. Бывало и об­ратное: увлечение «гуманизмом» приводило к практи­ческой безнаказанности тех, кто должен был быть на­казан, причем строго. Преступники, совершившие пре­ступления достаточно тяжкие, практически, гуляли на свободе (ибо для них назначение, например, исправительных работ или условного осуждения — то же са­мое, что не иметь судимости вовсе). Но это тоже, оче­видно, неизбежные издержки правоохранительной дея­тельности.

Если хищений в стране совершается все больше, если они становятся все более тяжкими по характеру, уголовный закон должен использоваться в полной мере. И наказания должны быть максимальными или близкими к максимуму (кроме второстепенных участ­ников, естественно). Так должно быть по любому виду преступлений. Однако и при этом суды не должны забывать своей гуманной миссии, своей роли органа принудительного воспитания дисциплины. К тем, кто использует сложную социальную ситуацию, намеренно обогащаясь на преступлениях, — один подход. К тем, кто втянут в этих условиях в преступную деятельность или в результате попадания в бедственное положение совершает преступление, — другой. К этому следует добавить, что лица, относящиеся ко второй категории, просто не могут совершить столь тяжкого преступле­ния, как те, кто относится к первой. Воспитательная (хотя, одновременно, и карательная) роль уголовного закона (и наказания) в подобных ситуациях вырисо­вывается наиболее ярко.

В целом же принцип «суд независим и подчиняется только закону», в борьбе с преступностью имеет осо­бенно важное значение. И общие позиции, связанные с направлениями судебной практики в зависимости от социальных условий, не снимают и не отменяют инди­видуализацию уголовного наказания.

В то же время сказанное не означает, что если со­циальная ситуация в целом спокойная, если все в об­ществе, как говорят, идет своим чередом, то уголовные законы должны молчать, или на тяжкие преступления можно смотреть снисходительно и смягчать за них на­казания (в пределах санкции закона, естественно).

Нормальная социальная ситуация должна сопро­вождаться стабильной практикой применения законов вообще, уголовных законов в частности. Такая практи­ка способствует установлению стабильности в общест­ве, укреплению режима законности. Социальные ка­таклизмы, неустойчивость, острые противоречия будо­ражат и карательную практику, подтачивают самую идею законности в обществе. В этих условиях необос­нованные претензии к закону или суду повисают в воздухе. В конечном же счете на фоне роста преступ­ности, усложняющихся ее форм и утяжеления харак­тера ослабляется роль закона в борьбе с преступно­стью. Стабильность уголовного законодательства и су­дебной практики по его применению есть показатель устойчивости общественных отношений. В таких усло­виях повышается и эффективность уголовного закона, его воспитательная роль, что само по себе имеет немаловажное значение для дела борьбы с преступностью.

Коль скоро мы ведем речь о проблеме «закон и преступность», то нельзя, хотя бы кратко, не сказать о процессуальном законе. От того, как, руководствуясь какими уголовно-процессуальными нормами правоохранительные органы ведут и будут вести борьбу с пре­ступностью, зависит очень многое. Из всей богатой па­литры этой проблемы выделю лишь те, что лично мне представляются важными.

Длительный период попрания прав человека, не­обоснованные репрессии, упрощенное, по сути лишен­ное даже подобия процессуальных гарантий правосу­дие, обвинительный уклон на всех стадиях процесса и т. п. нанесли ущерб не только престижу социализма как системы, игнорировавшей права человека и принци­пы законности, но и более конкретной области соци­альной действительности — борьбе, с преступностью. Борьба с преступностью должна вестись только па ос­нове и в рамках закона. Установив все признаки пре­ступления в деянии человека, необходимо доказать, что именно он, а не кто другой, совершил это преступле­ние. История борьбы с преступностью полна ошибок и осуждения невинных при, казалось бы, очевидности того, что именно этот человек совершил преступление. Хотя бы поэтому, а может быть, именно поэтому не­дооценивать роль процессуального закона абсолютно недопустимо. Между тем в 30-е годы, например, мно­гих лиц, совершавших, а часто и не совершавших пре­ступления, состоявших на учете за ранее совершенные преступления, но отказавшихся от продолжения преступной деятельности, отправляли в места лишения свободы. В общественном мнении существовало даже убеждение, что такой порядок способствовал «ликви­дации» профессиональной преступности в стране. Действительно, определенное количество профессиональ­ных преступников было изолировано, хотя «изоляция» без суда, без доказательств вины в совершении кон­кретного преступления есть не что иное, как произвол. Но еще большее число людей пострадало невинно, ибо, совершив в прошлом преступления, они встали на путь честной жизни, обзавелись семьями и т. д. И их жизнь была прервана произволом.

