- •Оглавление литература 1940-1960-х годов
- •Литература 1970-1990-х годов
- •Предисловие
- •Литература 1940-1960-х годов особенности развития литературы 1940-1960-х годов
- •Литература военного времени
- •Литература послевоенного времени
- •Литература в годы «оттепели»
- •Литература
- •Проза 1940-1960-х годов
- •Очерки жизни и творчества писателей м. М. Пришвин (1873-1954)
- •Литература
- •М. А. Алданов (1886-1957)
- •Литература
- •Б. Л. Пастернак (1890-1960)
- •Литература
- •К. Г. Паустовский (1892-1968)
- •Литература
- •В. П. Некрасов (1911-1987)
- •Литература
- •Ю. П. Казаков (1927—1982)
- •Литература
- •А. И. Солженицын (р. 1918)
- •Литература
- •Поэзия 1940-1960-х годов поэзия военного времени
- •Поэзия послевоенного времени
- •Поэзия «оттепели»
- •Литература
- •Очерки жизни и творчества писателей а. А. Ахматова (1889-1966)
- •Литература
- •Н.А.Заболоцкий (1903-1958)
- •Литература
- •Д. Л. Андреев (1906-1959)
- •Литература
- •А. Т. Твардовский (1910-1971)
- •Литература
- •Н. М. Рубцов (1936-1971)
- •Литература
- •Драматургия
- •1940—1960-Х годов
- •Литература
- •Очерки жизни и творчества писателей а. Н. Арбузов (1908-1986)
- •Литература
- •В. С. Розов (р. 1913)
- •Литература
Литература
Оттепель: Страницы русской советской литературы: Хроника важнейших событий/Сост.. авт. вступит, статьи С. И.Чупринин. — Книга первая: 1953-1956: Книга вторая: 1957-1959; Книга третья: 1960—1962. - М., 1989- 1990.
История русской советской поэзии. 1941 —1980. — Л., 1984.
Очерки жизни и творчества писателей а. А. Ахматова (1889-1966)
С именем Ахматовой связано шесть десятилетий русской поэзии. Она вошла в литературную жизнь в 1910-е годы, когда поэтический процесс отличался необыкновенным многообразием и интенсивностью развития, и участвовала в ней до середины 1960-х.
Будучи членом «Цеха поэтов», составившего ядро литературного течения «акмеизм», она выделялась даже среди талантливых людей, ее окружавших. Эту ее исключительность подчеркнул Блок в статье «Без божества, без вдохновенья» (1920), в целом резко критически направленной против этой литературной группы и возглавлявшего ее Гумилева.
Псевдоним «Ахматова» Анна Андреевна Горенко взяла от прабабушки, татарской княжны Ахматовой. По сведениям из автобиографической заметки «Коротко о себе», родилась поэтесса 11 (23) июня 1889 г. в селении Большой Фонтан пол Одессой в семье отставного инженера-механика флота. Годовалым ребенком ее перевезли в Царское Село, где она до шестнадцати лет училась в гимназии. В 1905 г. родители расстались, мать с детьми переехала в Евпаторию, где Анна «дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов». В 1907 г. она окончила Фундуклеевскую гимназию в Киеве. Училась впоследствии на юридическом факультете Высших женских курсов в Киеве и Высших историко-литературных курсах Раена в Петербурге. После венчания в Киеве с Николаем Гумилевым (1910) совершила с ним свадебное путешествие в Париж. Побывала еще раз в Париже в 1911 г., а в 1912 г. — в Италии. Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было «похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь». Поэтическую свою родословную она возводила к Державину и Некрасову. Действительно, ее девические увлечения не были случайными. Свойственные названным поэтам тяга к суровой правде, самоотверженное служение отечеству, доверие к читателю — то, к чему всегда стремилась и ахматовская Муза. В конце пути Ахматова тик обобщила свою поэтическую судьбу: «Когда я писала их (стихи) — я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым нет равных».
Одним из учителей Анны Ахматовой на поэтическом поприще (и учителем в прямом смысле — преподавателем литературы и русского языка и директором гимназии в Царском Селе, где она училась до 1905 г.) был Иннокентий Федорович Анненский. Это был великолепный знаток и переводчик античной литературы и мифологии, оригинальный поэт, автор стихотворных сборников «Тихие песни» (1904), «Кипарисовый ларец» (1910), а также знаменитых в свое время литературно-критических «Книг отражений» (1906— 1909), в которых он создал выразительные портреты поэтов XIX и XX вв. Вернувшись из Парижа, Ахматова получила корректуру «Кипарисового ларца», «была поражена и читала ее, забыв все на свете», как писала она в заметке «Коротко о себе». От И.Анненского ею унаследованы острая наблюдательность, пристальное внимание к деталям быта, поданным так, что за ними раскрываются оттенки настроений, психологические состояния.
