Преступность — явление социальное.

Преступность — явление социальное. Сейчас это, кажет­ся, истина. Но понимание ее пришло не вдруг и не сра­зу. Более того, и поныне этот вопрос не бесспорен. (А может ли быть вообще вопрос бесспорным?) Мне кажется, что даже в бесспорной истине можно сомне­ваться, кроме, пожалуй, таких «линейных» истин, как дважды два — четыре» или «Волга впадает в Каспийское море» (последнее — пока, во всяком случае, до вмешательства Минводхоза или его преемников). Причем бывает, что с противником бесспорной (по общему признанию) позиции и спорить бесполезно: он запрог­раммирован на возражения, особенно если что-то, по его мнению, можно продолжать исследовать и даже когда исследовать уже нечего.

Так и с утверждением о том, что преступность — социальное явление. Есть ученые, не соглашающиеся с этим, хотя их доводы не убеждают подавляющее боль­шинство их же коллег. А, соответственно, у людей, «издалека» наблюдающих за дискуссией, есть свои привязанности и своя оценка того, что говорят ученые. Поэто­му-то, вопреки истине, до сих пор распространено суж­дение (заблуждение!), что преступность заложена в самом человеке, его природе. Я хотел бы обратить внимание читателя на то, что это заблуждение «удобно» для политиков (так было во многих государствах и при различных режимах), ибо все пороки общества можно списать на человека с «генотипом преступника». Для практики же человеческого общежития это просто страшно. Только данную истину далеко не все понима­ют, в чем виноваты сами же ученые, плохо раскрываю­щие (а иногда намеренно вводящие в заблуждение в угоду политикам) перед людьми положения науки. К счастью, в нашей стране общественная практика и политики не соблазнились биологическими теориями, ибо, берусь предполагать, тогда лавина репрессий была бы еще страшнее.

И все-таки истина и сегодня у кого-то вызывает со­мнения. Что же лежит за скобками сомнений? Прежде всего то, что преступность слагается из массы отдель­ных преступлений, а их совершает человек. Причем те, кто исповедует биологические идеи, переворачивая по­сылку, пытаются убедить людей, якобы учет (призна­ние?) биологических особенностей личности (или его «преступной наследственности»?!) есть гуманистический (!) к ней (личности) подход. Тем более что тут снова сложная проблема: о сущности и месте человека как составной части природы и, в то же время, как особого существа, наделенного способностью мыслить, и т. п. вопросах, что в разных философских системах понима­ется совсем неоднозначно. Но о «человеке-преступнике» поговорим ниже. Сейчас же вернемся к положению о социальном характере преступности, о преступности как социальном явлении.

Читатель, наверное, обратил внимание на то, что в очень многих определениях отчетливее или менее четко, но «сидит» идея социальности. (Даже биологические идеи подчас «спрятаны» во внутрь социальности.) Поэтому посмотрим, как социальность аргументируется.

Прежде всего, исследователи общества, его противо­речий и пороков наблюдали тот неоспоримый факт, что убийства, насилия, кражи и т. п. преступления совер­шали большею частью люди, находящиеся на нижних ступенях социальной лестницы, что нищета, безработи­ца, голод, социальное неравенство и бесправие были всегда источником преступлений. Все эти явления и по­ныне характеризуют противоречия и пороки обществен­ного бытия. Не случайно Ф. Энгельс в своей работе «Положение рабочего класса в Англии» считал кражи стихийным протестом против отношений частной собст­венности. Однако констатация данных обстоятельств не объясняла всей преступности. В ней просматривается лишь то, что якобы преступления есть удел тех, кто в обществе находится «внизу». Между тем, чем более глубоко люди изучали преступность, тем отчетливее видна была сложность этого явления. Оказалось, что преступления могут совершать не только и, пожалуй, не столько изгои общества, но и любой человек, даже тот, кто стоял у власти, руководил обществом, на кото­рого нередко люди смотрели, как на икону.

