Раздел III

ПРЕКРАСНОЕ В ПРИРОДЕ

И В ЧЕЛОВЕЧЕСКОММИРЕ

Глава 8

ЖИВОЙ ЧЕЛОВЕК

КАК ПРЕКРАСНЫЙ ПРЕДМЕТ

а. Человеческая красота как явление

Последняя из разбираемых проблем, которая

касалась границ отношения проявления, получает большое

значение, когда от искусства переходят к прекрасному

вне искусства. Произведение искусства есть

произведение человека, хотя оформляется оно с целью бытия

красоты. В искусстве понятно, что создатель во внешнем

оформлении стремится показать нечто другое. Природа

работает без такого стремления, без цели вообще и без

сознания. Она, следовательно, не может сделать ничего

такого, в чем что-то проявилось бы.

То же самое относится и к человеку, какой он есть и как

живет. Это относится также к целому миру событий, в

котором он находится и принимает участие. Поэтому

человек - это не произведение человека, а мир, который он

строит, будучи им только отчасти.

Итак, существует ли эстетическое отношение

проявления вне произведения искусства?

В том смысле, что природа хотела этим нам что-то

"показать", наполовину скрывая, наполовину обнаруживая, -

этого, конечно, не может быть. Но быть показанным без

желания к показу, быть скрытым и быть обнаруженным

также без намерений и целей - это-то существует везде и

всюду.

Это хорошо известно из жизни человека. Каждый

человек выдает что-то о самом себе в своем действии или в

бездействии, в своих речах и реакциях. И притом он этого

не желает и не знает об этом. Благодаря этому он может

стать для опытного или просто наблюдающего человека

очень понятным. Это относится также к его тайным и

сознательно скрываемым побуждениям или настроениям.

Все это суть такие вещи, которые в большинстве

случаев нельзя выразить в понятиях, во всяком случае, те

особенные нюансы, в которых они выступают. Но это

означает, что есть вещи, которые даны только интуитивно, то

"174

есть высшему, нечувственному созерцанию. Знаток

людей - это тот, кто преуспевает в таком наблюдении и

набрался опыта, тот, кому, следовательно, вместе с внешним

выражением всегда дан и духовный образ человека.

Этот испытанный в практической жизни

проникновенный взгляд, который здесь всегда важен для

практического использования, существует все же без практической

цели. И здесь он приближается к эстетическому

созерцанию. Существует наглядное проявление духовного

содержания человека в его лице и в его поведении, которое

выходит далеко за пределы всех практических интересов;

это какое-то просвечивание честности, скромности,

душевной чистоты или, быть может, доброты, духа

самопожертвования.

Все это, правда, есть только моральные ценности. Но

их способ явления представляет собой нечто другое, чем

они сами. Он может быть ясным, светлым,

выразительным, может доминировать в общем впечатлении

личности, может пронизывать лицо и поведение или

преображать его. Такое наглядное явление человечески

благородного и доброго мы ощущаем в общем образе личности как

прекрасное. И это есть красота в настоящем

эстетическом смысле отношения проявления. Являющиеся

ценности суть не ценности явления, а только их содержательные

предпосылки, поэтому они не совпадают с ними и могут

там, где они даны иначе, быть поняты в другой, более

рациональной форме.

Но одно нужно здесь сейчас же выяснить: то, что здесь

"является", не входит в отношение проявления, а

существует безотносительно к нему в реальной личности; оно

существует и тогда, когда никто его не схватывает - ни

интуитивно, ни как-нибудь иначе. Речь идет ведь о

действительных моральных чертах человека вместе с их ценными

качествами, о действительном настроении,

действительном внутреннем поведении. Должны ли и они где-нибудь

являться, здесь не может- быть твердо установлено.

Важно только то, что когда они являются, то в этом их явлении

они не открываются, а существуют в себе независимо от

возможности становиться видимыми.

Поэтому отношение проявления здесь другое, чем в

произведении искусства. То, что там является, -

ирреально и существует только для созерцающего; здесь это

нечто реально существующее, которое открывается. Только

явление в другом, в чувственно данном внешнем есть как

таковое то же самое. И в этом отношении здесь также су-

*| 75

ществует подлинное отношение проявления. Это одно

связывает человечески прекрасное в реально живом лице

с прекрасным в искусстве. И поэтому отношение

проявления здесь такое же, как и в произведении искусства. Иным

является только способ бытия являющегося. Но в явлении

как таковом это не составляет никакой разницы.