Голос Ахматовой уже в первых сборниках «Вечер» (1912) и «Четки» (1914) зазвучал уверенно и полноправно. Со страниц стихотворных книжек открывалась женская душа. Артистичность, тонкие и точные наблюдения сочетаются в ее поэзии с высокой одухотворенностью. Вслед за своим учителем поэтесса обращалась в стихах к деталям домашнего мира, зорко подмечала мгновенный жест, воссоздавала импульсивный поступок. Многие «мелочи» Ахматовой стали знаменитыми, составили ее поэтическую репутацию. Стихи первых сборников в большинстве своем посвящены любовным переживаниям, но любовь героини не замкнута на самой себе. Контекст окружающей жизни, быта, искусства — очень широк. Это дает простор для емких обобщений и помогает читателю представить то, что угадывается за непосредственной сценой или картиной. Лишь немногие стихотворения передают восторг счастья. Большое чувство, как правило, уводит героиню «от радости и от покоя» («Любовь», 1911).
Для жанровой структуры ранних лирических произведений Ахматовой характерна кажущаяся, а иногда подчеркнуто нарочитая незавершенность. При этом автор выбирает такие моменты, когда «сердце — пополам», и через пронзительную боль открывается новое знание, которое по-своему обогащает героиню и становится достоянием читателя. Б.Эйхенбаум в небольшой по объему книге «Анна Ахматова. Опыт анализа» (Пб., 1923) обратил внимание на значительность и экспрессивную остроту союзов и, а, но в начале первой строки или в начале предпоследней строки последней строфы, — такой союз создаст особое сгущение смысла и составляет одну из характернейших деталей стиля Ахматовой. К примеру, отметим стихотворение 1909 г. из первого сборника:
И когда друг друга проклинали
В страсти, раскаленной добела.
Оба мы еще не понимали,
Как земля для двух людей мала,
И что память яростная мучит,
Пытка сильных — огненный недуг! —
И в ночи бездонной сердце учит
Спрашивать: о, где ушедший друг?
А когда сквозь волны фимиама
Хор гремит, ликуя и грозя,
Смотрят в душу строго и упрямо
Те же неизбежные глаза.
При отсутствии полной тождественности между героиней и личностью Ахматовой немало сходства. Художник Ю.Анненков, процитировав стихотворение, посвященное Н. Гумилеву — «В ремешках пенал и книги были...», выделил финальные строчки: «А на жизнь мою лучом нетленным | Грусть легла, и голос мой незвонок», — и заключил: «Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже — когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда и видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже символом поэзии».
Волнение и желание его скрыть составляют эмоциональный фон «Песни последней встречи» (1911). Целая романная картина развернута перед нами в коротком стихотворении. Сжатость речи, сверхнапряжение каждого слова и межсловесного пространства здесь просто удивительные:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки...
«Четки» включают немало стихотворений, ставших хрестоматийно известными: «Прогулка» («Перо задело о верх экипажа...»), «Вечером» («Звенела музыка в саду...»), «Все мы бражники здесь, блудницы...», «Покорно мне воображенье...», «Проводила друга до передней...», «Настоящую нежность не спутаешь...», «Сколько просьб у любимой всегда!..», «Я научилась просто, мудро жить...». В них обнаруживают себя черты лирики, обозначенные автором позднее в цикле стихотворений «Тайны ремесла» (1936—1960): «Когда б вы знали, из какого сора | Растут стихи, не ведая стыда...» Доминанта особенного ахматовского мироощущения определена уже в этом сборнике достаточно отчетливо:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Все чаше тревожное ощущение преобладало, отодвигая «веселые стихи» на периферию. Обращаясь к современникам, ушедшим в небытие, Ахматова констатировала: «Две войны, мое поколенье, Освещали твой страшный путь» («Венок мертвым», 1944). На самом деле войн было больше — четыре: русско-японская (1904— 1905), первая мировая (1914-1918), гражданская (1918-1922) и Великая Отечественная (1941 — 1945). На протяжении всего творческого пути Ахматова была поэтом, глубоко вобравшим в себя судьбу своей, страны. Ее гражданственность не публицистична, она естественно присуща внутреннему облику лирической героини, субъекту поэзии, той «персоне», которая, то сливается с личностью автора, то отдаляется от нее, подобно действующему лицу драмы. В динамичном и необычайно напряженном мире души ахматовской героини сочетаются артистизм и наблюдательность, суровая самоаналитичность, искренность и огромное обаяние непосредственности. В ряде стихотворений Ахматовой удалось