1kul_turnaya_zhizn_yuga_rossii_2008_02_27

смотрим природу и функциональную роль всех трех видов межтекстовых связующих единиц.

Наличие большого количества географизмов предопределяется сменившейся системой пространственных координат. Северокавказский горец до дня выселения проживал в замкнутом, камерном мире обжитого склона горы. Насильственный акт депортации вытолкнул его в открытое холодное неизведанное пространство с совершенно новыми координатами. Поначалу спецпереселенец не владеет даже точной информацией относительно курса своего направления, нередко его сознание питается слухами: то ли их везут в Китай, где они должны раствориться в среде местного населения, то ли их собираются утопить в Волге.

В дальнейшем, когда ситуация проясняется, спецпереселенцы начинают оперировать более конкретными названиями населенных пунктов (Средняя Азия, Казахстан, Киргизия, Джамбул, Дунгановка). Спецпереселенцы ни на секунду не сомневаются, что произошла чудовищная ошибка, которая очень скоро будет исправлена верховным правительством. В этом контексте географическая интертекстема «Москва» наполняется, помимо чисто пространственного смысла, и другим, нравственным смыслом, связанным с тем, что Москва спецпереселенцами воспринимается как некий духовный центр, как самая высокая нравственная инстанция, способная восстановить попранный миропорядок и реабилитировать «без вины виноватых». Именно с таким семантическим значением упоминается географическая интертекстема «Москва» в большинстве лироэпическихпроизведенийовыселении.Тудабесконечно пишутся письма и ходатайства, с Москвой люди связывают свои помыслы о скором возвращении на родину.

В произведениях, созданных на чужбине, встречается множество географических интертекстем, связанных с северокавказскими населенными пунктами: Хурзук, Мара, Эльбрус, Къобан суу, Кавказ, Карачай, Махар и т. д. Характерной особенностью изображения обозначенных пространственныхточекявляетсяихусловность,абстрактность. Чаще всего эти сакральные для горца географические объекты появляются в виртуальной реальности – воспоминаниях, мечтах, картинах сновидений, предсмертных видениях.

К особой группе интертекстем в лирике И. Семенова, созданной в 1943–1957 годах, относятся религиозные интертекстемы, которые мы для краткости назвали «коранизмы». Исмаил Семенов – не только глубоко верующий человек, но профессиональный священнослужитель, который в юности получил солидное духовное образование. В стихотворениях о депортации автор постоянно апеллирует к теоретической системе ислама, пытаясь найти логику в случившейся трагедии. И он ее находит. Как социальная личность, он полон возмущения и адресует свой гнев вершителям национального бедствия. Как лицо духовное, поэт трактует трагедию де-

портации как испытание, посланное Аллахом, и человек это испытание должен достойно пережить. Осмысливая происшедшее, автор оперирует бинарной оппозицией «рай – ад» («джандет

– джаханим»). Годы, проведенные на родине, уподобляются жизни в Эдеме, тяжелое существование первых лет на чужбине воспринимается как адские муки. Однако автор верит в конечность зла и нацеливает читателя на оптимистический мотив, звучание которого набирает силу от стихотворения к стихотворению. Характерно, что в ранних произведениях, созданных на чужбине в первые годы депортации, он полон пессимизма. Используя интертекстему «ад» (джаханим) («Кёчгюнчюлюк кюнюмде» – «В день моего выселения») в развернутой метафоре, он выражает крайнюю степень народной трагедии, граничащей с проблемой физического исчезновения народа с лица земли.

Согласно мусульманским преданиям, «в рай ведет мост Сират, тонкий, как волос, острый, как меч. Под мостом – ад» (4). Многие летописцы выселения прибегают к мифологической интертекстеме «мост Сират», рассматривая годы пребывания в Средней Азии как своеобразное духовное испытание, гарантирующее переход на качественно новый уровень бытия, под которым подразумевается благополучный переезд на родину.

Верующая часть литераторов Карачая, в особенности И. Семенов, прибегает к образам коранической мифологии, пытаясь дать обоснование народному великомученичеству, сопоставимому с переходом через мост Сират. При этом муки физического характера, как правило, уравновешиваются поддержкой местного населения: все авторы без исключения слагают благодарствен- но-одические строки, адресованные русским, казахам, киргизам, узбекам, приютившим спецпереселенцев:

Народы, братья, живите в здравии, мы уезжаем,

Соль, хлеб (ваш) нам благоволите.

Мы, возвратившись, вобьем там столб жизни, И вы здесь достигните своих мечтаний.

