Преступность – негативное явление.

Преступность – не просто социальное (социально-пра­вовое) явление, но явление негативное, вредное для нормального функционирования общества. Казалось бы, опять очевидная истина. Однако есть и иные точки зрения. Взгляните на некоторые, приведенные выше определения. Там можно прочитать, что преступность – это боль, но боль — функция нормальной физиологии; преступность, как и грех, — нормальное явление в обществе; преступность — это явление столь же естественное, как рождение, смерть, зачатие.., преступность присуща всякому здоровому обществу и т. д. Как же это понимать? Почему вдруг кто-то считает, что убить человека – нормально, украсть у него все, что он скопил в течение своей жизни, — тоже; изнасиловать женщи­ну боль для общества, но... это функция нормальной физиологии?

Мы всегда критиковали подобные суждения, но весьма поверхностно осмысливали, почему они существуют. Ведь подобные идеи выдвигали ученые, часто являвшиеся (и являющиеся) выдающимися умами, которых мы чтим. Однако в критике их воззрений мы ограничивались, как правило, выражением: «не на­учно», «не имеет ничего общего с наукой» и т. п. Так упражнялись в опровержении взглядов видных мыслителей даже начинающие ученые, еще ничего не исследовавшие по-настоящему. Выходит — чтим людей как ученых, но говорим, что их теории ненаучны.

Одна из причин этого — идеологически непримири­мые позиции: раз что-то звучало из уст буржуазного (феодального и т. п.) ученого, значит «ненаучно», реакционно». Что же! Конечно, среди ученых прош­лого (и настоящего) есть откровенные реакционеры. Но были ли или есть ли они «одномерны»? Двигали они науку вперед или нет? Помогали ли они углублению наших познаний закономерностей природы и общества? Вопросы не простые. Ведь даже те воззрения, которые, будучи выдвинутыми в качестве научных гипотез, не подтвердились впоследствии, были составной частью научного познания мира и общества. Та же марксистско-ленинская теория имеет в основе своей три источника, три составные части — научные откры­тии и достижения Домарксова периода. Преступность тоже теоретически осмысливалась постепенно. Те или иные теории соответствовали уровню развития наук вообще и общественной мысли определенного времени. Ученые описывали то, что видели вокруг себя, в обществе, в котором жили и творили. И нельзя их с позиций сегодняшнего дня однозначно записывать в реакционеров или прогрессистов. Конечно, научные идеи могут быть использованы реакционными политиками и идеологами. Но это уже другой вопрос. А мы нередко критикуем ученых, забывая, что за их спинами стоят политики. Мы «отвергаем» их только за то, что их идеи использовал (часто превратно) реакционный политик. Так бывало не только с учеными, но даже с музыкантами. Например, у нас «клеймили позором» великого Р. Вагнера, поскольку его любил Гитлер, хотя Вагнер умер, «не предполагая», что через много лет его полюбит лидер фашизма. Необходимо понять, почему ученый высказал то или иное суждение о преступности или, сказав одно, потом «соскользнул» в другую сторону. Скажем, определение, согласно которому преступность — явление столь же естественное, как рождение, смерть, зачатие, принадлежит Ч. Ломброзо. В нашей стране однозначно отрицательно относились к этому ученому. Оценка его как реакционера — его визитная карточка. Да, действительно в би­ографии Ломброзо есть такой факт, как признание прирожденными преступниками деятелей Великом французской буржуазной революции. И еще кое-что... Но давайте сразу скажем, что он сделал подобные выводы, выполняя социальный заказ реакционных идеологов и политиков, «превратившись» из ученого в политика, мягко говоря, с сомнительными политическими установками и симпатиями. Мы знаем о подобных пос­тупках и многих других ученых, в том числе советских, обосновавших репрессии не только 30—50-х, но и более ранних годов в нашей стране. Но если оставить и стороне политическое прислужничество (иногда — вынужденное: все люди, но не все герои!), то появление теории Ломброзо — это веха в криминологии, и не только в ней, а в мировой науке вообще (впрочем, его идеи еще ранее, но не в столь законченной форме, высказали френологи). Не случайно вокруг этой теории разгорелись ожесточенные споры. И, вероятно, я не ошибусь, если скажу, что именно неприятие многими учеными идей Ломброзо послужило толчком для более углубленного изучения социальных отношений, места человеческой личности в них, их взаимосвязи с преступностью. Но сам Ломброзо и не мог, по-видимому, выдвинуть другую теорию. Он был врач, вокруг себя видел преступников, часто с болезненной психикой. Не будем скрывать, что образ жизни накладывает отпечаток на внешность и поведение преступников, особенно совершивших не одно и не два преступления. Любая специальность накладывает отпечаток на внешность человека и на его поведение. Ломброзо был образован­ным для своего времени врачом, но он не мог пересту­пить, представления об обществе и людях, сложившиеся у него как у медика. К сему следует добавить неразвитость в то время общественных наук. И, конечно, сегодня, на фоне развития естественных паук, медици­ны, биологии, генетики ущербность теорий Ломброзо и его последователей очевидна, но необходимо более четко понимать, в какое время, почему и как они появились. Ведь Ломброзо видел свою задачу в том, чтобы дать рецепт борьбы с преступностью. Рецепт оказался негодным, его лекарство не могло лечить социальную болезнь. Более того, его теория, в конечном счете, даже принесла вред. Но это ясно теперь (хотя и сейчас есть сторонники биологизма, рядящиеся в тогу социологов), а тогда? Тогда он справедливо оце­нивался как выдающийся ученый. Так мы должны его оценивать и сейчас.