Период беззаконий (он начался еще в 20-е годы) вызвал к жизни в процессуальной науке (правда, слишком поздно, когда вихрь беззаконий дискредити­ровал советское право) актуальный вопрос о гаранти­ях прав обвиняемого. Более того, в последнее время он стал ключевым, затмив во многом все другие пробле­мы. В связи с имевшими место массовыми репрессиями людей по политическим мотивам, борьбой с «врагами народа» можно понять стремление оградить обвиняе­мого от произвола со стороны государства и его орга­нов. Более того, не допустить произвола — дело чести государства, вставшего на путь борьбы с беззаконием. В то же время не будем забывать, что такой интерес к обвиняемому продиктован не только юридическими, но, пожалуй, прежде всего политическими соображе­ниями. Применение «законов», «троек» к уголовным преступникам столь острой реакции, практически, не вызывало. Это лишь сегодня, изучая их деятельность, обращено внимание и на это.

Но при применении закона необходимо быть после­довательным и никаких изъятий ни для какой катего­рии людей, попавших в сферу действия уголовно-про­цессуального закона, быть не может. Поэтому, если государство претендует на то, чтобы быть правовым государством, то принципиальным является вопрос об обеспечении процессуальных гарантий для всех без исключения участников процесса. Однако ключевым является вопрос: какова основная цель уголовно-про­цессуального закона, ради чего он, собственно, создан? Ответ, по-моему, очевиден. Для того, чтобы: борьба с преступностью велась на основе и в рамках закона; за­кон обеспечил порядок раскрытия и расследования со­вершенных преступлений; были защищены потерпев­шие от преступления; виновные в совершении преступ­лений были привлечены к уголовной ответственности и наказаны; ни один невиновный не пострадал. Это озна­чает, что процессуальный закон (как и закон уголовный) первой своей задачей имеет борьбу с преступно­стью и защиту людей от преступников, защиту потер­певших от преступления. Преступление — то явление действительности, которое процессуальный закон помо­гает установить. Потерпевший — та фигура, ради ко­торой, образно говоря, существует не только процессу­альное законодательство, но и вся уголовная юстиция, ибо государство обязано защищать своих граждан (и себя — оно тоже может быть потерпевшим от преступ­ления) от преступлений. Обвиняемый же появляется в уголовном процессе после того, как совершено преступ­ление, и он обвиняется в преступлении (ради чистоты подхода к проблеме я исключаю всякого рода злоупо­требления, привлечение к ответственности невинов­ных). Обвиняемый наносит подчас непоправимый ущерб потерпевшему и должен нести за это наказание. Определяя наказание, суд, как орган государства, защищает гражданина, потерпевшего, правопорядок в обществе и государстве от преступления и преступника. Но в то же время «вторичностъ» обвиняемого не снимает с закона обязанности не только взять его под защиту от произвола, но и обеспечить эту защиту процессуальны­ми гарантиями. Демократизм процессуального закона, вопреки утверждениям немалого числа ученых, заклю­чается отнюдь не в том, чтобы, выдвинув на первый план фигуру обвиняемого, только и твердить о недопу­щении в отношении него нарушений законности (что само по себе очевидно), а прежде всего в обеспечении всем гражданам, потерпевшим от преступления, защи­ту от преступлений и преступников.

Если же вновь наступит (не дай Бог!) период борьбы за власть любыми средствами, то от злоупотребле­ний политиков, имеющих в руках все рычаги принуж­дения, никакой закон не защитит. Более того, он будет приспособлен к нуждам политиков, для подавления их действительных или мнимых противников (как это и происходит ныне, скажем, в Литве). Но от уголовных преступников, активизирующихся в периоды дестаби­лизации общественных отношений и борьбы за власть, процессуальный закон своих граждан все равно должен защищать. Здесь вновь становится очевидным, что главной фигурой является потерпевший, чьи права на­рушены преступникам. Это — реалия жизни, если не пытаться эту жизнь перевернуть с ног на голову.