Поэтому в данном пункте не нужно изменять учение об

отношении проявления. Оно лежит в сущности явления;

реальное может являться так же хорошо, как ирреальное.

В жизни это составляет очень большое различие; в

эстетическом отношении различие меньше, потому что здесь

речь идет не о схватывании реального (познании), а о

конкретной наглядности самого явления, так же как и о

тесной связи с чувственно данным.

Подтверждением этого смысла человеческой красоты

является разрушение такого впечатления выступлением

отдельных черт, которые выдают нечто совсем другое.

Так, например, обстоит дело в том случае, когда при

смехе или при разговоре на лице, прежде симпатичном,

появляется такое движение рта, которое выдает затаенную

хитрость, бесчувственность, коварство или даже тупость;

этого уже достаточно для впечатления дисгармонии,

когда она разоча ровывающе разрушает гармонию

спокойного состояния и вместо большой линии делает видимым

мелочность или слабость.

Это опять-таки этические моменты. Но явление в

видимом есть не этический момент, а разрушающий

чувственное впечатление как таковое, следовательно,

момент эстетически негативный. Эту неадекватность в

самом внешнем виде мы воспринимаем как некрасивое, а

когда оно становится навязчивым - как безобразное.

Здесь нарушена гармония, разрушено единство, которое

мы уже нашли и эстетически утвердили. А нарушенное

единство есть именно единство являющегося заднего

плана - именно реального, но показывающегося во

внешней форме. Это самопоказывание (Sich-Zeigen) и есть

явление, но разрушенное действием в чувственно видимом

переднем плане так, что оно разрушает его единство и

мешает его гармонии.

Внутренняя неадекватность во внешнем проявлении,

если только она выдает сама себя как таковую, есть

безобразное.

176

б. Красота в отношении к моральным

и жизненным ценностям

Проблема этого отношения не так уж и проста, как это

кажется на первый взгляд. Ясно, что содержание того, что

в красоте является как внутреннее, не может быть

ограничено моральными ценностями. Неценное также

принимается во внимание. Ведь это не сами этические ценности,

от которых зависит эстетическая ценность, а только их

чувственное явление. Как же могут этические ценности не

принимать участия в явлении, если они также

принадлежат к той же самой сфере человечески внутреннего?

Здесь все время существует опасность повторить

ошибку древней эстетики и эстетическую ценность

смешать с этической ценностью. Древние в своем понятии

καλοκαγαθια (прекрасный и добрый) сделали эту ошибку.

"Animus sanus in corpore sano" (здоровый дух в здоровом

теле),- гласит натуралистическое выражение и

предполагает прекрасную душу в прекрасном теле. Между тем

прекрасное как таковое уже предполагается, и даже в

обоих слоях. Поэтому таким путем нельзя объяснить

нечто лежащее в его основе. И в еще меньшей степени оно

может быть .заключено в отношении проявления.

И вообще не следует говорить о духовной красоте.

Ведь при этом всегда предполагают только моральную

ценность. Ибо настоящая красота есть лишь ее видимое

явление в прозрачности телесных форм и телесной

динамики. А для этого мы имеем в общем тонкое чувство.

Далее, человек с сомнительными моральными

качествами также может быть прекрасным. Это сбивает с толку в

феноменах человеческой красоты. Можно вспомнить об

Алкивиаде, высокоодаренном, но легкомысленном,

себялюбивом и вероломном, и о необыкновенной любви

Сократа к нему. Здесь мы имеем совершенно своеобразный в

своем роде характер, который также своеобразно и ясно

выражается во внешнем проявлении. Можно вспомнить и

о красоте молодого Нерона. И уже гомеровские образы

свидетельствуют об этом разладе; не каждый, подобно

Гектору! вполне совершенен и в видимом и в глубоком

внутреннем облике.

Сила, бесцеремонность, легкомыслие могут

выражаться на человеческом лице как счастливая

беззаботность, моральные затруднения - как неповоротливость,

обремененность, сопротивление. Красота не есть

выражение нравственных качеств; она, скорее всего, является

выражением внутреннего единства и цельности. Но то и

177

другое, высшее нравственное величие и цельность, могут

остаться невыраженными в наружном, скрытыми за

неадекватным внешним видом. В этом очень простом и

определенном смысле Сократ был безобразен.