передать «простонародное» чувство беды. Масштабы обрушившихся несчастий столь значительны, что ее лирической героине иногда «жизнь не мила и смерть манит ее возможностью забыть потрясения земных бед. Устремленность к мирам иным в ахматовском поэтическом мире настолько велика, что, кажется, она ближе к символистам, нежели к акмеистам с их прославлением Адама. В стихах Ахматовой особо пристальное внимание к страданию. Ей удается сказать многое о национальном женском характере, необычайно погруженном в тоску и терпеливом, но тайно сосредоточенном на ожидании чуда, света. В отличие от многих современников, Ахматова создает лирический образ героини, не утратившей веры в Бога, у нее нет греха сомнения в высшей сути бытия. С ней рядом почти всегда присутствие Божьего лица или светлого посланника неба — ангела. Показательно в «Четках» стихотворение «Помолись о нищей, о потерянной...». Оно завершается робким вопросом-сомнением, перебиваемым светлой тайной:
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же Бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
Признание ахматовского дарования было безусловным и абсолютным уже после выхода из печати первых книг. Чуть позднее Блок писал в связи с получением посланной ему автором поэмы «У самого моря» (1915) о том, что это произведение помогло ему избавиться от сомнений в любви к поэзии: «Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они — не пустяк, и много такого отрадного, свежего, как сама поэма <...> Поэма настоящая, и Вы — настоящая» (письмо от 14 марта 1916 г.). Мариэтта Шагинян писала об Ахматовой в 1922 г.: «Изысканная петербурженка, питомица когда-то модного акмеизма, такая модная и сама, — она таит под этой личиною чудеснейшую, простейшую, простонародную лирику, воистину простонародную и вечную именно в этом неувядаемом, подпочвенном ее естестве…» М. Цветаева назвала ее «златоустой Анной всея Руси».
Сборник стихотворений «Белая стая» (1917) посвящен драматическому противостоянию любви и поэтического творчества. Само название символизирует светлые стихи, просветленную и крылатую лиру.
На смену любовной теме приходит тема творчества. Название стихотворения «Песня о песне» с легким ироническим оттенком намекает на любовную «Песнь песней». Завершается она словами ектеньи:
А чтоб Тебя благодарить
Я смел совершенней,
Позволь мне миру подарить
То, что любви нетленней.
В другом стихотворении-молитве обозначено это «нетленное»: «Я так молилась: "Утоли | Глухую жажду песнопенья!"». Лейтмотив «Белой стаи» — претворение горьких потерь в светлую песнь. Скорбь утрат возвращает современников к потерянным сокровищам, которых они не сознавали:
Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так, что сделался каждый день
Поминальным днем, —
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.
Страшнее всего для Ахматовой теперь не разлука с любимым, а уход Музы, не принимающей душной атмосферы отчаяния:
Муза ушла по дороге
Осенней, узкой, крутой,
И были смуглые ноги
Обрызганы крупной росой.
Я долго ее просила
Зимы со мной подождать.
Но сказала: «Ведь здесь могила,
Как ты можешь еще дышать?»
В «Белой стае» есть стихи, необычайно глубоко исследующие сложные переживания, границы чувств: «Есть в близости людей заветная черта...», посвященное Н.Недоброво, «9 декабря 1913 года», «Нам свежесть слов и чувства простоту...». Даже, казалось бы, простое ощущение, запечатленное в словах, по-символистски заключает в себе содержание, сгущенное до эпохального, звучащее в сердце целого поколения:
И мнится — голос человека
Здесь никогда не прозвучит,
Лишь ветер каменного века
В ворота черные стучит.
И мнится мне, что уцелела
Пол этим небом я одна —
За то, что первая хотела
Испить смертельного вина.
Жизнь Ахматовой постоянно сопровождалась утратами, потрясениями, трагическими и драматическими обстоятельствами, как она сформулировала в поэме «Реквием», протекала «на краю у гибели». Многое настраивало на постоянную готовность к смерти. Уходили из жизни один за другим дорогие для Ахматовой поэты: Блок, Гумилев, Недоброво, Князев, Клычков, Мандельштам, Есенин, Маяковский, Кузмин, Волошин, Андрей Белый, Нарбут, Цветаева... Сама она была больна не излечивавшимся в те времена туберкулезом.
Ахматова — поэт Петербурга. Город стал для нее колыбелью любви и символом сурового творческого общения, несломленного духа:
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налету ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь, —
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады,
И голос Музы еле слышный.