Возвратимся

«Вобьем кол» в значении «остановимся», «обозначим стоянку» – еще одна фразеологическаяинтертекстема,взятаяизнародногопословичного фонда. В системе ценностей карачаево-бал- карского народа всегда был в чести укоренившийся человек, пустивший глубокие корни на родной земле, но никак не «перекати-поле», не кочующая личность без определенного места жительства. Народной аксиологией выработаны два метафорических образа, контрастных по своему значению: «тёнгереген таш (кочующий камень) и «тюк чыкъгъан таш» (камень, обросший шерстьюмхом), первый из которых содержит негативный оттенок, а второй – идеализируется. В стихотворении И. Семенова «В воскресный день» («Базар кюн») встречается данная фразеологическая интертекстема:

Услышь, мой Аллах, мои слова-молитвы, Не жалей для нас счастливую пору! Счастье возвращения подари

старым и молодым, Чтобы шерстью-мхом оброс

покатившийся камень.

В воскресный день

В приведенных строках отпечатался идеал спецпереселенцев: народ «накочевался» до предела, он устал от бесконечных дорог, степей, просторов, его желание – вернуться на родную землю и «стать мшистым камнем».

Надо отметить, интертекстемные единицы фольклорного,мифологическогохарактераиграют важнуюмировоззренческуюрольввыселенческой поэзии И. Семенова. В час народного бедствия, в час дезориентированности мышления народ и его

творческие единицы подсознательно прибегают к наработанной вековой мудрости, запечатленной в поговорках,пословицах,максимах,нартскихизречениях, получивших в литературной науке название «интертекстема» и содержащих в своей основе фактор историко-культурной памяти.

Литература

1.ТотуркуловК.-М.ВеликийпевецКавказа.Чер-

кесск, 2006. С. 21.

2.Словарь античности. М., 1989. С. 393–394.

3.Осипова А. А. Интертекст в художественном

ипублицистическом дискурсе. Магнитогорск, 2003.

С. 351.

4.Мифы народов мира: Энциклопедия: в 2 т. М., 1992. Т. 2. С. 186.

5.Джырчы Сымайыл (Певец Исмаил). Песни и стихи. Избранное. М., 1992.

за это незаметно для себя свою классовую душу»

(3). Чтобы не быть уличенным в каком-то соци- ально-вульгарном абсолютизме, А. Богданов подчеркивает: «надо понять: мы живем не только в коллективе настоящего, но живем в сотрудничестве поколений», но здесь же, упрощая, комментирует собственное утверждение: «Это – не сотрудничество классов, оно ему (пролетариату. – К. И.) противопоказано» (4).

Сказано ясно – в области искусства сотрудничество пролетариата с другими классами невозможно. В основе этого объективного, на взгляд А. Богданова, противостояния лежат не просто антагонистические идеи о социальной жизни общества, но и то, что в силу автономных особенностей пролетарского сознания существенно изменились принципы творчества. В прошлом господствовала воля индивида, творческого «Я», от него зависело то, каким выйдет из-под его пера то или иное произведение – то были буржуазные художники-индивидуалисты, которые проповедовали идеи всесильной личности и сами становились таковыми. Но поскольку время изменялось и поскольку к духовному творчеству теперь приступали и пролетарии, то и характер творчества стал другим: результаты физического труда создаются массами пролетариев, следовательно, у него массовая, коллективная психология: «методы пролетарского труда развиваются в направлении монистичности и осознания коллективизма. В таком же направлении складываются, естественно, и методы пролетарского творчества»,

– писал А. Богданов уже в 1920 году (5). Далее А. Богданов конкретизирует свои идеи, объясняя содержание и принципы художественного творчества: «В сфере художественного творчества стараякультурахарактеризуетсянеопределенностьюинеосознанностьюметодов(“вдохновение”и т.п.),ихоторванностьюотметодовтрудовойпрактики, от методов творчества в других областях. Хотя пролетариат делает здесь еще только первые шаги, но уже ясно намечаются общие свойственные ему тенденции. Монизм сказывается в стремлении слить искусство с трудовой жизнью, сделать искусство орудием ее активно-эстетическо- го преобразования по всей линии. Коллективизм вначале стихийный, а потом все более сознательный, выступает ярко в содержании художественных произведений и даже в форме художественного восприятия жизни, освещая изображение не только человеческой жизни, но и жизни природы: природа как поле коллективного труда, ее связи и гармонии как зародыши и прообразы организованности коллектива» (6). Искусство есть отражение жизни в самых разных формах ее проявления. Это аксиома, доказывать ее нет смысла. Однако между искусством и жизнью нет знака равенства. А. Богданов вроде бы за такое толкование идеи взаимодействия и взаимозависимости искусства и действительности. Внимательно прочитаем процитированный текст: «Монизм сказывается в стремлении слить искусство с трудовой жизнью», т.е.сделатьегочастью«общепролетарского»труда, повседневной физически-трудовой деятель-