Или возьмем другого ученого сравнительно недав­него прошлого — Э. Дюркгейма. Это он сказал, что преступность есть элемент любого здорового общества, (значит, если себе на минуточку представить общество, где нет преступности, оно будет обществом «нездоровым», «больным». А ведь другие мыслители типа Оуэна, Кампанеллы считали идеальным общество, в котором не будет преступности. Для криминологов за одно это высказывание Дюркгейм был очень хорошей мишенью для критики. И не просто для критики, а практически для вычеркивания его из рядов ученых (с зачислением в псевдоученые). Между тем, социологи считают Дюркгейма одним из самых выдающихся ученых социологов прошлого. Однако, по Дюркгейму, если преступность — элемент здорового общества, то это значит, что она не может быть негативным, вредным явле­нием! Значит она полезна, хотя от нее страдают и люди, и само общество. А может быть, она просто болезнь, которой может болеть и здоровый организм? Но ведь от болезней и умирают. Очевидно и Дюркгейм, и другие разделяющие его взгляды ученые считали, считают и сейчас, что смерть отдельных и даже многих членов общества (скажем, от убийства) — нормальное явление, не сотрясающее основ самого общества. Однако такой подход к человеческой личности вряд ли можно считать гуманным. Но нельзя не понимать, что теоретически концепции Дюркгейма, глубоко изучавшего современное ему общество, родились как следствие анализа именно этого общества (хотя и были его субъективным впечатлением).

Перенося взгляды медиков, считавших болезнь одной из неизбежных составных существования челове­ческого организма (как, впрочем, и взгляды предста­вителей естественных наук на жизнь природы, где тоже есть болезни), на общество и социальные явления вроде преступности, Дюркгейм не был оригинальным. В тот период так мыслило немало ученых. Ведь изучение преступности исторически началось с изучения личностей преступников, а само явление — преступность — представлялось лишь как сумма преступлении отдельных лиц. Не будем забывать и о том этапе развития науки, когда господствовали теологические теории. В них было много полезного, но они были идеа­листичны. Преодолеть идеализм не так-то просто. Да и не всегда он заслуживает однозначно отрицательной оценки. Произведения первых социалистов-утопистов хотя и вызывали интерес и сочувствие, но одновремен­но воспринимались скептически; уж очень розовенькое человеческое общество они рисовали (в жизни все было иначе), а их практические опыты оканчивались неудачей. Впрочем, вполне естественно, ибо нельзя строить судьбы групп людей в отрыве от общества и целом. Стоит ли в этой связи удивляться тому, что в обществе, в котором исследователи считали нормаль­ным явлением имущественное расслоение, неравенство, наличие люмпенов и т. д., «нормальной» признавалась и преступность — болезнь социальная. А разве сегодня не существует тех же явлений, которые привели ученых времен Дюркгейма к таким выводам?