Стихотворение «Петроград, 1919» открывает книгу «Anno Domini» (1922). Здесь многое ориентировано на диалог с Блоком. Как бы отвечая на утверждение «Мы — дети страшных лет России | Забыть не в силах ничего», Ахматова начинает с возражения «знаменитому современнику»: «И мы забыли навсегда...» Новая полоса истории, тютчевские «баснословные года», вынесенные в эпиграф, оглушают память: «В кругу кровавом день и ночь | Долит жестокая истома...» Гамаюновская прозорливость унаследована Ахматовой дерзко, как равной по силе и уверенности поэтического голоса. Блоковский образ поколения в стихотворении «Рожденные в года глухие...» завершается обращением к Богу с молитвой за тех, «кто достойней» увидеть царство Божие. Ахматовский голос к финалу «Петрограда...» менее патетичен, он отличается строгостью, простотой, сдержанностью (пожалуй, он близок той строгости и простоте, которая пронизывает блоковский цикл «О чем поет ветер»): «Иная близится пора, | Уж ветер смерти сердце студит...» Вчитаемся в строчки другого стихотворения:
Все расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Вес голодной тоскою изглодано.
Отчего же нам стало светло?
И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам.
Ахматова запечатлела трагическую высоту духа своего поколения. Голод, смерти, утраты, разбитая жизнь, разрушенный быт — все эти испытания не имеют власти над душой, чуткой к божественно совершенным, благодатным началам жизни. Звездное небо, красота природы, чарующие запахи лета напоминают о том, что неустранимо даже в страшные времена предательств и голодной тоски. Способность расслышать вешнее дыханье леса, созерцать созвездия в прозрачных июльских небесах — настоящая благодать, радость.
Величие эпохи подчеркнуто и в названии книги «Anno Domini», что означает «В год Бога». Ахматовское «мы» представляет здесь поколение свидетелей военного коммунизма, получивших заряд духовной стойкости в предшествующей культуре. Заметить, как «подходит чудесное к развалившимся грязным домам», было дано далеко не всем, но желание чуда присутствует хотя бы тайно в душе каждого, что расширяет границы ахматовского «мы», включая в них чуть ли не целое человечество...
Боль за судьбу близких звучит в маленьком скорбном стихотворении, написанном в вагоне поезда 16 августа 1921 г. Блока уже похоронили, Гумилева уже арестовали. Первые четыре стиха обращены к другу, которому их никогда не прочитать. Под «горькой обновушкой», может быть, и подразумеваются эти стихи, словно заменяющие саван:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит кровушку
Русская земля.
За этими строчками — живой человеческий протест: не героический, а частный, женский голос, для которого своя боль не заслоняет чужую. Собственная безысходность связалась с общенациональной, с извечным трагизмом русской земли, теряющей и растрачивающей жизненные силы с удручающей щедростью.
Предположительно в 1914 г. Ахматова посвятила Блоку стихотворение, в котором его образ напоминает живописные портреты Татьяны Гиппиус и Константина Сомова. Ею подчеркнута усталость и опустошенность поэта, его мертвенная неподвижность, сосредоточенность на мрачном. Автор стихотворения смотрит на Блока от лица тех, кто понесет традицию, сохранит невеселые, мучительно тревожащие открытия, к которым гениальный поэт прикоснулся первым:
Ал. Блоку
Ты первый, ставший у источника
С улыбкой мертвой и сухой.
Как нас измучил взор пустой,
Твой взор тяжелый — полунощника.
Но годы страшные пройдут,
Ты скоро снова будешь молод.
И сохраним мы тайный холод
Тебе отсчитанных минут.
«Ужасное» не может миновать и ахматовскую Музу, и для нее временами непереносимо «человеком быть и видеть поневоле, | Что люди делают, и сквозь тлетворный срам | Не сметь поднять глаза к высоким небесам». Спустя много лет после смерти Блока Ахматова открыла цикл «Трещотка прокаженного» (1943 — 1960) стихотворением «Пролог». Ахматовская «программа» здесь изначально предполагает извержение дисгармоничных звуков, для ее лиры как бы совсем нет красоты, а есть только правда.
Не лирою влюбленного
Иду пленять народ —
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете наахаться,
И ноя, и кляня,
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Поэт с трещоткой вместо лиры оказался на тридцать лет «под крылом у гибели». Отчаяние от разъединенности с прекрасным сменяется почти что площадной грубостью, в песне новой Музы все отчетливее преобладает женский «вой» (уже и не плач). В восприятии Музы все времена года сливаются в три осени, последняя из которых равна смерти. Однако даже в таком контексте ремесло поэта названо священным: «С ним и без света миру светло». Скрытое цитирование И.Анненского усиливает просветленность финала как дополнительное свидетельство верности идеалу учителя.