ности рабочего, крестьянина: «Методы пролетарского творчества имеют свою основу в методах пролетарского труда, т. е. того типа работы, который характерен для рабочих новейшей крупной индустрии. Особенности этого типа: 1) соединение элементов “физического” и “духовного” труда; 2) прозрачный, ничем не скрытый и не замаскированный коллективизм самой его формы. Первое зависит от научного характера, новейшей техники, в частности, от передачи механической стороны усилий машине: работник все более превращается в “руководителя” железных рабов, а его труд в возрастающей доле сводится к “духовным” усилиям – внимания, соображения, контроля, инициативы, роль же мускульных напряжений относительно сокращается» (7).

Соединение элементов «физического» и «духовного» труда в главном (относительно искусства) выглядит весьма упрощенно: речь уже и не ведется о совместимости физической и духовной деятельности, а о том простом акте, когда без особого напряжения в физический труд можно будет включить и духовный, или наоборот, т. е. физический труд фактически приравнивается к духовному эстетическому творчеству. И, естественно, при этом изменяется все: не личный опыт художника важен в творчестве, не его наблюдения, переживания, страсти, не психологическое или нравственное состояние, а оснащенность его орудиями труда – ключами, топорами, молотом и т. д., и самое главное, что в этом случае он больше всего думает о них, чем о жизни, любви, ненависти, как представляет себе А. Богданов. И поэтому весь пролетариат в художественном творчестве усиленно проявляет тот же самый пресловутый коллективизм, который настолько могуществен, что он «преобразует весь смысл работы художника, давая ей новые стимулы. Прежний художник видел в своем труде выявление своей индивидуальности; новый поймет и почувствует, что в нем и через него творит великое целое – коллектив.

Для первого оригинальность есть выражение самоценности его “Я”, средство его возвеличивания; для второго она означает глубокий и широкийохватколлективногоопыта,иестьвыражение его доли активного участия в творчестве и развитии жизни коллектива. Первый может полусознательно стремиться к жизненной правде – или уклоняться от нее; второй должен сознавать, что истина, объективность – это опора для коллектива в его труде и борьбе. Первый может ценить или не ценить художественную ясность; для второго она есть не что иное, как доступность коллективу, в котором живой смысл усилий художника»

(8). Творить ясно, «ценить художественную ясность» означало довести искусство до откровенного примитивизма, так как формула творчества выводилась не из особенностей духовно оснащенного индивида, не из внутреннего, нравственно воспитанного творящего «Я», а из множества «Я», очень похожих друг на друга, имеющих один опыт – пролетарский, который создан путем общения унифицированной личности с такими же унифицированными личностями в услови-

ях машинного, механизированного производства. «Поэзия рабочего удара» должна возникнуть в результате такого общения. Подоплека такой формулы сводилась к тому, что героем новой литературы, новой культуры должен быть и обязательно будет рабочий человек, пролетарий, «человек от станка», другие же не почувствуют силу и красоту кузнечного молота, не познают «одухотворяющую» энергию удара. И вот поэтому что-то иное не будет обладать такой психологией, тем механизированным коллективизмом, каким обладает новый герой – пролетариат.

Эту идею еще четко сформулировал А. Гастев, авторзнаменитойкниги«Поэзиярабочегоудара», главным мотивом которой является индустриальный коллективный психологизм мышления: «Для нового индустриального пролетариата, для его психологии, для его культуры прежде всего характерна сама индустрия. Корпуса, трубы, колонны, мосты, краны и вся сложная конструктивность новых построек и предприятий, катастрофичность и неумолимая динамика – вот что пронизывает обыденное создание пролетариата. Вся жизнь современной индустрии пропитана движением, катастрофой, вделанной в то же время в рамкиорганизованнойистрогойзакономерности. Катастрофа и динамика, скованная грандиозным ритмом, – вот основные, осеняющие моменты пролетарской психологии» (9). Они, конечно, по мысли А. Гастева, должны определять структуру и содержание пролетарского мышления. Более того, они и будут формировать методологические принципы пролетарского творчества, пролетарской культуры, так как пролетариат везде один, он не имеет этнической принадлежности, если даже пролетарии разных стран говорят на разном наречии, ибо «где бы он ни работал: в Германии, Сан-

Франциско, в Австрии, в Сибири – у него есть только общие психологические формулы, которые воспринимают с быстротой электрического тока первый производственный намек и завершают его в сложный шаблонный комплекс» (10).