К сказанному следует добавить и то, что сильны были биологические теории. Социологи (криминологи появились позднее) искали пути «соединения» биоло­гических теорий с социологическими (не всегда удач­но). Это тоже естественный ход развития науки о преступности, а не всегда просто эклектика, как мы «с удовольствием» характеризовали и характеризуем сейчас усилия ученых тех лет. Очевидно, что те, кто го­ворил о преступности, как о зле, негативном явлении, должны были прислушиваться к тем, кто видел в прес­тупности пользу или, во всяком случае, «нормальное» явление.

Не следует забывать, что в это же время получил развитие социодарвинизм. Многие закономерности животного мира были перенесены на человеческое общество, в частности учение о внутривидовой борьбе. Полагали, что если в природе существует волк-чистильщик, то в человеческом обществе эту роль выполняет преступник. Вульгаризм? Бесспорно. Особенно в свете современных достижений науки. Но это тоже был этап в развитии наук об обществе, человеке, природе, и его человечество должно было пройти (и наука — тоже!). В обосновании своих теорий ученые тех лет ошибались, но они искали (я опять же отбрасываю в сторону спекулянтов от науки, которых и в наше время предостаточно), и одними ярлыками ни от теорий прошлого, ни от ученых, искавших новые пути в науке, не отделаешься. Тем, что мы знаем сегодня о преступности, вклю­чая ошибки и заблуждения, мы обязаны нашим пред­шественникам, в том числе тем, с которыми не соглас­ны. Но быть согласными или несогласными с ними нам помогает уровень развития современной науки. Наши потомки, вероятно, будут во многом не согласны с на­ми, однако будут трижды неправы, отвергая наши тео­рии, повторяя тем самым и наши ошибки.

Но именно то, что современные исследователи на нынешнем уровне развития науки, на основе более глу­бокого, чем ранее, проникновения в сущность преступ­ности в подавляющем своем большинстве не приемлют тезиса о «полезности» преступности, а оценивают ее как зло, как явление, несущее людям вред и несчастье, как явление, разлагающее общество, есть показатель разви­тия науки, с одной стороны, и сближения различных позиций на основе признания качественной характерис­тики преступности — с другой. Сближение же позиций ученых, исповедующих разную методологию по изучае­мому предмету, означает приближение к его позна­нию. В то же время расхождения между учеными, скажем, стоящими на позициях марксистско-ленинской методологии, и учеными, не разделяющими ее, остают­ся. Однако расхождения по существу, а не по вульгарно идеологическим мотивам с приведением аргументов типа: «эта теория буржуазная, она методологически порочна, и потому — неприемлема» или наоборот: мы не признаем марксизм-ленинизм, а значит не признаем ничего, что считают правильным марксисты». Как правило, за подобными безапелляционными высказываниями аргументация либо примитивная, либо она и вовсе отсутствует. Ни о каких серьезных дискуссиях по существу проблемы говорить не приходится. Совет­ская наука развивалась как бы в изоляции от мировой науки, что, конечно, ни самой науке, ни стране поль­зы принести не могло. И то, что советская криминоло­гия чего-то достигла в познании преступности, повер­нула сознание многих людей к этой проблеме, показав ее сложность, происходило в рамках системы, но час­то, вопреки ей, при ее сопротивлении: правду знать не хотелось, она мешала. Между тем в запасниках уче­ных-криминологов еще в 60—70-х годах было немало соображений, предсказывавших возможность неблаго­приятных тенденций в развитии преступности в нашей стране. Они остались тогда без внимания, спрятанные за стены режима секретности.