В 1925 г. Ахматова написала стихотворение, посвященное памяти Сергея Есенина. Оно при се жизни не печаталось, было опубликовано только в 1968 г. В этом скорбном восьмистишии находит продолжение тема трагической участи поэта в России. Строка «Бездумно и безбольно догореть» возникает у Ахматовой словно отголосок поэтических мечтаний Есенина и читается почти как цитата из его стихов. Автор знает, что легкий и светлый переход в мир иной — не для российского поэта:
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи.
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.
Смерть Есенина мыслится Ахматовой как гибель. В стихотворении нет и намека на самоубийство. Не властен поэт ни в своей жизни, ни в своей смерти.
В ахматовской лирике образ поэта сродни лермонтовскому пророку, забитому каменьями, нагому, униженному, но отмеченному Божьим перстом. В стихах 1930-х годов переплетаются мотивы политические и метафизические. Речь авторского «я» нередко обращена к власть предержащим, объединенным с серой обывательской толпой. Это «я» сознает себя в ряду других поэтов и готово исполнить свой жертвенный подвиг.
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей?
За то, что я верна осталась
Печальной родине моей?
Пусть так. Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи.
Нам со свечой идти и выть.
В 1930-е годы, когда репрессии приобрели массовый характер, были арестованы сын и муж Ахматовой. В предисловии к поэме «Реквием» (1935— 1940) она вспоминала о том, как стояла в очереди у ленинградской тюрьмы: «Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами <...> спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): — А это вы можете описать? — И я сказала: — Могу». Это свидетельство достоверности описываемых событий предваряет произведение, цельность которого создается единством трагического переживания.
«Реквием» — лирическая поэма. Личное страдание автора многое здесь определяет. Но материнское горе всегда сродни крестному пути Богоматери. Общечеловеческое, вечное составляет внутреннее пространство этой поэмы. Облик лирической героини Ахматовой в «Реквиеме» почти не изменился: это женщина, любящая и страдающая, кровно болеющая за свою горькую землю, это поэт, который готов пожертвовать жизнью ради любви к своему отечеству:
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шипами черных марусь.
История России растворена во всем внешнем и внутреннем, во всем, что составляет жизнь и судьбу современности. Простонародное, суровое, жесткое, заявленное уже в послеоктябрьских стихах, в «Реквиеме» становится последовательным импульсом стиховой речи, ее естеством:
На губах твоих холод иконки.
Смертный пот па челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
Без отказа от прежней утонченности героине не выжить. У нее теперь «странное» отношение к памяти: «У меня сегодня много дела: | Надо память до конца убить, | Надо, чтоб душа окаменела, | Надо снова научиться жить». Слово жить напоминает, конечно же, и о смерти как освобождении от страданий. Остается только мужественно отворить дверь, чтоб вошла избавительница. Однако желание смерти, переданное в 8-м стихотворении, уже в 9-м характеризуется как безумие.
Завершается основная часть поэмы двумя четверостишиями, объединенными названием «Распятие». Мать, на глазах у которой казнят сына, не замечена свидетелями зрелища. Но именно к ней прикован взор поэта. В этом внимании тоже опыт, добытый ценой личного страдания. В эпилоге Ахматова подчеркнула, насколько важно в XX в. помнить о материнской верности и безмерности материнского горя. Собственный памятник у тюремной стены — это не только ирония над изломами времени, загоняющего поэта в скорбную очередь, но и страстное желание сохранить память об этих народных испытаниях. В этом последнем желании — жест того аскетизма, который всегда сопровождает трагическое искусство.
Военные стихи были выделены автором впоследствии в цикл «Ветер войны». Как и в 1914 г., в 1941-м Ахматова испытала горячие патриотические переживания. Новая «туча над нашей Россией» требовала новой силы, новых жертвенных порывов. Уже в июле 1941 г. написана «Клятва». По-прежнему поэт ведет речь от лица общенационального «мы», и по-прежнему в центре лирического стихотворения — женская судьба. В этом голосе уверенность, что от глубоко личного женского поведения зависит судьба народа и государства:
И та, что сегодня прощается е милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам.
Что пас покориться никто не заставит!
В цикле «Ветер войны» такие шедевры гражданской лирики, как «Мужество», «Птицы смерти в зените стоят», «Памяти Вали», «Победителям» и др.