Идея непримиримости классов общества на основе якобы несовместимости рабочей психологии с психологией и нравственно-этическими нормами представителя другого класса становится основополагающей в пролетарской литературе и искусстве. Это же положение легло в основу мысли об объективности противостояния классов и социально-классовых, кастовых интересов. Становится понятно, откуда исходят корни такого неистового стремления пролетариата, а затем рапповцев превратиться в общемировые организации и с высоты Интернационала диктовать всем свои условия и законы, а значит, условия и закономерности утверждения идей и принципов новой пролетарской культуры.

Литература

1.Плеханов Г. Литература и искусство. Т. 1. М., 1958. С. 11.

2.Богданов А. Вопросы социализма. М., 1990.

С. 412.

3.Там же. С. 420.

4.Там же. С. 425.

5.Цит. по: Богданов А. Пути пролетарского

творчества // Литературные манифесты. М., 1929.

С. 138.

6.Там же. С. 139.

7.Там же. С. 137.

8.Там же. С. 140.

9.Гастев А. Пролетариат и искусство // Литературные манифесты... С. 132.

10.Там же. С. 133.

Еще в начале XIX века В. фон Гумбольдт отметил, что язык как деятельность человека пронизан чувствами (1). В настоящее время лингвистика вновьобратиласькегоучению,призывавшемуизучать язык в тесной связи с человеком. В свете этой концепции вполне осуществимо и лингвистическое осмысление системных эмотивных средств.

М. М. Бахтин, придерживаясь феноменологического подхода, говорил о диалогической природе символа, слова-высказывания, текста, что позволяет нам выходить за рамки однозначных определений. Однозначность, строгая определенность значения (наполнения или содержания) знакового уровня, предполагающая минимальную субъективность истолкования, присуща, скорее, монологическому слову, в то время как диалог предполагает потенциальную незавершенность, многозначность символа (2). Знаки регулировщика на взлетной полосе явно не рассчитаны на внесение пилотом личностного прочтения либо дополнительных смысловых изменений, а, напротив, предполагают точное, однозначное толкование.

Диалогизм символа оказывается действенным и на внутриличностном уровне, где он функционирует по тем же законам. Символ в гораздо большей степени, чем знак, связан с эмоциональ- но-аффективной сферой, а значит, его подлинное содержание не всегда осознается, что позволяет выражать его содержание «контрабандой» и делает его удобным средством связи бессознательного с сознанием. Неадекватность выражения аффективного бессознательного в законной форме можно назвать аксиомой в практике терапевтической работы. Сколь угодно изощренная рационализация и самые точные интерпретации, данные аналитиком, не приводят к изменениям на внутриличностном плане, так как не могут, в силу разницы форм выражения, совпадать с реальным содержанием, выражаемым в симптоме. Требуется аффективное, эмоциональное «проживание» и выражение вытесняемых чувств и мыслей на адекватном для них языке. Это необходимо, чтобы соединение со словами, выражение на знаковом уровне могло внести изменения.

Переходная, промежуточная природа символа позволяет видеть в нем некоторым лингвистам источник развития языковых значений.

Сепир, изучавший и вопросы бессознательного, проявляющегося в функционировании языка, отмечает, что символ всегда выступает как заместительнекоторого,болеетеснопосредничающего типа поведения. Настоящая значимость символа несравнимо больше, чем значение, выражаемое его формой. «Вероятно, большая часть референциальной символики восходит к бессознательно вызываемому символизму, насыщенному эмоциональным качеством, который постепенно приобрел чисто референциальный характер по мере того, как связанная с ним эмоция исчезла из данного типа поведения» (3).

Бывает, что символическое выражение, носящее на первый взгляд референциальный характер, в действительности связано с массой подавленных эмоций. Фактически вся культура тяжело нагружена символизмом, равно как и поведение индивида, наделенного способностью совершенствовать свой внутренний мир. «Индивид и общество в бесконечном взаимном обмене символическими жестами строят пирамидальную структуру, называемую цивилизацией» (там же, с. 208).