Американские ученые, к примеру, считают, что «практически каждый американец время от (времени со­вершает одно или несколько уголовных преступлений».³ Им вторит другой ученый: «Некоторые американцы ду­мают, что преступления связаны с пороками, присущими небольшому числу людей. Однако они жестоко ошиба­ются».⁴

В качестве доказательства приводится кража яблок в детстве и укрытие от налогов доходов, а «по пути» совершение еще чего-нибудь взрослыми.

Более того, с помощью преступлений определенные люди достигали богатства, власти, устраняли своих по­литических противников. Впрочем, последнее не входило (и не входит) в официальную цифру преступности и даже вообще преступностью не считалось, хотя в борьбе за власть — смертей не сосчитать, что подтверждено ис­торией вообще и нашего государства в частности.

Социальный характер преступности проявлялся как бы в вырастании ее из различных сторон и противоречий общественного бытия. В частности, внимательные ис­следователи видели зависимость преступности от экономических отношений, взаимовлияние экономических противоречий и преступности, а также в развитии раз­личных сторон экономических отношений, например торговли, одновременном развитии различных форм прес­тупности.

Социальный характер преступности определяется тем, что она является отражением (результатом) возникающих и существующих в обществе противоречий между людьми в процессе производственных отношений, включая распределительные. При этом речь идет об от­ношениях и противоречиях как между классами (глобальное противоречие), так и между социальными группами (стратами), до противоречий в микрогруппах и между отдельными людьми.

История человеческого общества показывает, что преступность увеличивалась или уменьшалась в зави­симости от состояния общества, его социальной, эконо­мической, политической стабильности или нестабильности. Обычно исследователи преступности, особенно советские, считали всякую нестабильность этого рода уделом лишь досоциалистических формаций. Напротив, среди ученых немарксистов (или домарксистов) существовал взгляд, что революционные идеи вообще, а марксистско-ленинские, коммунистические в особенно­сти дестабилизируют общественные отношения и вле­кут за собой рост преступности.

Между тем социальная нестабильность в обществе, в любой социально-политической системе вызывает рост преступности. Прежде чем общество, пройдя через ка­кие-либо социальное потрясение, придет к упорядоченному существованию, оно неизбежно переживет всплеск (как правило, весьма значительный) преступности. Так было, например, в период Великой французской рево­люции, так было после Октября, так есть в период нынешних экономических, социальных и политических пре­образований в нашей стране. И удивляться этому, как и искать каких-то конкретных виновников роста прес­тупности, не следует. Пора избавиться от иллюзий, свя­занных с тем, что если мы провозглашаем что-то в ин­тересах человека, то на следующий день все сразу преобразится к лучшему. Этого не бывает при «одно­мерных» социальных преобразованиях. Тем более не может быть при социальных преобразованиях, проис­ходящих в борьбе. Да еще в условиях, когда предшест­вующая социальная жизнь была полна ошибок. При этом очевидно, что генетический код у всех людей в дан­ных (и любых других) социальных ситуациях не изме­нялся. Преступность же росла или, после «упорядоче­ния» социальной жизни, уменьшалась. Отсюда любые попытки свалить вину на гены абсолютно ненаучны.

Преступность как социальное явление всегда отра­жает состояние общественного организма. Поэтому оп­ределение преступности как «параметра», показываю­щего рассогласование социального механизма, имеет под собой реальную почву, хотя и является абстракцией, мало связанной с внутренним содержанием преступно­сти, ее сущностью. Впрочем, возможно, авторы подоб­ных определений и не ставят задачу вскрыть глубинное содержание преступности в самом определении, а го­ворят о том, что, по их мнению, самое главное? Может быть.