В сентябре 1941 г. Анна Андреевна была эвакуирована в Ташкент. Древний город, с которым она скоро подружилась, глубоко волновал ее творческое воображение. В цикле «Луна в зените» (1942— 1944), отразившем ее впечатления от Азии, который должен был войти в книгу «Нечет», есть стихотворение с оригинальной первой строчкой: «Я не была здесь лет семьсот...» Здесь появилось присущее Ахматовой особое восприятие исторического времени. Поэт вбирает в себя многое — из нескольких эпох сразу:
Я не была здесь лет семьсот,
Но ничего не изменилось,
Все так же льется Божья милость
С непререкаемых высот,
Все те же хоры звезд и вод,
Все так же своды неба черны,
И так же ветер носит зерна,
И ту же песню мать поет.
Героиня Ахматовой чувствует мир на гораздо большем временном отрезке, нежели позволяют границы обычной земной жизни:
Словно вся прапамять в сознание
Раскаленной лавой текла.
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Отсюда сверхгиперболическая связанность лирической героини со всеми (как и у Маяковского, герой которого смело брал на себя немыслимое бремя: «За всех расплачусь, за всех расплачусь»), горячее чувство общей беды, когда лирическая героиня ощущает чужую боль как свою и узнает в других себя.
Тем же концентрированным, уплотненным временем, той же отзывчивостью на беды поколения заполнено пространство «Поэмы без героя». В самом названии, возможно, заключалась некая полемика с современниками, которые призвание поэзии видели в поисках прямолинейно понятого героизма. Трехчастная поэма датируется двадцатью пятью годами: 1940 — 1965. Значение этого произведения подчеркнуто автором в предисловии. «Тайный хор» погибших называет она «оправданием этой вещи». Поэт отказывается изменять или объяснять содержание поэмы: «Еже писахъ — писахъ». Эта поэма — дар друзьям юности — «Словно в глине чистое пламя | Иль подснежник в могильном рву». Во второй части лирическая героиня сознается, «что применила симпатические чернила». Зашифрованность тайн связана не только с целомудренным желанием уберечь от непосвященных имена близких, но и со стремлением рассказать о них тем, кто имеет достаточно основательную эрудицию, чтобы понять, о чем и о ком идет речь в той или иной строфе. Кроме того, важно было скрыть от цензуры некоторые мотивы социально-политического порядка, намекнуть читателю о реальных чертах прошлого, оболганного советскими идеологами.
Эпиграф к вступительной заметке «Иных уж нет, а те далече» говорит о сосредоточенном внимании к текучести времени, утратам... Зрелая пора дает уцелевшему на ветрах времени особое зрение, горькое и острое по-новому. «Из года сорокового, Как с башни, на все гляжу...» — читаем во вступлении. Новогодний вечер. Надвигается сорок первый год. В памяти одинокой героини, встречающей очередной «anno domini» наедине с «не пришедшим» возлюбленным, «воскресают бреды» прошлого, образы людей, которых она «на земле застала», «века прошлого дряхлеющий посев», как писала Ахматова в стихотворении «На Смоленском кладбище» (там был похоронен Блок). Героиню мучает вопрос о разлученности с героем и всеми свидетелями веселья молодых лет: «... как же могло случиться, | Что одна я из них жива?» Ее поэма-памятник оживляет образы ушедших. Можно узнать здесь Кузмина и Блока, Князева и Комаровского, Глебову-Судейкину и Гумилева, Мандельштама и Мейерхольда. Ахматова обращается к фактам их биографии, использует интонации, ритмы и символы, взятые из их творчества. Почти с уверенностью можно утверждать, что речь идет о Гумилеве, когда является прямо с фронта на новогодний бал некто «в шинели и в каске», названный «Иванушкой древней сказки». Образ автора «Капитанов» угадывается в следующих стихах:
Существо это странного нрава,
Он не ждет, чтоб подагра и слава
Впопыхах усадили его
В юбилейные пышные кресла,
А несет по цветущему вереску,
По пустыням свое торжество.
Ахматова была убеждена а том, что Гумилев не был виновен в так называемом белогвардейском заговоре: "И ни в чем не повинен: ни в этом, Ни в другом и ни в третьем… Поэтам | Вообще не пристали грехи». О его дерзости и безумной отваге говорится в строчках взволнованных, сбивчиво разорванных восклицательными знаками и многоточиями. В книге хорошо знавшей Ахматову в 1960-е годы Аманды Хейт есть такие слова: «Обращаясь в конце жизни к своему началу, она заново открыла для себя стихи Гумилева, написанные для нее и о ней, о девушке и женщине, и поняла, что он символист, создавший теорию акмеизма, не только занимался теми же проблемами, но и отразил в своем творчестве ее образ, как тот живой символ, к которому она шла на ощупь почти всю свою жизнь». В финале третьей главы первой части, где Ахматова вспоминает Царское Село, ее речь прямо обращена к мужу — Гумилеву: «...Незабвенный мой друг и нежный, |Только раз приснившийся сон, | Чья сияла юная сила, | Чья забыта навек могила, | Словно вовсе и не жил он».