Язык не есть зеркальное отражение мира, поэтому, очевидно, мир эмоций и набор языковых средств, их отображающих, не могут полностью совпадать. Таким образом, учитывая наличие в эмоциональном опыте человечества группы ведущих универсальных эмоций, можно предположить существование всеобщих эмотивных смыслов и в лексической семантике, что обусловлено семантикой отражения, так как опыт человечества в познании эмоций, как и какого-либо другого фрагмента мира, закрепляется в языковых единицах. В лингвистической литературе используются различные обозначения этих универсальных эмоций: доминантные, ключевые эмоции, эмоциональный тон, ведущие или базовые эмоции и др. В то же время психологи отмечают, что словарь эмоций в разных языках далеко не одинаков, хотя нет ни одного переживания, которое было бы доступно для одной национальности и недоступно для другой, т. е. сами эмоции универсальны, а типологическая структура эмоциональной лексики не совпадает в разных языках, имеет национальную специфику, так как отражение их в каждом языке самобытно.

Картина мира представляет собой сложную систему образов, отражающих действительность в коллективном сознании. Она может быть и индивидуальной,напримермодельмираАристотеля или Шекспира, но если говорить о языковой картине мира, то коллективные представления являются ее фундаментальной частью.

Языковая картина мира объективно отражает восприятие мира носителями данной культуры, но человеческое отражение не является механическим, оно носит творческий (и поэтому, в известной мере, субъективный) характер. Между различными культурами существуют черты сходстваиразличия.Выделяютсясмысловыеобласти, в большей мере подверженные универсализации, и смысловые области, в большей степени проявляющие самобытность. Различия между языками сводятся к формально-знаковым (звуковые и графические системы) и содержательно-символи- ческим (лексические и стилистические системы).

Эмотивная лексика традиционно изучается с учетом таких категорий, как оценочность, экспрессивность,образность,причемсвязиеесоценкой оказываются особенно тесными. Сопряжение эмоций и оценки не утрачивает актуальности.

Итак, эмоциональность и оценочность – категории, безусловно, взаимосвязанные, однако насчет характера их связи имеются различные точки зрения.

Согласно первой точке зрения, оценочность и эмоциональность – нерасторжимое единство. Оценочность,представленнаякаксоотнесенность слова с оценкой, и эмоциональность, связанная с эмоциями, чувствами, не составляют двух разных компонентов значения, они едины.

Существует еще одна позиция: оценочность и эмотивность – компоненты, хоть и предполагающие друг друга, но различные. Их различие подтверждает тот факт, что отдельным подклассам эмоциональных явлений функция оценки свойственна не в одинаковой степени. Так, долгое время в параметре оценки не рассматривалась лексика эмоций типа «любовь», «грусть», но в последние годы исследуется характер оценочности и подобных слов. В результате выделены такие их типы, как общеоценочная лексика типа «нравится / не нравится», «одобрение / неодобрение»; часты оценочные или интерпретирующие «эмотивный аспект» оценки слов типа «любовь», «презрение». Последние содержат наряду с оценочной модальностью обозначение эмоции.

Благодаря современным фундаментальным исследованияммыимеемсегоднядостаточнополное представление о системе оценочных значений, в том числе и о роли оценки в семантической структуре эмотивной лексики. Хотя положение о том, что последняя включает в свое значение оценочный компонент и что оценочная структура различных ее классов неодинакова, можно считать общепризнанным, избирать оценочные слова в качестве центрального критерия при выборе материала

эмоциональной лексики нам представляется нецелесообразным, так как функциональная природа оценки различна. Это проявляется в несовпадении ее типологии в трудах различных авторов.

Подобным образом различаются эмоциональность и экспрессивность. Английские лексикографы (например, Хорнби или Фаулер), правда, не разграничивают эти понятия. Многие считают, что экспрессивность всегда достигается за счет эмоциональности.Такоерасширенноепонимание опровергается конкретным материалом. Наличие эмоциональной коннотации почти всегда влечет за собой экспрессивность, но обратное неверно.

Эмоции – особая, ранее других сформировавшаяся в филогенезе психики и формируемая в ее онтогенезе форма психического отражения, свойственная не только человеку, но и животным, проявляющаяся как в субъективных переживаниях, так и в физиологических реакциях; она есть отражение не самих феноменов, а их объективных отношений к нуждам организма.

Эмоции – социально-психологическое явление, занимающее важное место в жизни человека и его языке. Эмоциональная ипостась «говорящегочеловека»традиционноприковывалавнимание исследователей самых разных областей знания (психология, психоанализ, социология, культурологическая антропология, языкознание и др.). В современном языкознании в отдельную парадигму выделяют эмотиологию или лингвистику эмоций, что свидетельствует об актуальности изучения их языка, с одной стороны, и о большом накопленном учеными эмпирическом материале – с другой.