Социальность преступности проявляется в том, что она (в числе прочего) состоит из массы индивидуаль­ных актов поведения (поступков) людей, нарушающих социальные нормы-запреты, закрепленные в праве. Нарушаются же эти нормы-запреты вследствие конфлик­тов, возникающих между отдельным индивидом и об­ществом в целом, отдельным индивидом и государством, наконец, между конкретными людьми — членами обще­ства. Необходимо подчеркнуть, что преступность состо­ит не просто из актов — нарушений социальных запретов, но и актов — нарушений норм права. Именно эта часть нарушений составляет массив преступности. Поэтому преступность — не просто социальное, но социально-правовое явление. Последнее утверждение отнюдь не всеми учеными разделяется. Среди видных западных криминологов немалая часть отрицает правовой харак­тер преступности. Они полагают, что преступности рав­но так называемое отклоняющееся поведение (есть сторонники этих взглядов и среди советских ученых, следствие чего довольно активно ведется полемика о предмете криминологии как науки). Отклоняющимся эти ученые считают любое поведение, не соответствующее «норме». Но вот само понятие «нормы» у них весь­ма расплывчато. Впрочем, оно расплывчато и в жизни. На самом деле, нравственные нормы, например, различ­ны у разных народов, поскольку они формируются в соответствии с образом жизни, обычаями, идеологией, религией и т. п.; они различны у разных классов и внутри них, ибо ныне стало достаточно ясно, что нельзя под понятие «класс» подводить бездумно любую личность входящую в «класс», и сравнивать ее, особенно в моральном плане, со всеми, входящими в «класс», человек и в рамках класса остается личностью со всеми вытекающими отсюда последствиями; они различны у разных социальных групп, входящих и не входящих в «класс», как различны и у людей, входящих в эти со­циальные группы; они различны у представителей раз­ных «специальностей» и внутри них и т. д. Это не исключает и того, что человечество за период своего развития выработало некие общечеловеческие моральные ценности, вроде бы всеми признаваемые. Однако и эти ценности индивиды толкуют по-разному и, главное, ког­да их уличают в нарушении норм, от которых они «отклоняются», они достаточно активно защищают себя. У «отклоняющегося» поведения, точнее, за совершение поступков, нарушающих «норму», есть, конечно, свои формы ответственности. Но они не обязательны к ис­полнению в той мере, как обязательны нормы права, особенно уголовного.

Но сторонники понятия «отклоняющегося» поведения рассматривают его шире, чем «отклонение» от норм нравственности. И весьма субъективно, а значит, и опасно для членов общества, которые могут «отклонять­ся» от чего-либо чуть ли не ежеминутно.

В американской социологической и криминологиче­ской литературе, как уже сказано, можно найти утверждение, что каждый человек в своей жизни совершил одно (или несколько) преступлений, оставшись безнаказанным (пусть не тяжких, но — преступлений). Что же тогда говорить о том, сколько раз человек отклонял­ся от «нормы», с какой интенсивностью, с какими результатами — для общества, для микросреды, для себя «отклонялся», что за этим следовало? Не развивая далее эти мысли, скажу лишь, что, формулируя неопре­деленные понятия, можно зайти весьма далеко. Ска­зать, например, что человеческое общество сплошь со­стоит из преступников либо делинквентов.

Поэтому, хотя «отклонения» социальны по своему существу (я не говорю здесь об «отклонениях» психических; раскрыть их — задача психиатров), они не долж­ны «сравниваться» с преступностью. А изучение их, скорее, обязанность социологов и социопсихологов, хотя криминологи должны в них разбираться, посколь­ку «отклонения» или соприкасаются с преступностью, или могут предшествовать ей (а иногда и сопутство­вать).

