К переговорам в Кабуле

Жестоковыйные горные племена!

Все меню – баранина и конина.

Бороды и ковры, гортанные имена,

глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.

Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,

сросшейся переносицей и выстрелом из ружья

за неимением адреса, не говоря – конверта,

защищенные только спиной от ветра,

живущие в кишлаках, прячущихся в горах,

прячущихся в облаках, точно в чалму – Аллах,

видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,

как следует разложиться, проститься с родным халатом,

выйти из сакли, приобрести валюту,

чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту

разбавить изрядной порцией бледнолицых

в тоже многоэтажных, полных огня столицах,

где можно сесть в мерседес и на ровном месте

забыть мгновенно о кровной мести

и где прозрачная вещь, с бедра

сползающая, и есть чадра.

И вообще, ибрагимы, горы – от Арарата

до Эвереста – есть пища фотоаппарата,

и для снежного пика, включая синий

воздух, лучшее место – в витринах авиалиний.

Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!

Все идет псу под хвост, и пейзаж – туда же,

где всюду лифчики и законность.

Там лучше, чем там, где владыка – конус

и погладить нечего, кроме шейки

приклада, грубой ладонью, шейхи.

Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укором

змеиную подпись под договором

между вами – козлами, воспитанными в Исламе,

и прикинутыми в сплошной габардин послами,

ухмыляющимися в объектив ехидно.

И больше нет ничего нет ничего не видно

ничего ничего не видно кроме

того что нет ничего благодаря трахоме

или же глазу что вырвал заклятый враг

и ничего не видно мрак

1992

Памяти Клиффорда Брауна

Это – не синий цвет, это – холодный цвет.

Это – цвет Атлантики в середине

февраля. И не важно, как ты одет:

все равно ты голой спиной на льдине.

Это – не просто льдина, одна из льдин,

но возраженье теплу по сути.

Она одна в океане, и ты один

на ней; и пенье трубы как паденье ртути.

Это не искренний голос впотьмах саднит,

но палец примерз к диезу, лишен перчатки;

и капля, сверкая, плывет в зенит,

чтобы взглянуть на мир с той стороны сетчатки.

Это – не просто сетчатка, это – с искрой парча,

новая нотная грамота звезд и полос.

Льдина не тает, словно пятно луча,

дрейфуя к черной кулисе, где спрятан полюс.

февраль 1993

Персидская стрела

Веронике Шильц

Древко твое истлело, истлело тело,

в которое ты не попала во время оно.

Ты заржавела, но все‑таки долетела

до меня, воспитанница Зенона.

Ходики тикают. Но, выражаясь книжно,

как жидкость в закупоренном сосуде,

они неподвижны, а ты подвижна,

равнодушной будучи к их секунде.

Знала ли ты, какая тебе разлука

предстоит с тетивою, что к ней возврата

не суждено, когда ты из лука

вылетела с той стороны Евфрата?

Даже покоясь в теплой горсти в морозный

полдень, под незнакомым кровом,

схожая позеленевшей бронзой

с пережившим похлебку листом лавровым,

ты стремительно движешься. За тобою

не угнаться в пустыне, тем паче – в чаще

настоящего. Ибо тепло любое,

ладони – тем более, преходяще.

февраль 1993

* * *

Она надевает чулки, и наступает осень;

сплошной капроновый дождь вокруг.

И чем больше асфальт вне себя от оспин,

тем юбка длинней и острей каблук.

Теперь только двум колоннам белеть в исподнем

неловко. И голый портик зарос. С любой

точки зрения, меньше одним Господним

Летом, особенно – в нем с тобой.

Теперь если слышится шорох, то – звук ухода

войск безразлично откуда, знамен трепло.

Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,

себя отличить не в силах, треща в хряще.

И в форточку с шумом врывается воздух с моря

– оттуда, где нет ничего вообще.