Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия

15 декабря 1994 г.

Надежда Филипповна ⁸⁴милая!

Достичь девяноста пяти

упрямство потребно и сила – и

позвольте стишок поднести.

Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрями

идей, но с простым языком ‑

есть возраст шедевра. С шедеврами

я лично отчасти знаком.

Шедевры в музеях находятся.

На них, разеваючи пасть,

ценитель и гангстер охотятся.

Но мы не дадим Вас украсть.

Для Вас мы – зеленые овощи,

и наш незначителен стаж.

Но Вы для нас – наше сокровище,

и мы – Ваш живой Эрмитаж.

При мысли о Вас достижения

Веласкеса чудятся мне,

Учелло картина «Сражение»

и «Завтрак на травке» Мане.

При мысли о Вас вспоминаются

Юсуповский, Мойки вода,

Дом Связи с антеннами – аиста

со свертком подобье гнезда.

Вы жили вблизи абортария,

Людмилу ⁸⁵от мира тая.

и изредка пьяная ария

в подъезде звучала моя.

Орава черняво‑курчавая

клубилась там сутками сплошь,

талантом сверкая и чавкая,

как стайка блестящих галош.

Как вспомню я Вашу гостиную,

любому тогда трепачу

доступную, тотчас застыну я,

вздохну, и слезу проглочу.

Там были питье и питание,

там Пасик ⁸⁶мой взор волновал.

там разным мужьям испытания

на чары их баб я сдавал.

Теперь там – чужие владения.

Под новым замком, взаперти,

мы там для жильца – привидения,

библейская сцена почти.

В прихожей кого‑нибудь тиская

на фоне гвардейских знамен, ⁸⁷

мы там – как Капелла Сикстинская ‑

подернуты дымкой времен.

Ах, в принципе, где бы мы ни были,

ворча и дыша тяжело,

мы, в сущности, слепки той мебели,

и Вы – наш Микельанджело.

Как знать, благодарная нация

когда‑нибудь с тростью в руке

коснется, сказав: «Реставрация!»,

теней наших в том тупике.

Надежда Филипповна! В Бостоне

большие достоинства есть.

Везде – полосатые простыни

со звездами – в Витькину ⁸⁸честь.

Повсюду – то гости из прерии.

то Африки вспыльчивый князь,

то просто отбросы Империи.

ударившей мордочкой в грязь.

И Вы, как бурбонская лилия

в оправе из хрусталя,

прищурясь, на наши усилия

глядите слегка издаля.

Ах, все мы здесь чуточку парии

и аристократы чуть‑чуть.

Но славно в чужом полушарии

за Ваше здоровье хлебнуть!

«Звезда». No. 5. 1995

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубы

туннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,

в котором морщины сбежались, оставив лбы,

а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.

Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,

и карий местного мусора примет меня за дачника.

Но даже луна не узнает, какие у нас дела,

заглядывая в окно, точно в конец задачника.

Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,

то есть жизни без нас, уже вывозимой за море

вследствие потной морзянки и семафора в чем

мать родила, на память о битом мраморе.

И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,

окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,

мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:

подлиннику пустоты предпочитая копию.

1994

В разгар холодной войны

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?

Платье его в беспорядке, и в мыслях – сажа.

В глазах цвета бесцельной пули ‑

готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.

Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,

царства рушатся сами, красное на исходе.

Мы все теперь за границей, и если завтра

война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.

Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябины

озаряет наличник осиротевшей дачи.

И пусть вы – трижды Гирей, но лицо рабыни,

взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.

И постоянно накрапывает, точно природа мозгу

хочет что‑то сообщить; но, чтоб не портить крови,

шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе,

кто его расшифрует, если не шифер кровли?

1994