Литература

Казаков Ю.М. Избранное. — М., 1986.

Кузьмичев И.С. Юрий Казаков: Набросок портрета. — Л., 1986.

Холмогоров М. Это же смертное дело!..: Перечитывая Юрия Казакова // Вопросы литературы. — 1994. — Вып. 3.

А. И. Солженицын (р. 1918)

В судьбе Александра Исаевича Солженицына события, обыч­ные для судеб миллионов его сограждан, сплелись с событиями редкими и даже исключительными.

Будущий писатель родился в Кисловодске. Его отец, родом кре­стьянин, участник Первой мировой, не дожил полугода до рож­дения сына. Мать Солженицына происходила из богатой кубан­ской семьи и была хорошо образованна, но это только мешало ей, вынужденной растить сына одной, получать стабильную работу: «Ее подвергали чистке, это значит — увольняли с ограниченными правами на будущее». Александр был искренним пионером и ком­сомольцем, и все же лет до шести, пока не закрылась церковь в Ростове-на-Дону, где прошло его детство, он, как завороженный, посещал службы. После школы была параллельная учеба на физико-математи­ческом факультете Ростовского университета и (заочно) в знаме­нитом МИФЛИ, участие в Великой Отечественной войне с осени 1941-го до февраля 1945 г.

Артиллерист Солженицын, получивший орден за взятие Орла и проявивший личный героизм в боевых операциях в Восточной Пруссии, в феврале 1945 г. был арестован за непочтительное упо­минание Ленина и Сталина в письмах к другу, повидал Лубян­скую и Бутырскую тюрьмы, осужден по статье 58, сидел в лагерях Нового Иерусалима, Москвы, Экибастуза.

В 1952 г. у Солженицына обнаружили рак, от которого он как будто выздоравливает. Через год его освобождают и переводят на вечное ссыльнопоселение в аул Кок-Терек (Казахстан). Но опухоль все-таки дает метастазы, и Солженицыну разрешают выехать на лечение в Ташкент.

В 1956 г. Солженицын реабилитирован. Он едет в Москву, в Ростов, затем устраивается в Рязани и работает учителем физики в школе, по ночам тайно сочиняя свой первый роман...

Между датой написания произведений Солженицына и датой их выхода в свет обычно проходило много времени. Дело здесь не только в том, что время воссоединения официально признанной литературы с самиздатом и время «возвращения» к читателю неопубликованных рукописей пришлось только на конец 1980-х годов, но и в том, что Солженицын часто сам затягивал публикацию книги, ожидая момента, когда она вызовет максимальный общественный резонанс.

Литературная деятельность Солженицына была строго конспиративной. Он привык к бисерному почерку своих рукописей, к единственным машинописным их экземплярам. В дальнейшем Со­лженицыну повезло с публикациями в журнале «Новый мир», то­гдашнем средоточии свободной мысли в литературе, прославив­шем его имя; ему посчастливилось общаться с А. Твардовским. Его ожидали долгая дружба с великим музыкантом М. Ростроповичем, изгнание из страны, жизнь в США в штате Вермонт, шумная слава на рубеже 1980—1990-х годов и, наконец, долгожданное воз­вращение в родную страну.

Вернувшись, писатель выступал по радио и телевидению. На страницах «Литературной газеты» отнюдь не странно было видеть про­грамму «Как нам обустроить Россию» (1990) — писатели уходили в политику. Но вот прошло десятилетие, и средства массовой информации уже давно не уделяют Солженицыну большого внима­ния. Та же «Литературная газета» спрашивает: «Насколько право­мерно с нашей стороны ожидать от него ответов на все вопросы?»

Судьба Солженицына стала материалом для многих его произ­ведений и отразилась в судьбах его персонажей: Глеба Нержина («В круге первом»), Ивана Денисовича Шухова («Один день Ива­на Денисовича»), Немова («Олень и шалашовка»), Олега Костоглотова («Раковый корпус»), Игнатьича («Матренин двор»).