Контраст «беспечной, пряной, бесстыдной маскарадной болтовни» и притаившейся гибели (ее знак — отсутствие света на небе — «в черном небе звезды не видно») определяет трагическую, пронзительно звучащую ноту, которая в одинаковой мере распространяется на глубоко личное и всемирно-историческое. «Поэма без героя» тонко передает атмосферу Серебряного века — эпохи расцвета вобравшей в себя все достижения русской и мировой культуры накануне ее гибели. Особенное преломление находит в поэме тема черного квадрата, прославленного «примитивным» полотном Малевича: «Что ж вы все убегаете вместе, | Словно каждый нашел по невесте, | Оставляя с глазу на глаз | Меня в сумраке с черной рамой, | Из которой глядит тот самый, | Ставший наигор-чаишей драмой | И еще не оплаканный час?»
В поэме говорится о проницаемости земного и загробного миров: «Значит, хрупки могильные плиты, |Значит, мягче воска гранит...» Ожившим покойником предстает и «старый город Питер»: «В гривах, в сбруях, в мучных обозах, | В размалеванных чайных розах | И под тучей вороньих крыл». Этот город отдален от героини как ее молодость, как и ее возлюбленный-герой, он погребен за чертой смерти («Тяжелы надгробные плиты | На бессонных очах твоих»). Город остался погибать «в блеске шпилей, в отблеске вод». В поэме речь идет и об эвакуации, блокаде, и об эмиграции — об общей для всего поколения 1910-х годов бездомности: «А веселое слово — дома — | Никому теперь незнакомо. | Все в чужое глядят окно. | Кто в Ташкенте, а кто в Нью-Йорке, | И изгнания воздух горький, | Как отравленное вино». Слово вино здесь паронимически соединено со словом вина.
Ахматова окружила поэму покровом тайны. В заметках о ней она подчеркнула, насколько бессознательно родилось это произведение: «... Мне приходит в голову, что мне ее действительно кто-то продиктовал, причем приберег лучшие строфы под конец. Особенно меня убеждает в этом та демонская легкость, с которой я писала Поэму: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложнейшие повороты сами выступали из бумаги».
Блок, которого в цикле «Три стихотворения» Ахматова назвала «трагическим тенором эпохи» (заметим попутно, что «Поэма без героя» тоже «Триптих»), присутствует в поэме прежде всего как поэтический голос. «И опять тот голос знакомый, | Будто эхо горного грома, — | Ужас, смерть, прошенье, любовь... | Ни на что на J земле не похожий, | Он несется как вестник Божий, | Настигая нас вновь и вновь». Образ Блока отмечен печатью исключительности… подчеркнута его единственность («Мимо тени! — Он там один»), сверходухотворенность («Плоть, почти что ставшая духом»).
Поэма пронизана перекликающимися смыслами, отражающимися один в другом. «Только зеркало зеркалу снится», — говорит | лирическая героиня и называет свое письмо «зеркальным». Поэтому так важен в «Поэме без героя» мотив двойничества, например двойники самой героини. Это «козлоногая» танцовщица, «подруга поэтов», «актерка», прекрасная и обаятельная, перенявшая многие черты молодой Ахматовой, на которую трудно смотреть героине из другой эпохи. Это и двойник, «ставший горсткой лагерной пыли». Зыблется и дробится также образ отсутствующего героя. «Тот, с улыбкой жертвы вечерней», — возможно, имеет прототипом Гумилева, наблюдающего встречу своей жены с Блоком.
Побледнев, он глядит сквозь слезы.
Как тебе протянули розы
И как враг его знаменит.
Третья короткая главка первой части имеет в ремарке обозначение адресанта: она пропета от имени ветра. Невольно вспоминается поэма Блока «Двенадцать». Эта аллюзия подкрепляется и другими скрытыми цитатами. Одна из них — «будущий гул» — напоминает о блоковском почти физическом восприятии гула от крушения старого мира, который он слышал, создавая свою знаменитую поэму.
И всегда в духоте морозной
Предвоенной, бледной и грозной,
Жил какой-то будущий гул...
Но тогда он был слышен глуше,
Он почти не тревожил души
И в сугробах невских тонул.
Если третья главка пропета от имени ветра, то в «четвертой и последней» говорит «Сама Тишина», с большой буквы, совсем в символистском духе. А.Хейт свидетельствовала, что Ахматова «с гордостью повторяла слова В.Жирмунского о том, что "Поэма без героя" — исполненная мечта символистов, то, что они проповедовали в теории, но никогда не умели воплотить в творчестве».