Некоторые ученые отказываются от уголовно-право­вого понимания преступности помимо сказанного, пото­му, что, во-первых, видят, как из-под действия уголов­ного закона «выпадают» преступления целых слоев общества — «власть имущих» (Сатерленд); во-вторых, преступление есть любое деяние асоциальной личности (Грамматика); в-третьих, определение преступности я законодательстве узко и произвольно (Селлин, Барнз, Титерз, Джонсон). Есть ученые, считающие преступность «социальным паразитизмом» (Блох, Гейс) либо «социальным неповиновением» (Клайнерд). Но стрем­ление внедрить в обществе режим законности, предо­хранить его членов от произвола вызывает справедли­вую критику подобных позиций (что не мешало бы пом­нить и советским ученым, если они хотят содействовать созданию правового государства). Так, американский криминолог Таппен пишет: «Неопределенные, много­значные концепции преступления — это роковой порок как правовой системы, так и системы социологии, стре­мящейся сохранить объективность. Они дают возмож­ность судье, администратору, а быть может, и социоло­гу легко и свободно по своему полному усмотрению, причислять к категории преступников любое лицо или класс (!), если они сочтут его нечестивым. Это никак —­ ни политически, ни социологически — не может содейст­вовать достижению желаемой цели».⁵ Очень четкая и гуманистическая позиция. Мы тем более должны стоять за режим законности, не расширять понимание преступ­ного, не захлестывать общество уголовными законами, одним из следствий чего всегда является рост преступ­ности (как правило, искусственный). Между тем есть и советские ученые, «отказывающие» преступности в правовом характере и тем самым расширяющие ее понятие. Так, И. Б. Михайловская, критикуя Н. Ф. Кузнецову, пишет, что, поскольку «право само — социальный фено­мен, поэтому «социально-правовое» явление не переходит и какую-либо иную категорию, как все иные социальные явления». И далее, поставив вопрос: «...способ­на ли правовая форма изменить социальное содержа­ние?», отвечает на него отрицательно. На последний вопрос я тоже отвечу отрицательно.⁶ Но из этого вовсе не вытекает, что преступность не является социально-правовым, а не только и не просто социальным явлени­ем. Ничего не меняет в этом плане и тезис: право — само социальный феномен. Ошибка И. Б. Михайловской заключается во включении в понятие преступности вся­кого поведения (отклоняющегося). Но деяние человека может рассматриваться как преступление только тогда, когда оно предусмотрено законом. Право как бы «выбирает» из реальной жизни те социальные явления и поступки людей, которые наносят наибольший вред общественным отношениям.

Таким образом, преступность социальна, так как она – вид поведения человека в обществе. Отсюда и говорят, что преступность есть способ решения «своих» задач определенными членами общества противоправ­ными средствами, что далеко не всегда останавливает людей от совершения преступлений. Именно этим свойством преступности объясняется, например, определение ее некоторыми учеными как способа достижения соци­альных благ и власти, как показателя социальной па­тологии и, наконец, как выражения желаний и потреб­ностей, оставшихся неудовлетворенными другим способом. И хотя некоторые эмоционально восклицают, что преступность — омерзительное событие, они тут же подчеркивают: она — человеческое поведение, вызванное (обусловленное) различными конфликтными ситуация­ми, происходящими в обществе, или, как иногда пишут, является порождением социальной дезорганизации. Все эти черты преступности, показывающие разные ее грани, дополняют друг друга и рисуют картину преступно­сти как социального явления.

Социальный характер и социальная природа прес­тупности вызвали к жизни и социальные меры борьбы с нею. Это проявляется в том, что предупреждение пре­ступности рассматривается как осуществление широко­го спектра воспитательных, социально-культурных, а также экономических и правовых мер, которые приме­няет все общество в целом, его ячейки и государство. Последнее ведет борьбу с преступностью с помощью правоохранительных органов, законотворческой и (пра­воприменительной деятельности, что в широком смысле слова тоже есть не что иное, как применение социаль­ных мер, сочетающих в себе убеждение и принуждение. Повторяю, это вещи очевидные и бесспорные. Казалось бы, все об этом знают. Однако при всплесках преступ­ности все (или дочти все) забывают о том, что вызвали ее экономические, идеологические, социальные и иные неурядицы, и пытаются перевести борьбу с преступно­стью в плоскость поисков лишь дополнительных зако­нодательных решений (возможно, и необходимых, но не в качестве самоцели), уповая на репрессивные меры правоохранительных органов.

Старая как мир иллюзия, только мешающая после­довательной и эффективной борьбе с преступностью. Привычка в трудных ситуациях хвататься за юридиче­скую дубинку — одно из самых стойких и непреодолимых заблуждений, укоренившихся в обществе.