И все же масштаб писателя определяется созданными им кар­тинами народной жизни. С. Залыгин говорил о Солженицыне: «Вот он — этот народ! ГУЛАГ с Иваном. Матренина изба с таракана­ми, квартира советского дипломата, "золотое" КБ...»

На историческом портрете эпохи, данном Солженицыным, мно­гие персонажи — реальные лица. Здесь и царь Николай Второй, и Столыпин; здесь и Рубин (правозащитник Лев Копелев); здесь и простая крестьянка Матрена Захарова, у которой учитель Солженицын снимал комнату и которая погибла под колесами поезда... В его книгах эти неравнозначные фигуры становятся художествен­но равноценными. Обладая прекрасной памятью и к тому же привычкой вести записные книжки, писатель собирает обширный ма­териал, художественно выстраивает его вокруг «узлов» сюжета и стремится отобразить время адекватно восприятию читателя, так, чтобы изображаемое ожило.

Эстетическая позиция писателя выражена во многих его произ­ведениях, среди которых выделяется книга воспоминаний «Бодался теленок с дубом» (1975). «Никому не перегородить путей правды», — пишет Солженицын. Это — о позиции писателя в обществе. Это — о красоте правды. Его книги вдохновлены и самой историей, и неис­товым желанием автора докопаться до правды и рассказать о том, что осталось незамеченным в старых хрониках или скрытым за сте­нами лагерей, но насущно необходимо человеку, как хлеб и вода. Первостепенную важность имеет его мысль: «Не нравственно — писать то, что можно не писать». Писатель доказывает, что пишет только о самом важном для страны. Важна точка зрения писателя и на композицию своих книг, отразившаяся в построении многих произведений — от «Архипелага ГУЛАГ» до «Красного колеса».

Мысли о литературе и искусстве, самое прямое выражение эс­тетической позиции писателей — нобелевских лауреатов привыч­но искать в их Нобелевских лекциях. Солженицын в эту традицию не вписывается: «Хотел бы я говорить только об общественной и государственной жизни Востока, да и Запада, в той мере, как доступен был он моей лагерной сметке... Никому из писателей свободного мира и в голову не приходило говорить о том, у них ведь другие есть на то трибуны, места и поводы; западные писате­ли, если лекцию читали, то — о природе искусства, красоты, при­роде литературы. Камю это сделал с высшим блеском французско­го красноречия. Должен был и я, очевидно, о том же. Но рассуж­дать о природе литературы или возможностях ее — тягостная для меня вторичность... И такую лекцию мою — каково будет прочи­тать бывшим зэкам? Для чего ж мне был голос дан и трибуна? Испугался? Разнежился от славы? Предал смертников?»

Заявление Солженицына о том, что разговоры об искусстве вторичны, не следует считать исчерпывающим. Недавно в печати стали появляться его заметки о писателях и литературе. Вызывает интерес его подробный анализ чеховских рассказов («Окунаясь в Чехова», 1998). Солженицын старается понять, почему Чехов — мастер именно этого жанра, и приходит к выводу: «Для романно­го обзора, охвата нужны ведущие мысли. А у Чехова чаще вот эти бесконтурные: благородство труда! надо трудиться! или: через 20 — 30—200 лет будет счастливая жизнь».

Такой ведущей мыслью для самого Солженицына стала мысль об истории страны, о ГУЛАГе. Неслучайно в творчестве Чехова он считает одним из лучших рассказ «В ссылке»: «Просто поразитель­но, как Чехов так переимчиво и полно воспринял и передал мирочувствие вечного зэка, вечного ссыльного, ее ми каторжного (от­личное слово). Чтоб этим проникнуться — надо самому прожить и много лет таких».

Еще до войны Солженицын захотел стать писателем. Уже в 1937 — 1938 гг., в Ростове-на-Дону, будучи студентом, он собирает исто­рические материалы, которые гораздо позже пригодятся ему для работы над обширным повествованием «Красное колесо». Но творческая биография Солженицына началась с романа «В круге первом» (1955—1968, 1990) и повести «Один день Ивана Денисовича» (1959, 1962).