В психологии существуют различные интерпретации онтологии эмоций. Сегодня в науке насчитывается более 20 ее теорий, в рамках которых обнаруживаются существенные различия в понимании эмоций. Наиболее важным при этом следует признать различие в определении их функций, к которым относят отражательную, регуляторную и когнитивную. Дискуссии среди психологов ведутся, как правило, при выявлении доминантной функции эмоций. В последние десятилетия ученые на основании результатов экспериментальных данных все чаще сходятся во мнении, что эмоции оказывают значительное влияние на мыслительные операции человека. Для лингвиста же вопрос о примате той или иной функции эмоций не имеет принципиального значения: достаточно знать, что посредством эмоций сущность человеческого бытия отражается в сознании человека,

регулируется и познается им.

Литература

1.Гумбольдт В. Язык и философия культуры.

М., 1985.С. 15–20.

2.Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Эс-

тетика словесного творчества. М., 1979. С. 237–280. 3. Сепир Э. Язык и среда // Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С. 205–206.

Многими учеными культура понимается в широком смысле как система опосредованных человеческим сознанием, овеществленных и означенных интра- и интерличностных отношений, обладающих смыслом и ценностью (Г. Риккерт, В. Виндельбанд, Э. Бенвенист, Ю. М. Лотман, А. А. Брудный, Д. Б. Гудков), и как совокупность концептов и отношений между ними, выражающихся в эволюционно-семиотических рядах, парадигмах, стилях, рамках, константах (Ю. А. Степанов, Ю. А. Сорокин, В. Н. Телия).

Культура выступает всегда в конкретных этнических формах, язык, являясь формой выражения еенационально-специфическихкомпонентов,вы- полняет этноинтегрирующие и этностабилизирующие функции (1). «Язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он вступаетвкругдругогоязыка»(2).Одновременно являясь основным фактором, характеризующим мыслительные процессы, язык выступает не только средством получения сведений о культуре и познавательных процессах, «сказать, что язык определяет способ восприятия и мышления, это значит принять следствие за причину» (3).

По Гумбольдту, язык и культура определяются соответствующимэтносом,«духом»народа.Язык для ученого предстает в виде константы, выражающей этнический опыт народа. «Рассматривать язык не как средство общения, а как цель в самом себе, как орудие мыслей и чувств народа есть основа подлинного языкового исследования, от которого любое другое учение языка, как бы основательно оно ни было, в сущности своей, только уводит. Такое исследование языка самого по себе должно объять все различия, поскольку каждое из них принадлежит к понятийному целому» (4).

Нетрадиционный взгляд на лингвистические исследования В. Гумбольдта, его концепцию о

взаимовлиянии языка и национальной культуры использовали ученые всего мира. Новизна подобного подхода состояла в том, что за различными языковыми формами он видел различия в способах мышления и восприятия действительности и сделал вывод о том, что в языке воплощается своеобразие культуры.

В работах по антропологической лингвистике большое внимание уделяется связи языка и материальнойкультурынауровнетерминологии,язык рассматривается с точки зрения его этнической и ареальной отнесенности. «Лингвистическая антропология отличается от всех остальных языковедческих дисциплин тем, что она обращает особоевниманиенаиндивидуальнуюрепрезентацию реального мира» (5).

По мнению Э. Сепира, культура не просто поведение, а «абстрагирование от поведения» (6). Ее понимание как совокупности обобщенных форм, моделирующих типы поведения, и языка как системы знаков приводит исследователей к идее изоморфности знаковых систем, отличающихся лишь различием в конфигурации составляющих их частей.

В современных исследованиях культуры и языка внимание акцентируется на тех аспектах языка, которые проявляются в явлениях культуры: в языке как семиотическом коде, как речевой системе и как идиоме. Е. Ф. Тарасов отмечает, что «язык включен в культуру, так как “тело” знака (означающее) является культурным предметом, в форме которого опредмечена языковая и коммуникативная способность человека, значение знака – это также культурное образование, которое возникает только в человеческой деятельности. Также и культура включена в язык, поскольку вся она смоделирована в тексте» (7).

На уровне взаимодействия языка как семиотического кода и культуры последняя использует па-

радигматическую и синтагматическую структурированность языка (сама культура не способна самоорганизовываться), который фиксирует, хранит и передает концептуальные и эмоционально-оце- ночные представления данного общества о мире. Связь культуры с языком как речевой системой проявляется в трансляции культурной информации через речевую коммуникацию. Язык является специфическим средством ее хранения и передачи, а также управления человеческим поведением. Третий уровень взаимодействия реализуется во внутренней стратификации идиома как сложной системыподъязыков,атакжевотношенияхданного идиома с другими, используемыми в обществе.