Не получило должного развития и то направление криминологии, которое связано с изучением масштабов зла, наносимого преступностью в западных странах, в частности в США. Ученые, признав преступность злом, негативным явлением, стремятся измерить убытки об­щества от преступности. Пусть это цифры приблизи­тельные, пусть при этом «математическом подходе» уходит в сторону моральный ущерб, который не подсчи­таешь, но без них нельзя. Они нужны для того, чтобы подсчитать не только цифры потерь, но и сколько нуж­но средств на борьбу с преступностью и куда их конк­ретно направить.

В нашей же науке ученые лишь призывали к уста­новлению потерь общества от преступности. Бесспор­но, они не хотели ограничиваться призывами и «поста­новкой вопросов», но цифра преступности была за семью печатями. О цифре же убытков и потерь вообще никто не хотел слушать. В результате методика выявления ущерба, наносимого обществу преступностью, оказалась не разработанной (в советской науке, во всяком слу­чае).

Я лишь приблизительно назову то, что, вероятно, следует считать. При этом считать надо не только пря­мой ущерб, но и косвенный. Во-первых, то, что можно увидеть в статистике. Это число: убитых; получивших разные виды телесных повреждений; изнасилованных; человеческих жертв от преступлений на транспорте; в результате несоблюдения правил техники безопаснос­ти; погибших от неправильно осуществляемых учений в армии (это тоже нередко преступность, ранее тщательно скрывавшаяся); пропавших без вести (как показыва­ет опыт работы уголовного розыска страны, по крайний мере половина от общего числа пропавших без вести являются жертвами преступников); убитых и пока­леченных в результате преступлений в местах лишения свободы; работников правоохранительной системы, потерпевших от рук преступников (это тоже не всегда охватывается статистикой, например, при массовых бес­порядках, националистических погромах и т. п.). Воз­можно, я что-то упустил, но сложенная вместе цифра людских потерь свидетельствует о войне внутри об­щества. Достаточно сказать, что только убийств в стра­не регистрируется в год более 20 тыс., тяжких телесных повреждении 40—45 тыс. Число пропавших без вести достигает 60—80 тыс. Если взять любую половину и считать убитыми, то получится солидная цифра. А сколько при этом страдает семей и близких, чьи не только материальные (вследствие смерти кормильца), но и моральные потери ни на какие деньги не переве­дешь? Вот какой вред несет преступность, если посчи­тать только людские потери.

Другая группа преступлений, потери от которых можно сосчитать, — это имущественные преступления, возьмем кражи государственного и общественного иму­щества. В год их совершается примерно 250 тыс. Пря­мые потери государства от краж толком никто не счи­тал. Если их сосчитать, то цифра будет лишь приблизительной. Но кражам, которые совершают воры обыкновенные, сопутствуют кражи, совершаемые одномо­ментно «потерпевшими» — работниками торговли, дру­гих хранилищ материальных ценностей. Под «кражу» описывается подчас товаров на многие тысячи рублей (пока, скажем, милиция не приедет, а иногда и после приезда). Когда же задерживают злоумышленника, то оказывается, что он не мог бы вывезти и десятой доли списанного под кражу. Возможны и иные варианты.

Или кражи личного имущества граждан — от квар­тирных до карманных. Потерь в денежном выражении мы тоже не знаем. Раскрывая кражи, мы защищаем права граждан. Почему же нет учета ущерба от краж? Может быть, потому, что потери граждан или не возме­щаются совсем, или возмещаются лишь частично? Это означает слабую защищенность потерпевших от прес­туплений. Кроме того, нередко кражи сопровождаются разгромом помещений, особенно при кражах из дач и садовых домиков, где не столько крадут, сколько раз­рушают. Но разрушают на многие тысячи рублей.