Условия, описанные в романе «В круге первом», еще не самые страшные из тех, в которых порой суждено существовать человеку. Но эта «шарашка» — не пересылка, не тюрьма, не лагерь — все-таки один из кругов ада. Герои в большинстве своим определив­шиеся люди, сделавшие выбор между добром и злом: «— Вы спро­сите, кого здесь не держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, ху­дожники, переводчики, переплетчики, даже одного геолога по ошибке завезли». Общее занятие работников «шарашки» — созда­ние подслушивающих устройств, дешифрующих человеческий го­лос. Эта работа может погубить сотни подобных им невиновных людей. Зэки, однако, находят время и пошутить. Им присущ до­машний, согревающий юмор («Валентуля, не генерируйте!»). «Кому вы отказали ваши ночные тапочки?»). Порой их тянет к философ­ствованию, как, например, главного героя, Глеба Нержина, за которым скрывается сам Солженицын: «Так и счастье, так и сча­стье, Левушка, оно вовсе не зависит от объема внешних благ, ко­торые мы урвали у жизни. Оно зависит только от нашего отноше­ния к ним! Об этом сказано еще в даосской этике»; «Иго тюрьмы чуть отпустит меня, и случится разговор по душам или прочтешь искреннюю страницу — и вот я уже па гребне! Настоящей жизни много лет у меня нет, но я забыл! Я невесом, я взвешен, я нема­териален!! Я лежу там у себя на верхних нарах, смотрю в близкий потолок, он гол, он худо оштукатурен, — и вздрагиваю от пол­нейшего счастья бытия!»

Один из героев романа, Прянчиков, однажды восклицает: «Не­ужели и в тюрьме нет человеку свободы? Где ж она тогда есть?» Свободы нет нигде, хотя существуют так называемые «вольняш­ки». Слово «вольняшка» не придумано Солженицыным. Писатель лишь подчеркнул его иронический опенок: «Только зэк имеет бес­смертную душу, а вольняшке бывает за суетой отказано в ней». «Вольные» — сотрудники все той же «шарашки»; до каких преде­лов она простирается — неизвестно. Но внутренняя свобода яв­ственнее ощущается в тюрьме.

«Один день Ивана Денисовича» (другое название, «Щ-854», не прошло «цензуру» А. Т. Твардовского) — это рассказ об одном дне в лагере. Каменщик Иван Денисович Шухов считает этот день удачным. Он сумел припрятать ножовку и потом сделает себе нож. Он не­множко поел. Он работает, превозмогая болезнь. Он уважает бри­гадира, который заботится о том, чтобы его бригада не замерзла, и поэтому прибивает к окнам ворованный толь. Для Шухова ла­герь — место по-своему обустроенное и вполне пригодное для жизни.

Интересны персонажи «Одного дня Ивана Денисовича»: кавторанг Буйновский; забитый зэк Фетюков; санитар, мечтающий стать поэтом; баптист Алешка; добрые эстонцы; Цезарь Маркович, рас­суждающий о достоинствах режиссуры Эйзенштейна в кинокарти­не «Иван Грозный».

Ничего подобного в те годы не публиковали. М.Чудакова вспо­минает: «Сначала — говор, обычный московский слушок: "В «Но­вом мире» в ноябрьском номере будет..." — '"Да хоть кто он, кто?" — "Не знаю, не знаю, сам первый раз слышу! Слаженицын, Лаженицын..." И вот открылась страница журнала — и цепко, желез­ными пальцами зэка схватил за плечо неведомый прежде автор и не выпустил уж из рук до последних освобождающих — заверше­нием вдоха и выдоха правды — строк... Так и просидели мы, не шевелясь, пока не дочитали».

Вслед за «Одним днем Ивана Денисовича» «Новый мир» пуб­ликует в 1963 г. рассказы «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка», «Для пользы дела».

Многоплановый, мастерски написанный рассказ «Матренин двор» (другое название — «Не стоит село без праведника») рисует как трагедию не только нелепую смерть Матрены, но и ее жизнь. Матрена — больная, бедная женщина, похоронившая шестерых детей, но спокойная, с лучезарной улыбкой. Жизнь ее постепенно налаживалась — Матрена даже выхлопотала себе пенсию... Неве­домо, как же без этого праведника «не стоит село» (в рассказе это поселок Торфопродукт), но верится, что без таких неярких, но светлых людей, как Матрена, жизнь действительно невозможна.