Красота человеческого облика является непременно

делом отношения проявления. Последнее состоит здесь

- тогда, когда являющееся есть реальное, - в

адекватности внутренней и внешней формы, в проявлении одного в

другом.

Между тем смысл человеческой красоты этим также

еще не исчерпывается. Нужно продолжить

рассмотрение феномена ценности и перенести основу найденного

отношения на другие вещи, которые могут явиться во

внешности человека так же хорошо, как и моральные

ценности. К этому прежде всего принадлежат

жизненные ценности. Человек есть не только моральное

существо, но также - возможно, даже в первую очередь - и

органическое существо.

Только это само собой разумеющееся забывается

слишком легко, потому что оно воспринимается как

слишком, тривиальное. Но эстетически оно вовсе не

тривиально. Жизненные качества также могут быть скрыты, но

могут ярко выразиться и во внешнем и явиться чувственно.

Ничто в эстетике не является таким вульгарно пошлым,

как понятие о красивом человеке как о хорошо сложенном

теле (ни в коем случае не одного только лица), возможно,

что это даже самое древнее и самое первоначальное

понятие о красоте.

Это вульгарное понятие красоты глубоко обусловлено

сексуальными чувствами. Оно подчеркивает в красоте

женщин момент мягкости, нежности, юности, а в красоте

мужчины - момент силы, крепости, бесстрашия

(последнее понимается еще не этически, а как чувство силы).

Было бы совсем неверно отклонять такую

обусловленность как внеэстетическую. Она является

необходимой составной частью эстетического чувства красоты.

Но она так же мало идентична самой красоте, как и

нравственные моменты ценности, она является только

предварительным условием, чисто содержательным

моментом являющегося в эстетическом отношении

проявления. Эстетическая ценность только возвышается над ней

и является другой. Конечно, смешение с ней происходит

и имеет место в неясном или незрелом эстетическом

сознании. Здесь нужно только постепенно научиться

178

различать так же, как и по отношению к нравственному

чувству ценности.

Первоначальное понятие о человеческой красоте

должно было связываться вообще с впечатлением силы и

жизненной полноты. От этого у него многое сохранилось

вплоть до времен очень высокой культуры. Здесь везде

говорит сильное жизненное чувство; оно говорит и там,

где оно больше не обусловлено сексуально. Только

медленно наступает освобождение эстетического чувства

формы и движения от естественного чувства жизни и от

противоположности родов; просыпается чувство к

одухотворенной красоте, к постаревшему лицу с его густой

сетью морщин и следами судьбы. В мужском лице ее

нашли уже древние, а в женском лице - только в более

поздние времена.

Все это можно понять только из длинного бесспорного

преобладания жизненного чувства и основанного на нем

отношения проявления. Богатство форм отдельных лиц не

может это оправдать. Ведь в разговоре лицо

постаревшего богаче.

е. Явление типа

Этот вопрос касается человека не только как

индивидуума, но также и как представителя человечества.

Каждый человек представляет собой человеческий

род, чистый или смешанный, и всегда обладает общими

чертами: чертами своего времени и своего народа,

своего социального слоя или более узкой человеческой

породы, человеческого типа или среды. Эти общие моменты

играют в его наружном облике преимущественно

навязчивую роль, поскольку они в нем выражаются. Поэтому эти

моменты играют существенную роль и в отношении

явления, которое заключает в себе противоположность

прекрасного и уродливого. Если здесь иметь в виду, что в

жизни мы смотрим только очень поверхностно,

индивидуализирование и большей частью обращаем внимание на

лица, которые с нами встречаются, и довольствуемся при

этом относительно общим впечатлением (вспомним об

опрометчивом нахождении периферических "сходств"),

то эта роль типического станет очень понятной: мы всегда

стремимся "классифицировать" отдельного человека,

относя его к определенной категории.

Сам по себе такой взгляд есть только

практический мотив, разновидность жизненной экономии

(Lebensokonomie). Но он предрасполагает наблюдателя к

*|79

эстетическому созерцанию. Он нацеливает его на

привычное или на то, что кажется ему чем-то

общеобязательным, типичным.

