В распутицу

Дорогу развезло

как реку.

Я погрузил весло

в телегу,

спасательный овал

намаслив

на всякий случай. Стал

запаслив.

Дорога как река,

зараза.

Мережей рыбака ‑

тень вяза.

Коню не до ухи

под носом.

Тем более, хи‑хи,

колесам.

Не то, чтобы весна,

но вроде.

Разброд и кривизна.

В разброде

деревни – все подряд

хромая.

Лишь полный скуки взгляд ‑

прямая.

Кустарники скребут

по борту.

Спасательный хомут ‑

на морду.

Над яблоней моей,

над серой,

восьмерка журавлей ‑

на Север.

Воззри сюда, о друг ‑

потомок:

во всеоружьи дуг,

постромок,

и двадцати пяти

от роду,

пою на полпути

в природу.

весна 1964

* * *

К семейному альбому прикоснись

движением, похищенным (беда!)

у ласточки, нырнувшей за карниз,

похитившей твой локон для гнезда.

А здесь еще, смотри, заметены

метелью придорожные холмы.

Дом тучами придавлен до земли,

березы без ума от бахромы.

Ни ласточек, ни галок, ни сорок.

И тут кому‑то явно не до них.

Мальчишка, атакующий сугроб,

беснуется – в отсутствие родных.

16 Июня 1964 с грустью и с нежностью

А. Горбунову

На ужин вновь была лапша, и ты,

Мицкевич, отодвинув миску,

сказал, что обойдешься без еды.

Поэтому и я, без риску

медбрату показаться бунтарем,

последовал чуть позже за тобою

в уборную, где пробыл до отбоя.

"Февраль всегда идет за январем,

а дальше – март". – Обрывки разговора,

сверканье кафеля, фарфора;

вода звенела хрусталем.

Мицкевич лег, в оранжевый волчок

уставив свой невидящий зрачок.

А может, там судьба ему видна...

Бабанов в коридор медбрата вызвал.

Я замер возле темного окна,

и за спиною грохал телевизор.

«Смотри‑ка, Горбунов, какой там хвост!»

«А глаз какой!» – "А видишь тот нарост

над плавником?" – «Похоже на нарыв».

Так в феврале мы, рты раскрыв,

таращились в окно на звездных Рыб,

сдвигая лысоватые затылки,

в том месте, где мокрота на полу.

Где рыбу подают порой к столу,

но к рыбе не дают ножа и вилки.

16 Июня 1964

* * *

Дни бегут надо мной,

словно тучи над лесом,

у него за спиной

сбившись стадом белесым.

И, застыв над ручьем,

без мычанья и звона,

налегают плечом

на ограду загона.

Горизонт на бугре

не проронит о бегстве ни слова.

И порой на заре ‑

ни клочка от былого.

Предъявляя транзит,

только вечер вчерашний

торопливо скользит

над скворешней, над пашней.

июнь 1964

* * *

Дом тучами придавлен до земли,

охлестнут, как удавкою, дорогой,

сливающейся с облаком вдали,

пустой, без червоточины двуногой.

И ветер, ухватившись за концы,

бушует в наступлении весеннем,

испуганному блеянью овцы

внимая с нескрываемым весельем.

И вороны кричат, как упыри,

сочувствуя и радуясь невзгоде

двуногого, но все‑таки внутри

никто не говорит о непогоде.

Уж в том у обитателя залог

с упреком не обрушиться на Бога,

что некому вступать тут в диалог

и спятить не успел для монолога.

Стихи его то глуше, то звончей,

то с карканьем сливаются вороньим.

Так рощу разрезающий ручей

бормочет все сильней о постороннем.

июнь 1964

* * *

Не знает небесный снаряд,

пронзающий сферы подряд

(как пуля пронзает грудь),

куда устремляет путь:

спешит ли он в Эмпирей

иль это бездна, скорей.

К чему здесь расчет угла,

поскольку земля кругла.

Вот так же посмертный напев,

в пространствах земных преуспев,

меж туч гудит на лету,

пронзая свою слепоту.

июнь 1964