«Случай па станции Кречетовка» — рассказ о поенном времени. Лейтенант Зотов сидит на станции Кречетовка и ждет выдающего­ся случая. Таким случаем оказывается встреча с артистом Тверитиновым, тонким и интеллигентным человеком. Мимоходом задан­ный Тверитиновым вопрос о том, как раньше назывался Сталин­град, решает его судьбу. Бдительный Зотов выдает этого «агента» и потом пытается исправить свою ошибку. Но ошибка непоправима. «У нас брака не бывает», — отвечают ему.

Рассказ «Для пользы дела» был написан специально для журна­ла «Новый мир». Солженицын как его автор был выдвинут на Ленинскую премию, но через год его кандидатуру отклонили. Рассказ повествует о том, как все лето студенты вместе с преподавателями строили техникум, здание которого не прошло комиссию и который поэтому не был открыт. Зорок взгляд писателя на современников: и на «стиляг», и на «аппаратчиков», и на «технарей»; на взаимное противодействие людей.

В 1960-е годы получили распространение «Крохотки» Солженицына, его стихотворения в прозе. В тон тургеневскому восклица­нию «Мы еще повоюем!» Солженицын писал: «Пока можно еще дышать после дождя под яблоней — можно еще и пожить!» («Дыхание»). «Крохотки» полны свежих мыслей («Способ двигаться», «Отраженье в воде») и самобытных наблюдений («Вязовое бревно», «Костер и муравьи», «Приступая ко дню»).

Тема родины — связующая нить «крохоток». В «Озере Сегден» родина — это озеро и природа, его окружающая, В «Городе на Неве» родина — это Ленинград, прекрасный город на костях, и центр которого ничего нельзя встроить. У писателя возникает вопрос по аналогии: а беда страны с ее лагерями тоже отольется в вечную красоту? В «крохотке» под названием «Мы-то не умрем» Россия — это запустение кладбищ, а в зарисовке «Путешествуя вдоль Оки» — русский пейзаж, немыслимый без церквей.

Не менее явственно, чем тема родины, раскрывается в «крохотках» и тема свободы. Прах поэта Я. Полонского («Прах поэта») оказывается в пределах тюремной зоны, и, когда его выкапывают и переносят, поэт как будто «освободился». Цепной пес («Шарик») стоит перед выбором: погрызть костей или свободно побегать по снегу — и выбирает последнее.

В свете проблемы клонирования, интересующей сейчас не только генетиков, занимающихся ею вплотную, но и обычных людей, любопытна фраза Солженицына из «крохотки» «Утенок». «Никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе, и даже если перья и косточки нам дать — не смонтируем вот этого невесомого жалкенького утенка...»

Повесть «Раковый корпус» (1967, 1990) рисует яркие картины Ташкента, которые, несомненно, придают повествованию осо­бый колорит: узбекские дома, зоопарк, цветущий урюк. На фоне этого стоят больничные корпуса, разворачиваются больничные ис­тории. Солженицын пишет о проблеме рака, острой и поныне. Для него это материал для постановки острой нравственной проблемы о поведении человека, особенно перед лицом неизбежной смерти.

Сложная для чтения книга «Архипелаг ГУЛАГ» (1964—1968), (опубликованная в 1973, 1989 гг., как бы заранее отвечает на вопрос, позже сформулированный Л. Чуковской в статье «Прорыв не­моты» (1974): «А что сделалось с личностью, — не тою, окружен­ной культом, а той — каждой, — от которой осталась одна лишь справка о посмертной реабилитации? Куда она делась и где похоронена — личность? Что сталось с человеком, что он пережил, начиная от минуты, когда его вывели из дому, — и кончая мину­той, когда он возвратился к родным в виде справки?»