Название второй части поэмы — «Решка» — отсылает к игре в монетку: тот, кому достается решка, оказывается в проигрыше. В диалоге с редактором автор поясняет, что «несуществующих» героев трое. Двое из них — знаменитые поэты: «Чтоб они столетьям достались, | Их стихи за них постарались...» У названия поэмы постепенно обнаруживается несколько подтекстовых слоев. Нет героя у героини, так как он отстранен от ее жизни смертью и временем. Нет героя у XX в., так как он этого героя, настоящего рыцаря, уничтожил в самом прямом смысле — убил, расстрелял не только его тело, но память о нем и его творчестве, — «словно вовсе и не жил он».
Весной 1946 г. вернувшаяся из эвакуации Ахматова читала свои стихи в Москве: в университете, в Колонном зале Дома Союзов, в ЦДЛ и Доме художника. Чтение пользовалось огромным успехом у публики.
Но 14 августа 1946 г. вышло постановление ЦК ВКП (б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». В том постановлении, а также в докладе секретаря Ленинградского обкома А. Жданова, опубликованном в журнале «Знамя» (1946 — № 10) и растиражированном даже в школьных хрестоматиях по литературе, Ахматова объявлена «представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии». Жданов причислил ее к «литературному болоту» — вместе с Мережковским, Кузминым. Вячеславом Ивановым, Зинаидой Гиппиус, Сологубом... Он был уверен, что самые имена, поставленные рядом, убийственно компрометируют Ахматову и что никогда не придет время, когда она вновь обретет популярность.
Последнюю свою книгу Ахматова назвала «Бег времени» (1964). В нее вошли избранные стихи из опубликованных ранее, а также (частично) подготовленные к печати, но не изданные книги «Тростник» и «Нечет». Позднее творчество Ахматовой представляет собой новую яркую страницу ее пути, оно отражает сложную работу памяти, передает боль и духовные искания XX в.
«Пятой» (1945) из семи «Северных элегий» предшествует эпиграф из Ф.Тютчева «Блажен, кто посетил сей мир | В его минуты роковые». Тютчева очень ценили литераторы круга Ахматовой и Гумилева, Блок, символисты, ему посвятил несколько докладов и статей друг Анны Андреевны Н. Недоброво. Жанр элегии связан с обращением к утраченному, миновавшему. Ахматова показывает, как далеко уводит XX. век человека с его истинного пути:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
Однако то, что казалось подмененным, «с непререкаемых высот» видится как настоящая жизнь, потому что «душа сбылась», как определила это состояние М. Цветаева. Блок в прологе к поэме «Возмездие» (1915) писал, обращаясь к современному поэту: «Но ты, художник, твердо веруй | В начала и концы». Ахматова ведет диалог с ним, включая и него почти точную цитату: «Мне ведомы начала и концы, | И жизнь после конца, и что-то, | О чем теперь не надо вспоминать». Так обозначено исполнение завета. В этой исполненности завещанного черпает она силу нести бремя русского поэта. Героиня Ахматовой, мысленно обозрев несостоявшуюся жизнь и посмотрев «откуда-то» на реальную, понимает, что никакая другая, не состоявшаяся, не сравнится с единственной — настоящей, дарованной Богом: «...Если бы откуда-то взглянула | Я на свою теперешнюю жизнь, | Узнала бы я зависть наконец...»
Во время войны муж Ахматовой Н. Пунин, с которым они прежде расстались, писал ей из самаркандской больницы о том, что в блокадном Ленинграде он много думал о ней: «Нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и потому совершенна, как Ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и вместе с тем гула поэмы. Я тогда думал, что эта жизнь цельна не волей — и это мне казалось особенно ценным, а той органичностью, то есть неизбежностью, которая от Вас как будто совсем не зависит. Теперь этого не написать, то есть всего того, что я тогда думал, но многое из того, что я не оправдывал в Вас, встало передо мной не только оправданным, но и, пожалуй, наиболее прекрасным.<...> В Вашей жизни есть крепость, как будто она высечена в камне и одним приемом очень опытной руки. <...> Выи казались мне тогда — и сейчас тоже — высшим выражением Бессмертного, какое я только встречал в жизни».
Иосиф Бродский говорил об огромном нравственном влиянии поэта на окружающих и на него самого: «Всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в гомо сапиенс. Ничего подобного со мной пи раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило». Так в свидетельствах незаурядных людей двух разных поколений отразилась неповторимая духовная высота личности Ахматовой, нашедшая выражение в силе ее поэтического голоса. Когда-то Ахматова писала о Пушкине: «Он победил и время и пространство». Эти слова можно отнести и к ней самой.