В. А. Маслова расширяет сферу взаимодействия до триады «язык – человек – культура». Подобное направление исследований, центральной триадой которых являются язык – национальная личность – культура, складывается в лингвокультурологии в работах Г. Г. Слышкина, Н. И. Толстой, В. Н. Телии, основной целью которых является исследование культурной семантики языковых знаков, предполагающее в качестве одной из главных задач изучение «когнитивно-язы- ковых механизмов осуществления носителями языка референции языковых знаков к концептам культуры (осознанной или протекающей на уровне бессознательного)» (8).

В настоящее время исследования культурной составляющей в языке, изучение его в неразрывной связи с культурой ведутся в рамках новой дисциплины (как самостоятельной или отрасли лингвистики), обоснование статуса и методологии которой мы находим в работах многих ученых. Лингвокультурология ставит своей целью интегративное описание синхронно взаимодействующих реализаций языка и культуры, которые находят отражение в диахронии. Она опирается на целый комплекс лингвистических, психолингвистических и культурологических традиций.

Множество аргументов, подтверждающих необходимость системного изучения проблемы «язык – культура», подводят к тому, что надо знать совокупность внеязыковых факторов, то, что лежит вне языка. Связующим звеном может служить человек как носитель языка и культуры в целом. При решении данной проблемы необходимо интегрировать все знания о человеке, его принадлежности к этносу, а язык представляет собой главную форму выражения и существования национальной культуры, средство реализации ее внутренней формы. Человек должен уметь интерпретировать знания, которые приведут к пониманию некоторого общего концептуального смысла, культурно обусловленного.

Исследованиепроблемы«язык–культура»про- диктовано желанием ученых лучше понять язык в его предназначении выражать культуру, а также способы, которые он вырабатывает для этого.

Язык – это зеркало культуры, в котором отра-

жается не только реальный, окружающий человека мир, но и менталитет народа, его национальный характер, традиции, обычаи, мораль, система норм и ценностей, картина мира.

Между языком и реальным миром стоит человек – носитель языка и культуры. Он воспринимает и осознает мир, создает о нем свои представления, которые осмысливаются в словах. Слово отражает не сам предмет или явление окружающего мира, а то, как человек видит его, через призму той картины мира, которая существует в его сознании и детерминирована его культурой. Происходит этноязыковое кодирование культурных смыслов, исторического опыта. «Оно (этноязыковоекодирование)упорядочиваетценностносмысловые отношения в пределах того или иного этнокультурного пространства, причем координирующие механизмы языка служат своего рода этноязыковой матрицей семантизации окружающего мира» (9). Осмысление этнокультурного объекта, понимание рациональности декоративно-праг- матической ситуации может быть реалистичным и иллюзорным, зависящим как от индивидуального опыта, психологических качеств, так и от процесса инкультурации, в ходе которого человек овладевает опытом предшествующих поколений.

Язык – это кладовая, копилка культуры, так как все знания, умения, материальные и духовные ценности, накопленные тем или иным народом, хранятся в его языковой системе – фольклоре, книгах, устной и письменной речи.

Культуру можно расценивать как некоторый объем знаний (информации), который вырабатывает человечество и который проявляет себя в артефактах, репрезентирующих определенные формы и модели данной интерпретации. Объем наци- онально-культурной информации, как традиционной, так и современной, как устаревшей, так и появившейся недавно, т. е. все те знания о мире, которые приобрел этнос, фиксируется в значениях языковых единиц национальных идиом. Если культурная информация хранится и передается с помощью социально обусловленного идиома, то только в условиях функционирования кода, ибо язык, являясь, в свою очередь, кодом, имеет свои специфические способы фиксации культурной информации (специфика жаргонизмов, их диалектные особенности и национальные варианты в области произношения, грамматических средств и особенно лексико-семантических дивергентов; специфика разговорных и письменных форм закрепления за языком культурной информации).

Язык – носитель культуры, так как именно с его помощью ребенок осваивает обобщенный опыт предшествующих поколений.

В определенном обществе культурная информация хранится и передается средствами сразу нескольких подъязыков этноязыка или нескольких языков сразу. Г. Нещименко называет это качество языка «трансляцией культурных ценностей. Он влияет на культуру, способствует распространению духовных ценностей. Но использование языка для передачи культуры влияет на его онтологические функциональные свойства» (10). Например, выбор «трансляционного канала» оказывает воздействие на селекцию средств, обусловливает варьирование используемого выразительного ряда.

Язык в процессе инкультурации помогает формированию основополагающих человеческих навыков: общения, управления собственным поведением и эмоциями и т. д. И как результат инкультурации – культурная компетентность человека в языке, ценностях, традициях, обычаях своего культурного окружения.