Солженицын не первый и далеко не единственный из тех, кто писал о ГУЛЛГе. До него это был В. Шаламов, одновременно с ним над книгой «Голос из хора» работал А.Синявский... Оказав­шись в 1970-е годы на Западе, Солженицын удивился, что начи­ная с 1920-х годов о ГУЛАГе там было издано около тридцати книг, «иные переведены, оглашены — и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сыто­сти и самодовольства: все было сказано — и все прошло мимо ушей».

В 1970 г. — спустя год после исключения из Союза писателей! — за нравственную силу произведений, возрождающую лучшие тра­диции русской литературы, Солженицыну была присуждена Нобе­левская премия. С этой инициативой выступил французский писа­тель Франсуа Мориак. Может быть, некоторые события этих лет в жизни Солженицына и заслуживают критической оценки (см. главу «Нобелевская трагедия» в книге Н.Решетовской «Отлучение. Из жизни Александра Солженицына»), но литературные его заслуги, бесспорно, достойны столь высокой награды. Примечательно мне­ние самого писателя о том, за что он удостоился премии, в чем именно его литературная миссия. В «Нобелевской лекции» Солже­ницын размышляет о шкалах оценок. У всех они разные, и для вза­имопонимания людей это очень серьезно: «При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого мира, единого челове­чества: нас разорвет эта разница колебаний. Мы не уживемся на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами». Солжени­цын считает, что литература совмещает эти шкалы и так развивает­ся «мировое зрение». Позже он писал и воспоминаниях «Бодался теленок с дубом»: «Лекция была хоть и прозрачна, но... И там, и здесь предпочли не понять».

Не будет правильным утверждение, что Солженицыну проти­востояла только власть. С этих лет начинается и размежевание чи­тателей на его сторонников и противников: «На «ура» принимали меня, пока я был, по видимости, только против сталинских зло­употреблений, тут и все общество было со мной... Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить все точней и идти все глубже». Выразителем мнения противников писателя стала советская пресса, развернувшая травлю, на которую писа­тель отвечает призывом — «Жить не по лжи».

12 февраля 1974 г. Солженицын арестован, лишен советского гражданства. Его изгоняют из страны. Он живет в Швейцарии, США, ездит в Канаду, Норвегию, Испанию, Японию... Он сидит в архи­вах ведущих университетов и работает над «узлами» книги «Р17» («Красное колесо»): «Август Четырнадцатого», «Октябрь Шестнад­цатого», «Март Семнадцатого», надолго поглотившей все его творческие силы. Эта книга уникальна по охвату исторического мате­риала — и полна сомнений в правдивости документов. Причины катастроф, постигших нашу страну в годы советской власти, Со­лженицын видит в поражениях войны 1914 г., в деятельности рус­ских либералов.

Перестройка позволила впервые напечатать многие произведе­ния Солженицына в СССР, и они зазвучали как откровение. С. П. За­лыгин со страниц «Нового мира» даже призывал назвать 1990 год, когда в России были опубликованы основные книги писателя, «годом Солженицына». 1991 год стал годом возвращения писателя на родину. С тех пор публикация его произведений не прекращается.

По-прежнему произведения Солженицына появляются в «Новом мире», к примеру автобиографическая книга «Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания» (1978, 1998,2001), в которой изложена история жизни Солженицына на Западе. Для российского читателя драматичнее выглядит, конечно, мемуарная книга «Бодался теленок с дубом» (1996) (продолжением которой и является «Угодило зернышко...»), поскольку в ней изображены реалии нашей страны. Однако по структуре книги похожи: и там, и здесь мастерски показано движение времени.

Пытаясь передать впечатление от западных стран объективно, Солженицын тем не менее не избегает оценок (так, он подчеркнуто одобряет русскость Аляски). Россия и Запад сопоставляются и противопоставляются Солженицыным друг другу: «Мы — бились насмерть, мы изнемогали под каменным истуканом Советов, с Запада несся слитный шум одобрения мне, — и оттуда же тянулись ухватчивые руки, как бы от книг моих и имени поживиться, а там пропади и книги эти, и весь наш бой. И без этой стороны дела осталась бы неполна картина».

