К северному краю

Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

словно хвойный пучок,

и грядущие дни.

И страну заслони.

Нет, не волнуйся зря:

я превращусь в глухаря,

и, как перья, на крылья мне лягут

листья календаря.

Или спрячусь, как лис,

от человеческих лиц,

от собачьего хора,

от двуствольных глазниц.

Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот.

В их купели сырой

от взоров нескромных скрой

след, если след оставлю,

и в трясину зарой.

Не мой черед умолкать.

Но пора окликать

тех, кто только не станет

облака упрекать

в красноте, в тесноте.

Пора брести в темноте,

вторя песней без слов

частоколу стволов.

Так шуми же себе

в судебной своей судьбе

над моей головою,

присужденной тебе,

но только рукой (плеча)

дай мне воды (ручья)

зачерпнуть, чтоб я понял,

что только жизнь – ничья.

Не перечь, не порочь.

Новых гроз не пророчь.

Оглянись, если сможешь ‑

так и уходят прочь:

идут сквозь толпу людей,

потом – вдоль рек и полей,

потом сквозь леса и горы,

все быстрей. Все быстрей.

май 1964

Ломтик медового месяца

М. Б.

Не забывай никогда,

как хлещет в пристань вода

и как воздух упруг ‑

как спасательный круг.

А рядом чайки галдят,

и яхты в небо глядят,

и тучи вверху летят,

словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,

как рыба, бьется живьем

и трепещет обрывок

нашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,

пусть топорщится куст.

И пусть тебе помогает

страсть, достигшая уст,

понять без помощи слов,

как пена морских валов,

достигая земли,

рождает гребни вдали.

май 1964

Отрывок

В ганзейской гостинице «Якорь»,

где мухи садятся на сахар,

где боком в канале глубоком

эсминцы плывут мимо окон,

я сиживал в обществе кружки,

глазея на мачты и пушки

и совесть свою от укора

спасая бутылкой Кагора.

Музыка гремела на танцах,

солдаты всходили на транспорт,

сгибая суконные бедра.

Маяк им подмигивал бодро.

И часто до боли в затылке

о сходстве его и бутылки

я думал, лишенный режимом

знакомства с его содержимым.

В восточную Пруссию въехав,

твой образ, в приспущенных веках,

из наших балтических топей

я ввез контрабандой, как опий.

И вечером, с миной печальной,

спускался я к стенке причальной

в компании мыслей проворных,

и ты выступала на волнах...

май 1964

* * *

Твой локон не свивается в кольцо,

и пальца для него не подобрать

в стремлении очерчивать лицо,

как ранее очерчивала прядь,

в надежде, что нарвался на растяп,

чьим помыслам стараясь угодить,

хрусталик на уменьшенный масштаб

вниманья не успеет обратить.

Со всей неумолимостью тоски,

с действительностью грустной на ножах,

подобье подбородка и виски

большим и указательным зажав,

я быстро погружаюсь в глубину,

особенно устами, как фрегат,

идущий неожиданно ко дну

в наперстке, чтоб не плавать наугад.

По горло или все‑таки по грудь,

хрусталик погружается во тьму.

Но дальше переносицы нырнуть

еще не удавалось никому.

Какой бы не почувствовал рывок

надежды, но (подальше от беды)

всегда серо‑зеленый поплавок

выскакивает к небу из воды.

Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,

рад муку, чем придется, утолить

и первый подвернувшийся овал

любимыми чертами заселить.

И то уже удваивает пыл,

что в локонах покинутых слились

то место, где их Бог остановил,

с тем краешком, где ножницы прошлись.

Ирония на почве естества,

надежда в ироническом ключе,

колеблема разлукой, как листва,

как бабочка (не так ли?) на плече:

живое или мертвое, оно,

хоть собственными пальцами творим, ‑

связующее легкое звено

меж образом и призраком твоим.

май 1964