Вопрос о социальной природе преступности принци­пиален. В криминологии всегда шла борьба между те­ми, кто видел корень преступности в пороках и недо­статках общественных отношений, и теми, кто утверж­дал, что преступность имеет биологическое происхож­дение, что от природы человек преступен или предрас­положен к преступлениям.⁷

Есть и теории, авторы которых стремятся эклекти­чески «соединить» социальность преступности с ее био­логическим либо биопсихологическим толкованием. Ли­тература по этому поводу весьма обширна. Споры не утихают, хотя новейшие достижения генетики не под­тверждают биологического происхождения преступно­сти. В этой связи отмечу одну интересную психологическую деталь. Каждый новый исследователь преступности начинает (для себя!) как бы с нуля. Он проходит через все те заблуждения, через которые до него про­шли тысячи исследователей. Однако он их ставит под сомнение (иногда несмотря на очевидность), падает, встает и вновь начинает. А потом неожиданно открывает, что то, к чему он пришел, уже сказано и он ло­мился в открытую дверь. Говоря это, я хочу лишь подчеркнуть необходимость бережного отношения к насле­дию предшественников, знать, что сделано до тебя. Тогда многих повторений и, особенно, многих заблуждений можно избежать.

Примерно такое положение складывается сейчас с биологическими заблуждениями. Во всяком случае новейшие достижения генетики (особенно работа с гено­мом), открывающие широкие перспективы перед биоло­гической наукой и поднимающие ее роль в совершенствовании флоры и фауны, ничего нового в проблему преступности не внесли. Более того, именно достижения генетики показали некорректность перенесения биологическиx законов на общественные отношения.

Стремление рассматривать преступность с социаль­ных и биологических позиций, даже отдавая на словах предпочтение социальным факторам, на практике ведет к смешению несовместимых явлений. При этом нужно иметь в виду, что разнопорядковые явления никогда не бывают в сумме однопорядковыми. Так, в каком бы ко­личестве ни «собрались» вместе биологические факторы, они в сумме не дадут социального. Вот почему неверны попытки на массовом уровне объявлять преступность социальным явлением, а на единичном уровне (человек) искать истоки преступного в биологических свойствах (качествах).

Пока ни достижения генетики, ни достижения других естественных наук этого положения не опровергли, хотя, конечно, мы сегодня принципиально по-ново­му смотрим на связь наук общественных и естествен­ных.

В проблеме преступности как социального явления следует затронуть еще один вопрос: является преступ­ление формой социального протеста или нет? В период «сглаживания» остроты вопроса о социальном характе­ре преступности, о ее «классовых корнях» и т. п. даже сама постановка вопроса о протесте воспринималась как крамола. А между тем это вопрос вполне корректный и теоретически, и по существу. Вспомним утверж­дения ученых прошлого, говоривших, что кражи — это примитивная форма протеста неорганизованного рабоче­го класса против отношений частной собственности. Оче­видно, что не только кражи, но и другие виды преступлений, в том числе более тяжкие, могут быть и явля­ются формой социального протеста или, иначе, формой протеста против социальной действительности, что одно и то же, в которой человек считает себя ущемленным и чем-то и не видит другого способа защитить себя и свои права иначе как путем преступления.

Таким, например, образом защищал себя от прини­жающей его действительности герой замечательного романа Виктора Гюго «Отверженные» Жан Вальжан, что, кстати, позволило писателю развернуть перед чита­телем картину становления людей на преступный путь вследствие гнилости общественных «порядков».

Считать, как ранее, что действительность социали­стического общества чуть ли не беспроблемна, — не только наивно, но даже смешно. Не одними нарушения­ми прав человека, во всей широте понимания их, полна действительность социализма, но и преступлениями против собственного народа. Поэтому есть преступле­ния (не все, конечно), являющиеся своеобразным, часто неадекватным действительности, возможно аггеравированным, выражением социального протеста. И это — реальность, от которой никуда не уйти. Например, те же мелкие хищения. Они совершаются не только пото­му, что чего-то не хватает человеку (например, мяса в магазинах, если человек работает на мясокомбинате) и по тому подобным мотивам, но и из чувства протеста, когда человек знает и видит, что те, кто имеет доступ к материальным ценностям и товарам (продуктам), не только воруют сами, но «кормят» начальство и депута­тов. Кражи из квартир у живущих заведомо не по средствам тоже являются своеобразным (хотя, конечно, преступным) способом восстановления «справедливо­сти», как и вымогательство (рэкет). Даже подростки нередко объясняют свои преступления «местью совет­ским буржуям». Это бывает, например, при обворовывании и погроме дач, «раздевании» или порче личных автомашин и т. д. Это, конечно, низменные формы со­циального протеста, часто псевдопротесты, но это – реалии действительности, тем более неизбежные в бу­дущем.