Литература

1. Антипов Г. А., Донских О. Н., Марковина И. Ю., Сорокин Ю. А. Текст как явление культуры. Новосибирск, 1989. С. 75.

2.Гумбольдт В. Избранные труды по языкозна-

нию. М., 1984. С. 80.

3.Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление:

Психологический очерк / пер. с англ. П. Тульвисте, под ред. А. Я. Лурия. М., 1977. С. 54.

4.Гумбольдт В. Характер языка и характер народа. Язык и философия культуры. М., 1985. С. 377.

5.Duranti A. Linguistic Antropology. Cambridge, 1992. P. 3.

6.Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993. С. 192.

7.Тарасов Е. Ф. Язык и культура: Методологи-

ческие проблемы // Язык и культура: сб. обзоров.

М., 1987. С. 28.

8. Телия В. Н. Основные постулаты лингвокультурологии // Филология и культура. Тамбов, 1999.

С. 14.

9. Потебня А. А. Мысль и язык. М., 1913.

С. 82.

10. Нещименко Г. П. К постановке проблемы «язык как средство трансляции культуры» // Язык как средство трансляции культуры. М., 2000. С. 38.

существует целый «репертуар» РЖ, увеличивающийся и трансформирующийся вместе с развитием данной сферы. Картина усложняется к тому же необычайной разновидностью речевых жанров. Сюда относятся и бытовой диалог, и деловые документы, и публицистика, и научная деятельность, и литературные жанры.

Речевые жанры строятся из высказываний субъектов. М. М. Бахтин считает высказывание единицей речевого общения. Являясь таковой, оно строится из слов, словосочетаний, предложений, т. е. из единиц языка. Придать высказыванию статус единицы общения позволяют следующие характеристики: 1) оно имеет четкие границы; 2) обладает целостностью и смысловой завершенностью (6).

Границы высказывания определяются сменой речевых субъектов, т. е. говорящий заканчивает свое высказывание, чтобы передать слово другому. Объем, по мнению М. Бахтина, может варьироваться от короткой (однословной) реплики бытового диалога до многотомного романа или научного трактата, поскольку и то, и другое имеет абсолютное начало и абсолютный конец. Абсолютному началу предшествуют высказываниядругихсубъектов,поокончанииследуетответ или, точнее, ответная реакция реципиента. Ответ следует, когда он понимает, что говорящий сказал все, что в данной ситуации намеревался сказать. Именно завершенность высказывания дает возможность ответа.

Высказывание обладает смыслом и значением, актуализированным в конкретной деятельности индивида. Смысл может не совпадать со значением слов, составляющих высказывание. Особенно часто это происходит, когда коммуниканты хотят скрыть свои истинные чувства.

Всякоевысказываниеиндивидуально.Оноимеет свою окраску, диктуемую контекстом, но тем не менее обладает характеристиками, общими для любого высказывания. Необходимо отметить, что в современной литературе бахтинскому понятию «высказывание» соответствует понятие «текст». Поэтому и речевые жанры следует рассматривать как устойчивые тематические типы текстов (7).

Говорить о жанрах текстов было бы удобнее еще и потому, что очень распространены случаи, когда в составе текста, принадлежащего данному субъекту, можно обнаружить несколько фрагментов, которые сами обладают относительной смысловой завершенностью и своими тематическими, композиционными и стилистическими особенностями. Кроме того, эти фрагменты способны вызвать ответную реакцию, а это один из важнейших признаков высказывания.

Литература

1. Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 237.

2.Разинкина Н. М. Некоторые общие проблемы функционально-речевого стиля // Особенности стиля научного изложения. М., 1976. С. 85.

3.Якубова Н. А. О некоторых особенностях се-

мантико-синтаксической организации жанра научного доклада // Научная литература. Язык, стиль,

жанры. М., 1977. С. 152.

4. Шмелева Т. В. Модель речевого жанра // Жанры речи. Саратов, 1997. С. 89.

5.Бахтин М. М. Проблема речевых жанров… С. 257–258.

6.Там же. С. 260.

7.Федосюк М. Ю. Исследование средств речево-

го взаимодействия и теория жанров речи // Жанры речи. Саратов, 1997. С. 66–88.

Принципы, нормы и традиции использования, составляющие основу спонтанного общения в повседневной жизни, являются точно такими, как и при построении речевых типов и форм в пье-

сах. Драматическое действие в широком понимании становится в итоге значимым по отношению к реальным условностям, активизированным в пьесе и позаимствованным в более широком со-