Не всегда должны быть налицо существенные черты,

которые выражают предполагаемое типическое; при этом

могут приобрести значение совершенно случайные

ассоциации. Но могут быть и совсем незнакомые, только

смутно представляемые человеческие типы, которые

бросаются в глаза наблюдателю, а именно отдаленный тип

предков, которых мы не знаем, но черты которых все же

проявляются или в лице, или в поведении человека часто

уже в детстве и обращают на себя наше внимание.

Иначе обстоит дело с типичностью формы

человеческих лиц, а также фигур, способов движения: мы не имеем

о них никакого представления, никаких характеристик, мы

можем их слегка обозначить только по сообщению других

лиц (только творческий художник может их воссоздать). И

все же наше чувство человеческого своеобразия

способно проследить их вплоть до мельчайших деталей. Эта

классификация настолько обычна, что незнакомые лица,

которые видим в первый раз, мы способны определить

сразу при ее помощи; однажды схваченный тип

предупреждает анализ. Мы ожидаем от этого типа определенную

манеру разговора, жестикуляции, мимики и даже способа

действий, одним словом, характер определенного

склада. И все это часто бывает справедливо. Духовный тип

большей частью как-то соответствует наружной форме

типа.

Но так как эта типическая форма является чисто

интуитивной и своим неожиданным явлением ни в коей мере

не связана с практическим интересом наблюдателя, то ее

появление в индивидууме легко приобретает

эстетический характер. Это означает то, что главным в этом

становится само явление. Индивидуум со своими

особенностями действует как передний план, который делается

прозрачным для чего-нибудь другого. Это другое есть тип, и

безразлично, есть ли это тип народа, или тип времени,

или более ограниченный человеческий тип. Тип

просвечивает через особенности индивидуума и дает ему

сверхиндивидуальное значение.

Так, в осязательной конкретности отдельной личности

нам является тип профессии: горнорабочий, крестьянин,

моряк, делец, офицер, священнослужитель; этот тип

является нам, хотя мы в дальнейшем не имеем с ним

никакого дела. Таким же образом являются и типы националь-

180

ностей: англичанин, испанец, румын, китаец или индиец.

По содержанию сюда относится вообще многое из того,

что невидимо: выражение жизненной формы, стиля

жизни, среды, определенного общего круга. Все это стоит в

известной независимости от собственного ощущения и

имеет место даже тогда, когда это воспринимается как

чуждое и лично неприемлемое.

Но в этом существует нечто такое, что мы только ради

него самого ценим как явление, и именно только потому,

что оно производит на нас впечатление определенно

выраженной и законченной целостности формы, в то время

как сама индивидуальность в чрезмерной полноте

отдельных черт легко ускользает. По отношению к такому

выражению целого она действует как "случайное дополнение".

Последнее может быть очень субъективной оценкой.

Но человеку свойственно ей подчиняться, потому что он

не мог бы так легко охватить все безбрежное

разнообразие индивидуального. Большинство людей в своем

восприятии человеческого вообще только в виде исключения

проникают до индивидуальности.

Резкое отделение от практического и эстетического

понимания человека здесь едва ли возможно, да и не

нужно. Гораздо чаще одно переходит в другое

незаметно, точно так же, как это происходит на границе между

жизненным и эстетическим созерцанием человечности

телесного.

Но как здесь, так и там остается характерным

поступательное продвижение от неэстетического к

эстетическому. Мы начинаем с практического интереса и

благодаря важности того, что является, достигаем эстетической

точки зрения; интересующийся становится

наблюдателем, открыто воспринимающим и в восприятии

теряющим себя, он переживает переход к "удовольствию без

интереса".

В этом нет ничего удивительного: ведь нечто подобное

происходит всегда при переходе к теоретическому

рассмотрению, и довольно часто это бывает при отыскивании

типического: забываются ближайшие цели и обращаются

к явлениям ради них самих. При эстетической точке

зрения это бывает еще чаще.

Здесь мы имеем один из существенных пунктов, в

котором в жизненной связи делается осязательным

переплетение корней эстетической точки зрения и ее предмета,

прекрасного. Не все эстетическое созерцание является

равным и чистым, существуют всякого рода переходные

"| 81

формы. Такие переходные формы мы встречаем также и в

других областях прекрасного. Только в искусствах

отделение более резкое.