Мотивом преступлений, совершаемых в отношении должностных лиц, сопряженных с нанесением им телесных повреждений либо причинением ущерба имуществу, иногда — родным и близким, бывает месть за обиду (действительную или мнимую), нанесенную должност­ным лицом. При этом неприязнь к конкретному винов­нику несправедливости переносится на всех: «все оди­наковы». Так рождается чувство неприязни и социаль­ного протеста к должностному лицу как выразителю интересов системы. Это — тоже реалия действительности.

То, что называлось в свое время антимилицейскими преступлениями, на самом деле должно рассматривать­ся шире: как преступления против несправедливости представителей власти и даже против самой власти. А когда в подобных ситуациях находятся подстрекатели, то они, как правило, используют не всегда и все понимающую толпу как орудие именно социального и даже политического протеста. Как его оценивать не только с точки зрения закона, но и политически — это другой вопрос, но все равно это протест против существующих порядков.

Действительность настоящего периода «дарит» нам еще более разительные факты, которые должны пробудить окончательно тех, кто находится во власти иллюзий.

«Антимилицейские» выступления недавнего прошлого, хотя и сопровождавшиеся погромами и сопротивле­нием представителям власти, детский лепет по сравне­нию с действительностью.

Достаточно вспомнить события в Фергане, где мили­ция и другие органы власти подверглись насилию (я уж не говорю о несчастных турках-месхетинцах) со стороны озверелой вооруженной толпы, которая бесчинствовала, выражая не только низменные, националисти­ческие настроения, но и протест против существующих порядков. Причем преступления, совершавшиеся «из протеста», были тяжкими и жестокими.

Аналогичная оценка должна быть дана и разгрому здания МВД в Кишиневе, где опять-таки бушевала многотысячная толпа. Лозунги, выброшенные ею, были однозначны: свержение органов местной (только ли местной?) власти, протест против самой системы. При этом и подобных случаях политическая деятельность, экстре­мизм, использование оружия для достижения политических целей сливаются с общеуголовной преступностью, ибо в Фергане, например, в качестве «ударной» силы вперед были выпущены уголовно преступные элементы.

Примеры можно было бы приводить и далее, но и сказанного достаточно, чтобы на вопрос: является ли преступность (отдельные ее виды) выражением соци­ального протеста? — ответить утвердительно.⁸

Я думаю, что в нашей жизни мы и далее будем до­статочно остро ощущать преступление как форму соци­ального протеста, особенно если в обществе будет и дальше расти расслоение, прежде всего, на почве иму­щественного неравенства, клановой элитарности, нацио­налистической нетерпимости, психологии стяжательства. Пока что расслоение людей, а отсюда отторжение од­них групп населения от других, социальная неприязнь, политический экстремизм одних, как и политическая беспомощность других, углубляются. Криминологически этот процесс чрезвычайно опасен.

Говоря о преступности как социальном явлении, нельзя обойти еще один остро проблемный вопрос. В приведенных в начале книги определениях преступ­ности есть указания на ее «классовость». Речь шла о том, что преступность либо классово обусловленное яв­ление, либо явление классового общества, либо явле­ние, возникающее в классовом обществе, либо свойство классового общества и т. д. При этом стремление свя­зать преступность с понятием классовости в значитель­ной степени присуще советским криминологам. Прак­тически почти не делают этого западные криминологи. Не только те, кто не признает марксистско-ленинскую теорию, но и те, кто исповедует социалистические идеи.