Особняком стоят преступления должностных лиц — хищения, взяточничество и т. д. Здесь суммы убытков, понесенных государством, исчисляются многими мил­лионами. Возмещение же ущерба — незначительно. Од­нако и подсчет по-серьезному не ведется.

Кроме того, хищения, скажем, фондируемых мате­риалов тормозят если не полностью, то иногда парали­зуют производство. И потери государство терпит вдвой­не: «уходят» на сторону материальные ценности и на­рушается ритм выпуска продукции. А далее ущерб на­носится и другим государственным органам и гражда­нам, не получающим на рынке того, что было запла­нировано государством. Кто и когда пытался подсчи­тать такие потери? А ведь можно только предполагать, какая круглая сумма потерь здесь имеет место. И не только в чистых деньгах, но и в сырье, и в материа­лах. При нынешней преступной деятельности коопера­торов и дельцов из смешанных с западными фирм мож­но только пофантазировать об истинном ущербе, кото­рый терпят государство, общество, советские люди.

А преступления экологические? Здесь вообще подс­чет ущерба находится в зачаточном состоянии.

Не так уж трудно подсчитать ущерб от преступнос­ти на транспорте, прямой, конечно. Косвенный — зна­чительно труднее.

Мы долго (и в общем-то безуспешно) вели борьбу с пьянством и алкоголизмом. Но даже в разгар этой борьбы не было точного подсчета ущерба от «пьяной» преступности. А здесь и прямой ущерб от конкретных преступлений — хулиганства, повреждения имущества и т. д. и ущерб от невыходов на работу на почве пьянства, от других нарушений дисциплины, брака на производстве, не говоря уже о нанесении колоссально­го материального и морального вреда семьям.

А ущерб от мошенничества, спекуляции?

Практически можно подсчитать, хотя бы приблизи­тельно (так и делают западные криминологи и прак­тические органы, в частности, полиция) ущерб почти от любого преступления. Кроме того, государство не только терпит ущерб, но тратит немалые средства на содержание правоохранительной системы (милиции, прокуратуры, судов, органов, исполняющих наказание). Ни одна развитая страна мира на этом не экономит, ибо все знают, что ущерб от преступности неизмеримо больший. (Может быть, поэтому его не хотят подсчиты­вать?!) Однако у нас и до сей поры явно не соответст­вующее положению в обществе (и задачам) обеспече­ние милиции, прокуратуры, судов, никудышная их тех­ническая оснащенность, низкая квалификаций кадров и т. п. В то же время бороться с преступностью надо. Но, спрашивается, чем, какими средствами? Может быть, с помощью «жалких слов», как сказал бы слуга Обломова Захар? Или с помощью общественности, ко­торую, «отодвинув» в сторону, нравственно разоружив, лишили тех жалких стимулов, которыми ее пытались соблазнить, провозгласив, что борьба с преступностью — дело всего общества (лозунг-то сам по себе правилен и прогрессивен)?!

Сэкономив на общественности, общество понесло ку­да как большие потери на отчуждении населения от борьбы с преступностью, от разрыва связей между пра­воохранительными органами и населением, способствовало развитию пассивности населения в борьбе со злом. А материальные потери от такой политики — кто считал? И сумеет ли подсчитать?

Наверное, я перечислил не все источники потерь и сферы жизни, которым наносится ущерб преступностью (я имею в виду тот, что можно подсчитать). Это на­правление в нашей науке должно развиваться. И без контактов с экономистами, финансистами и социолога­ми здесь не обойтись.