г. Ситуация и драматизм жизни

Но имеется еще нечто другое, что "проявляется" в

человеке, - и не только в его внешнем виде, а также не в

отдельной личности как таковой, но и в совместной жизни

многих людей, в их встречах и столкновениях друг с

другом. Если подумать, что существует драматическое

искусство (а также, впрочем, и этическое), которое эти вещи

представляет сознательно, то становится почти само

собой разумеющимся, что уже в самой жизни это

"совместное бытие" (Miteinandersein) также должно являться

предметно, хотя ситуации и конфликты в строгом смысле

слова неощутимы (не даны чувственно), так же как и духовное

содержание отдельного индивида.

Это можно назвать "драматизмом жизни". Выражение

взято из поэзии; но это правильно, потому что, без

сомнения, впервые его открыли поэты - "открыли" именно в том

смысле, что они всегда существующее и многократно

воспринимавшееся научили видеть как таковое и

благодаря этому эстетический предмет в нем сделали

осязательным.

Ведь то, что этот драматизм можно видеть как таковой,

далеко не самоочевидно, пожалуй, еще меньше, чем то,

что можно видеть ландшафт. Для этого нужна особая

точка зрения, несколько отдаленная от практической жизни,

так как человек в практической жизни ее не имеет и не так

легко достигает. Эту точку зрения можно назвать

искусством эстетического переживания. Переживание не

входит в восприятие, хотя оно постоянно остается

зависимым от него. Но эстетическое переживание выходит за

пределы восприятия, потому что оно стоит выше

вульгарного переживания. Ведь последнее есть переживание,

практически принимающее участие в событиях или

заинтересованное в них.

В обыденном переживании человек включен в

ситуации, он представляет определенную сторону или же

принимает чью-либо сторону со всей субъективностью и

страстностью, с собственной симпатией и антипатией. В

эстетическом же переживании он оставляет все это

позади себя, поднимается над этим, становится выше

практической заинтересованности и партийности. В качестве со-

182

зерцающего он идет "рядом" с жизнью, к которой все же

реально принадлежит, и смотрит на жизнь "со стороны".

Для этого нужно очень многое. Человек в большинстве

случаев не может это получить извне. Для этого нужны два

совершенно различных дарования. Беспристрастное

отношение к собственной удаче и неудаче есть только одно

из них; другое состоит в способности пластического

видения событий. Первое делает человека наблюдателем

жизни, второе - ясно видящим, понимающим, проникающим.

Конечно, между ними должна быть также причинная связь.

Но она не снимает различия в сущности обеих

способностей, и наличие их обеих у одного человека встречается не

так часто, как можно было бы предположить. Поэтому от

нас большей частью ускользает драматизм жизни, в

котором мы принимаем участие, вместе с его полнотой

явлений не потому, что мы слишком далеки от него, а потому,

что мы стоим слишком близко к нему. Ведь с самого

начала мы находимся в самом центре драматизма.

Эстетическая точка зрения в жизни и на жизнь

встречается редко; изолирующая высота очищения, которую

она предполагает, не должна помешать узнать в ее

объекте большой эстетический предмет, который всегда

наличествует и ждет только момента, когда созреет

воспринимающее сознание. Потому что драматизм жизни состоит

в непрерывной цепи ситуаций, в которую попадает

человек, и в его стремлении одолеть ее1. Все человеческие

планы, удачи и неудачи, вся эфемерная деятельность с ее

последствиями, которые сами снова вызывают

неожиданные ситуации, все предвидения и отказ от предвидений,

все разгадывания чужих намерений и настроений, а также

всякий самообман в отношении их, все переплетение

различных интересов и начинаний, всякая вина и

невиновность, ложные и правильные обвинения и извинения -

вплоть до самых больших роковых событий, - все это

относится к драматизму жизни.

Богатство содержания этого огромного разнообразия,

которое составляет человеческую жизнь, неисчислимо.

Сюда относится вся этическая жизнь, понимаемая

позитивно и негативно. Она оказывается "материалом"

эстетической предметной области, которую мы никогда не

исчерпаем. Но в качестве эстетического предмета она

представляет собой нечто иное, чем в качестве предмета

этического.

1 Сравним здесь более точный анализ структуры ситуации в "Das

Problem des geistiges Seins", Aufl. 2, 1948, Кар. 12, "b", "с", в

особенности взаимопереход свободы и несвободы.