Однако, в самом деле, если попытаться сбросить со своих плеч привычный груз идеологических наслоений, когда многие, стремясь представить себя «правоверны­ми» и заставляя это делать других, к месту и не к мес­ту настаивали, что лишь тот марксист, кто обязательно по поводу и без повода употребляет термин классовость, ибо, по установившемуся убеждению, коль скоро Маркс, Энгельс, а за ними Ленин, Сталин, Троцкий, Бухарин и др. «доказали», что история человечества есть история борьбы классов, то без ссылки на это пет марксист­ско-ленинского понимания любых явлений и событий. Между тем, это никому не нужная фетишизация понятий, искажающая, сужающая все необъятную гамму общественных отношений, как и явлений, возникающих и их недрах.

По моему глубокому убеждению, от прямолинейной «привязки» преступности к классам, тем более классовой борьбе, а значит, от приклеивания ярлыка классовости к понятию преступности необходимо решительно отказаться.

В самом деле, преступность существует в любом обществе. Она не является следствием «борьбы классов», а вызвана к жизни комплексом экономических, социально-культурных и других причин и условий. Кроме этого, в числе преступников мы можем встретить пред­ставителей любого класса, любого социального слоя общества. И относить тот или иной класс к более или мене криминогенному или преступность — к классово­му явлению научно некорректно.

Говорить о «классовости» преступности c точки зре­нии ее происхождения, придерживаясь тезиса, что она «возникла» (вдруг?!) вместе с появлением государства и права как инструментов руководства обществом, еще можно (и то с известной долей условности). Но если осознать, что определить понятие явления, дать ему название на конкретном этапе развития общества — не значит сказать о том, когда оно возникло в действительности (об этом будет сказано ниже), то тогда рассуждения о классовости преступности становятся беспредметными. Либо в них будет видно стремление придать всеобщему для любой общественной системы отри­цательному социальному явлению политизированный оттенок, хотя нужды в этом я не вижу никакой. Ни преимуществ социализма этим никто не докажет, ни повергнуть в прах иную систему и ее теоретиков в области преступности не сможет. Между тем, многие ученые, стремясь показать себя правоверными марксистами, с одной стороны, связывали преступность напрямую с кассовыми отношениями и втискивали понятие классовости в определение преступности, а с другой — были рабами идеи политизирования в целях резкого отмежевания от того, что якобы присуще иной системе (иным системам), но не характерно для социализма. И теоретики, научно загоняли себя в угол, оказываясь чрезвычайно уязвимыми для критики, ибо реальности преступности, независимо от классовых отношений, выплывали на поверхность. Поэтому смешно, конечно, говорить, что перечень составов преступлений в уголовных кодексах носит классовый характер, что убийства классовы, кражи — тоже, мошенничества — тоже и т.д. Эти общепризнанные человечеством преступные деяния есть в уголовном законодательстве любой социально политической системы. Общеуголовная преступность, к сожалению, — общечеловеческое «достояние», общечеловеческая боль и несчастье. И классовость здесь пи при чем.

В то же время бывают преступления, совершаемые по политическим мотивам. Вот тогда эти деяния при­обретают характер действий каких-либо политических сил, представляющих не самих себя, а какой-либо со­циальный слой и даже класс (хотя, возможно, и не весь). В таких случаях (и то с известной долей условности) можно говорить о преступлениях, совершаемых в интересах какого-то класса или социальной группы или против представителей этого класса. Здесь прес­тупления приобретают «классовый характер». Не случайно в законодательстве любого государства, любой системы есть главы в уголовных кодексах, предусматривающие ответственность за преступления против го­сударства.

Если же представитель какого-либо класса — правя­щего или нет —совершает «обычное» преступление, то от этого оно не приобретает характера классового.

От вульгаризированного употребления глобальных понятий (а понятие классов, классовой борьбы — именно таковое) необходимо решительно отказываться. Сами они обесцениваются, а употребление их примени­тельно к явлениям ниже их уровня ничего не прибав­ляет. Только запутывает проблему и нередко становит­ся предметом политических спекуляций, что в науке аб­солютно недопустимо.