Но нравственный ущерб, который наносит преступ­ность обществу, по моему глубокому убеждению, не сравним с материальным. Задумайтесь только над од­ним: сколько морально мы потерпели и терпим теперь уже от «новой» коррумпированной преступности, от од­ного факта сознания того, что в нашем обществе она есть и в немалых масштабах? Сколько мы потерпели и терпим поныне морально от расхождения между сло­вом и делом, от формально-бюрократического прежде, а теперь просто от нигилистического отношения к за­конам, правам и интересам граждан, от провалов в воспитательной работе с молодежью и насаждением антиморали, от сокрушения того, чему поклонялись, чем гордились, не создав взамен ничего? Что возместило эти нравственные потери? Более того, в сознание лю­дей все больше внедряются идеи об обогащении, не очень-то разбираясь в средствах. Мы считаем и считаем деньги в своих (это еще ничего, без этого не обой­тись) и в чужих карманах, торгуем (например, в спор­те) людьми, подсчитывая, сколько и кто стоит, забывая о морали и о чести. Спохватываемся, говорим высокие слова о нравственности. Но их уже никто не слышит. Аморализм и преступность стоят рядом. Не так уж ве­лика становится дистанция к оправданию преступ­лений (на первых порах малозначительных), объявле­нию зла пользой.

Тем более, что некоторые виды преступности, поя­вившиеся после 1985 года вследствие искривлений в ко­оперативной политике, такие, как рэкет, оправдываются преступниками тем, что они занимаются вымогательст­вом и насилием над кооператорами, грабящими народ, наживающимися на трудностях экономического поряд­ка. Кооператоры же «защищаются» от рэкетиров, нани­мая телохранителей, и тем самым тоже «приносят пользу» — борются с преступностью. И тоже неправы­ми средствами. Так зло объявляется пользой, а поль­за приносит зло. И то, и другое «объясняется» и оправ­дывается. Задуматься над этим следует криминологам, и не молчать. А идеологам и политикам выводы де­лать уже сегодня, если они не хотят полной нравст­венной дезорганизации общества.

Несколько общо, но правильно одно из определе­ний преступности, данное, кстати, западным криминоло­гом: «преступность есть поведение, нежелательное для народа...»

В этой связи еще об одном достаточно остром воп­росе в проблеме: преступность — зло или польза? Всегда негативное явление или не всегда? Выше мы говорили о том, что государство потому столь большие и разносторонние по характеру усилия употребляет на борьбу с преступностью, что она несет беды народу. Но почему же немалое количество людей если не говорит вслух (это было бы одиозно), то думает иначе или сомневается (или — лицемерит, говоря одно (осуждая), а думая другое)? Потому, что на преступности не толь­ко наживаются, сколачивают состояние и даже вырас­тают династии «уважаемых людей», но и делают карь­еру политическую либо иную. При этом люди, зная о том, с кем имеют дело, нередко пожимают подобост­растно руки преступников, «уважая» деньги и силу.

