Над восточной рекой

Боясь расплескать, проношу головную боль

в сером свете зимнего полдня вдоль

оловянной реки, уносящей грязь к океану,

разделившему нас с тем размахом, который глаз

убеждает в мелочных свойствах масс.

Как заметил гном великану.

В на попа поставленном царстве, где мощь крупиц

выражается дробью подметок и взглядом ниц,

испытующим прочность гравия в Новом Свете,

все, что помнит твердое тело pro

vita sua – чужого бедра тепло

да сухой букет на буфете.

Автостадо гремит; и глотает свой кислород,

схожий с локтем на вкус, углекислый рот;

свет лежит на зрачке, точно пыль на свечном огарке.

Голова болит, голова болит.

Ветер волосы шевелит

на больной голове моей в буром парке.

1974

На смерть Жукова

Вижу колонны замерших звуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалиях убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же, прими их – жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и, военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

1974

* * *

Песчаные холмы, поросшие сосной.

Здесь сыро осенью и пасмурно весной.

Здесь море треплет на ветру оборки

свои бесцветные, да из соседских дач

порой послышится то детский плач,

то взвизгнет Лемешев из‑под плохой иголки.

Полынь на отмели и тростника гнилье.

К штакетнику выходит снять белье

мать‑одиночка. Слышен скрип уключин:

то пасынок природы, хмурый финн,

плывет извлечь свой невод из глубин,

но невод этот пуст и перекручен.

Тут чайка снизится, там промелькнет баклан.

То алюминиевый аэроплан,

уместный более средь облаков, чем птица,

стремится к северу, где бьет баклуши швед,

как губка некая, вбирая серый цвет,

и пресным воздухом не тяготится.

Здесь горизонту придают черты

своей доступности безлюдные форты.

Здесь блеклый парус одинокой яхты,

чертя прозрачную вдали лазурь,

вам не покажется питомцем бурь,

но – заболоченного устья Лахты.

И глаз, привыкший к уменьшенью тел

на расстоянии, иной предел

здесь обретает – где вообще о теле

речь не заходит, где утрат не жаль:

затем что большую предполагает даль

потеря из виду, чем вид потери.

Когда умру, пускай меня сюда

перенесут. Я никому вреда

не причиню, в песке прибрежном лежа.

Объятий ласковых, тугих клешней

равно бежавшему не отыскать нежней,

застираннее и безгрешней ложа.

1974