Художественность книги «Угодило зернышко...» несомненна, и все же в ней есть черты, которые непривычно видеть в книгах художественных. Одна из них — полемика с монографиями о самом себе. Здесь высказывается, например, отношение к критической книге Ольги Карлайл «Солженицын и тайный круг» (Нью-Йорк, 1978). Но и такие страницы довольно удачно вписываются в структуру произведения.

Солженицын — особенный человек, с особенными эстетическими взглядами, необычным творческим путем, в котором оригинальны не только жанровые, но и языковые поиски.

Размах работы Солженицына над языком — это в своем роде попытка настоящей языковой реформы. Утверждение критика А.Ла­тыниной в статье «Солженицын и мы» (1990) не потеряло своего значения и спустя десятилетие: «То, что Солженицын принес в литературу, — не узкая правда, не правда сообщения. Тюремные и лагерные сюжеты (десятки тысяч людей возвращались из за­ключения, делясь своим опытом, облегчая душу рассказами), нищета деревни, бесправие народа... были обычной темой разговоров, переписки, своего рода частных жанров. Эти жанры не пере­секались с письменной литературой не только из-за недостатка гражданского мужества. Не было языка, пригодного для изобра­жения этой новой реальности. Солженицын не просто сказал правду, он создал язык, в котором нуждалось время, — и про­изошла переориентация всей литературы, воспользовавшейся этим языком».

Особые, свежие «солженицынские» слова встречаются уже в повести «Один день Ивана Денисовича» (озор, блеснило, вычуивали) и в романе «В круге первом» (приудобился, невдоспех). Кому-то они режут слух. Тем не менее Солженицын обладает чувством меры: «В своих книгах я мог уместно использовать только пятисотую часть найденного».

Искал такие слова Солженицын не только в живой народной речи. «Ощущение глубины и широты русского языка, которые я предчувствовал, но был лишен их по своему южному рождению, городской юности, — и которые, как я все острее понимал, мы все незаслуженно отбросили по поспешности нашего века, по не­брежности словоупотребления и по холостящему советскому обы­чаю», долгое время действительно было лишь ощущением, пред­чувствием. Внимательное отношение Солженицына к языковым средствам, помимо взыскательности к языку собственных произ­ведений, простирается и на язык А.Пушкина, Н.Гоголя, Ф.Тют­чева, И.Тургенева, Е.Замятина и др. На протяжении двух десяти­летий отбиравшаяся писателем из их произведений и из словаря Даля лексика вошла в составленный им «Русский словарь языково­го расширения» (1995).

«Тут подобраны слова, никак не заслуживающие преждевре­менной смерти, еще вполне гибкие, таящие в себе богатое движе­ние — а между тем почти целиком заброшенные, существующие близко рядом с границей нашего изношенного узкого употребле­ния, — область желанного и осуществимого языкового расшире­ния», — пишет Солженицын в предисловии к словарю. Вот неко­торые из этих слов: ахтительный, неумиримый (Е.Замятин), ворчба (В. Белов), взвынь, набежники (В. Распутин), старогодняя, ущититъ (Д. Мамин-Сибиряк), фразисто (И.Тургенев), ясносиятелъный (А.Островский), кривосудство, недоброслужащий (Н.Лесков), ветрен (А. Пушкин)...

Для человека, любящего такие слова, было естественно назвать свою нобелевскую историю «Нобелианой» или давать своим кни­гам названия по пословицам: «Бодался теленок с дубом» (подразу­мевая ее вторую часть, что доказывают строки: «...Дуб не упал, но как будто отогнулся? но как будто малость подался? А у теленка — лоб цел, и даже рожки»), «Угодило зернышко промеж двух жер­новов»...

Время еще не «распределило» писателей XX в. «по степени ве­личия» и не «записало» окончательно в «классики» иных из них. Впрочем, не исключено, что слова К.Чуковского, сказанные им Солженицыну в 1965 г.: «Не понимаю, о чем Вам беспокоиться, когда Вы уже поставили себя на второе место после Толстого», — окажутся пророческими.