В беседе со мной итальянский судья К. Палермо — один из самых непримиримых бойцов с мафией, повторив этот тезис потом на семинаре, организованном весной 1991 г. Институтом Тольятти и программой «Эрасмус» в Риме, сказал, что в определенных услови­ях власть начинает рассматривать борьбу с преступ­ностью как угрозу самой власти. Особенно борьбу с экономической преступностью. Тем самым зло практи­чески признается злом формально, ибо иначе нельзя, не поймет общественное мнение. На самом же деле без преступных деяний и без поддержки преступных эле­ментов власть существовать не может. Именно из-за этого «рассыпаются» процессы против опасных преступ­ников, особенно против мафии, как это испытал сам К. Палермо. Но ведь так происходит не только в Ита­лии. Сакраментален в этой связи и вопрос: для кого преступность зло, а для кого польза? И как эти проб­лемы будет освещать пресса, эта «четвертая» власть, в чьих интересах? Для нашей системы это тоже вопрос не праздный. Для многих обогащающихся и строящих эко­номику на сомнительных источниках преступность вовсе не негативное явление, особенно экономическая. Прави­ла игры допускают даже гибель конкурентов. Без угрызений совести. Ряд швейцарских банкиров заявили, что деньги мафии, вкладываемые в международные банки (а суммы эти весьма значительны), «укрепляют экономическую систему». Значит, если делать выводы без оговорок: преступность полезна?! Значит (еще вы­вод) — «теневая экономика» необходима? Зачем тогда ее проклинать, говорить о ней вести борьбу с ней? Так думает отнюдь не малое число людей, особенно предпринимателей, в том числе у нас. Иначе чем объяснить попытки экономически легализовать нажитые прес­тупным путем деньги «теневой экономики»? Но это не признает народ, который добывать деньги «подобным об­разом не в состоянии, Вот в чем коренное противоречие! Но это противоречие связано с тем, что государство, в том числе «сквозь зубы», обязано вести борьбу с прес­тупностью, даже с преступностью, «выгодной» власти или отдельным ее кланам либо представителям. Хотя, ко­нечно, подобная ситуация вполне объясняет и провалы при расследовании уголовных дел, и оправдание винов­ных, и многое другое. Однако большинству людей все-таки никогда не удастся внушить, что преступность по­лезна. Она народу всегда будет видеться как зло. Да еще требующее наказания.

И раз есть в обществе люди, не только и не просто совершающие преступления, но и готовые, в зависи­мости от ситуации, объявить зло пользой или наоборот, живущие и делающие карьеру на зле, но поучающие других, как жить, несущие людям двойную мораль, зна­чит, не так прост ответ на, казалось бы, однозначный вопрос: негативное явление преступность или нет? Он зависит, в числе прочего, от того, кто на него отвечает. И разве все сказанное не есть доказательство спра­ведливости слов американского социолога и кримино­лога Э. Шура, назвавшего свою книгу «Наше преступ­ное общество»?!

Наконец, последнее. В общественном мнении, в об­щественной психологии, не говоря уже об индивиду­альном сознании, далеко не однозначно понимание пре­ступности, отдельных ее видов и, может быть, особенно тех, кого закон считает преступниками. Нередко поло­жения закона о преступном довольно резко расходятся с мнением людей о том, является ли то или иное дея­ние преступным (а значит, вредным, негативным) или нет? Как и оценка лица, совершившего преступление. Более того, нередко симпатии людей отдаются преступ­нику, несмотря на официальную реакцию общества и особенно государства.

Я не говорю уже о том, что бывают резкие мета­морфозы в оценке деяний и личностей, чаще всего про­диктованные политическими мотивами. Однако изме­нение оценок по политическим мотивам оставим в сто­роне, а посмотрим на общеуголовную преступность, ибо взгляды на нее все-таки гораздо более устойчивы.

Психология людей бывает полярна. Одни сочувст­венно относятся к тем, к кому применена принудитель­ная сила государства, хотя и за действительные пре­ступления. Люди часто бывают на стороне «пострадав­ших» от власти, если даже эти пострадавшие были наказаны справедливо. Зло в таких случаях преуменьша­ется, отыскиваются оправдывающие преступника обстоятельства, смягчающие степень его вины, преступ­ление практически теряет свой негативный характер. В других случаях, напротив, проявляется нетерпимость даже к малозначительным преступлениям и случайным преступникам. Зло возводится в ту степень, которой оно не соответствует. Отсюда столь же полярные требо­вания к реакции на эти деяния со стороны государства, Думаю, что такая ситуация вечна, никогда единства в оценке человеческих поступков достичь нельзя. Возможно, так и должно быть?! (Я не говорю уже о тех случаях, когда время, изменение обстановки, политики, системы правления и власти переворачивают представ­ления людей о преступном, часто в «принудительном» порядке. Однако и в этих случаях единства в общест­венном мнении не бывает.)

Человек всегда должен мыслить самостоятельно. Од­нако не волюнтаристически самостоятельно, а уважая выработанные опытом развития человечества различия в понимании категорий добра и зла, что бывает далеко не всегда.