Выпячивание (прошу извинить меня за это не очень корректное слово) обвиняемого в качестве фигуры, которую все только и думают обидеть, породило и еще один перекос в практике борьбы с преступностью в нашей стране. Он заключается в «принципиальном», но открыто не показываемом непринятии того факта, что в практику борьбы с преступностью неудержимо вторг­ся научно-технический прогресс, появились такие тех­нические средства, которые, с одной стороны, могут облегчить (и облегчают) борьбу с преступностью, по­иски следов и доказательств преступления, а с другой, они — эти средства — упорно не признаются теми, кто «строго соблюдает» процессуальный закон, сформули­рованный много лет тому назад. Делается это под предлогом недопустимости нарушения прав человека, что само по себе, конечно, действительно недопустимо. Советское процессуальное законодательство в этом от­ношении наиболее архаично. И указание на видео- и фотосъемку (да еще скрытой камерой) или на реали­зацию данных, полученных в результате проведения оперативно-розыскных мероприятий милиции и т. п., что давно и успешно используется зарубежной практи­кой, как на источники доказательств, у некоторых на­ших ученых вызывает, простите, аллергию. И пока у нас идет спор о том, нарушаются ли при этом права человека или нет, другие страны и в данном вопросе ушли вперед, а мы опять их догоняем. Странно, конеч­но, выглядят сомнения, объясняемые приверженностью к демократии и правам человека, на фоне практики тех государств, которые мы ныне считаем эталоном демократии и которые не боятся «ущемить» права пре­ступников ради обеспечения прав честных людей, приняв необходимые для этой защиты законы. А ведь развитие техники будет идти вперед. И то, что сегодня воспринимается с таким недоверием, завтра будет вче­рашним днем. Но, к сожалению, не для нас. Косность мышления мешает в полной мере использовать уголов­но-процессуальный закон для борьбы с преступностью. Кстати, чтобы гарантировать права личности в уго­ловном процессе, нужно иначе посмотреть на роль про­курора, который может и должен стать своего рода гарантом обеспечения законности при добывании дока­зательств с помощью новых технических средств.

В этой проблеме есть еще одно противоречие, не­объяснимое никакой формальной логикой. При иссле­дованиях эксперты-криминалисты используют такие новейшие приборы, физико-химические, биологические методы и средства, о которых вчера можно было толь­ко мечтать. И их, практически безоговорочно, суды принимают в качестве доказательств, хотя методы по­лучения результатов исследования вещественных дока­зательств настолько незнакомы судьям, что они даже не пытаются вникать в ход исследования, доверяя уче­ным или другим специалистам. И правильно делают. Но почему же тогда к средствам «более ясным» выра­жается недоверие? Все это вместе взятое снижает эф­фективность борьбы с преступностью.

Развитие научно-технических средств раскрывает новые возможности для более успешной борьбы с пре­ступностью. Например, протоколы допросов, судебных заседаний и другие документы типа всевозможных учетов преступников, вещественных доказательств и т.п. не только стенографируются (или просто запи­сываются секретарем), но и фиксируются звукозаписы­вающими аппаратами, микрофильмируются для хране­ния, закладываются в память ЭВМ и т. п. Практика, таким образом, идет впереди законодателя, который связан зачастую закостенелой мыслью ученых. Над этим следует серьезно поразмыслить, не впадая в ам­биции. Реальности научно-технического прогресса стремительно обгоняют юридическое мышление. Отсю­да опасность иметь законодательство, не стимулирую­щее борьбу с преступностью, а тормозящее ее. Правда, исторически право вообще довольно консервативный инструмент. Иногда условия жизни меняются, а старые законы еще действуют и приходят в противоречие с действительностью, В подобных случаях удивляет не действие старых законов, а то, что они медленно заме­няются новыми. Механизм законотворчества малопод­вижен. Но в то же время недопустимо, чтобы под пред­логом несовершенства законов их игнорировали, не применяли, применяли выборочно или совершали ка­кие-либо иные манипуляции с законом. (А процессу­альное законодательство во многих случаях зависит от субъективных взглядов законодателей, нередко недо­статочно компетентных, но амбициозных.) К сожале­нию, практика нашего государства и до, и в период перестройки полна примеров, не только подрывающих принципы права как таковые, но и делающих, мягко говоря, сомнительными рассуждения и трактаты о пра­вовом государстве. Сегодня законодатели республик принимают законы, противоречащие законодательству Союза; это делается явочным порядком, когда есть не отмененный закон, но его игнорируют. Правовое госу­дарство начинается с точного и неуклонного соблюде­ния действующего законодательства, соблюдения по­рядка его отмены, изменений или принятия нового. Ни при каких условиях нельзя целесообразность ставить впереди закона. В социальной жизни это прямой путь к анархии. В сфере же борьбы с преступностью и ис­пользования силы уголовного закона — путь к произво­лу и, что не менее важно, к росту преступности.

Таким образом, закон — обоюдоострое оружие. Цен­ность и польза его для общества несомненны, без него нет и не может быть нормально функционирующего государственного и общественного организма, как не могут быть обеспечены права, свободы, труд, отдых людей. Но непродуманный закон может превратиться в свою противоположность и сделать жизнь членов об­щества невыносимой. Такие же отрицательные послед­ствия несет и несоблюдение закона, которое в одних случаях оборачивается преступлением, а в других — затрудняет (если не сводит на нет) борьбу с преступ­ностью. И уж совсем страшно, когда закон утверждает беззаконие и используется как средство в политиче­ской борьбе (или — игре).

Иллюзии о всесилии закона, поиски в законе пана­цеи от всех бед необходимо решительно отбросить.

Знать реальные возможности закона, умело исполь­зовать его, строго соблюдая, — значит осознанно и реа­листично вести борьбу с негативными явлениями, край­ним выражением которых является преступность.