Одним из таких критериев общечеловеческих оценок добра и зла является уголовный закон, который по ос­новным, не конъюнктурным, видам преступлений одина­ков во всех странах любой социально-политической системы (я имею в виду, в первую очередь, оценку прес­туплений против жизни и здоровья людей, прав человека, имущественные преступления и ряд других). Раз­ница чаще проявляется в санкциях, а не в оценках де­яний как таковых.

Однако при всем этом психологически каждый чело­век по-своему оценивает преступное. И в некоторых случаях, логике и рассудку вопреки (не говоря уже о законе), преступное не считает преступным, и наоборот. Психологически, даже признавая преступное преступ­ным, например кражу как таковую, человек склонен оправдывать ее, если, скажем, кража совершена у «на­чальства» («ничего — выдержит!») либо у того, кого он, не имея достаточных доказательств, считает прес­тупником или, по крайней мере, нечистоплотным («так ему и надо!»). В этом случае преступление психологи­чески не получает отрицательной оценки, не считается негативным. Человек даже злорадствует, зная, что дру­гому человеку нанесен ущерб.

В жизни иногда преступление не получает в общественном мнении отрицательной оценки. Вспоминается случай, когда один пожилой человек, рабочий с много­летним стажем и заслугами, доведенный до отчаяния отвратительным поведением дочери — проститутки и пья­ницы, ее дружков, в течение длительного времени прев­ративших квартиру, где жил этот человек, его жена и беспутная дочь, в притон, где днем и ночью творились невообразимые вакханалии, убил из охотничьего ружья одного из постоянных посетителей дочери, угрожавше­го старику ножом за то, что тот «мешал» этим недочеловекам «развлекаться». Психологически здесь возможно такое рассуждение: да, «убийство» как вид преступ­ности безусловно всегда есть явление вредное, нега­тивное. Может быть, в данном случае оно оказалось даже «полезным», ибо убитый был опустившейся, дегра­дированной личностью, неоднократно судим за тяжкие преступления, значит — причинявший зло людям? Об­щественное мнение так и оценило происшедшее. По­лучается, что «общее» — всегда зло, а «частное» — даже полезно? Но может ли быть часть зла пользой? Не буду далее углубляться в дебри психологии, как, впрочем, и логики, и морали. Однако основания для того, чтобы задуматься над тем, почему некоторые уче­ные прошлого не считали преступность абсолютно не­гативным явлением или явлением естественным, безус­ловно, имеются. Что у меня вызывает безусловный внутренний протест, так это признание преступления пользой. (Но, может быть, можно говорить о неизбеж­ности зла?!) Нельзя зло считать полезным, если даже можно найти оправдание конкретным случаям в жизни (подобно приведенному примеру), когда общая кате­гория ставится под сомнение стечением конкретных об­стоятельств.

Здесь зло, пожалуй, не столько в поступке человека, сколько в том, что те, кто должен был предотвратить беду и зло (а они знали о ситуации), не сделали этого. Впрочем, одно зло не уменьшает другого. Конкретные случаи (вызывающие сочувствие и неоднозначную оцен­ку, как и люди — участники подобных ситуаций) не могут отменить оценки преступности как негативного явления. Слишком много бед она приносит человечеству.

Кстати, даже добрые дела далеко не всегда получа­ют однозначную оценку и признание в общественном мнении. Скажем, благотворительная акция со сторо­ны конкретного человека может вызвать реакцию типа: «Ишь! Богатый, а пожертвовал мало!», или «Одарил, да не того», или «Хочет в глазах людей казаться добрым, а сам — вор и хапуга!» и т. д. Такие суждения бывают далеко не беспочвенны. Но можно ли на основании этого не считать благотворительную деятельность бла­гом?

Оказывается, не так прост вопрос: преступность — негативное явление или нет?!