3Морана Власлава усыпила [13, 35].

Возбушуйте, ветры буйные, Со всех ли четырех сторон, Понеситесь вы к Божьей церкви, Разметите вы сыру землю, Вы ударьте в большой колокол, Разбудите мою матушку [18, 68].

«Встань, моя матинько! Встань, моя роднесенька!» [32, 51; 189, 93; 203, 701], — голосит малоросска. «Уж вы, наши роднинькие, встаньте, пробудитесь, погля­дите на нас!» — встречаем мы часто в причитаниях такое обращение к мертвецам; или «пришли-то мы на твое жицьё вековешное, уж побудзиць-то пришли от сна крепкова» [164, 23; 189, 102]. Что акт смерти не­когда представлялся сном, это доказывается употреб­лением в Архангельской губ. слова «жить» и произ­водных от него слов в значении бодрствовать, не спать; напр.: «по вечеру, как это приключилось, вся деревня была еще жива»; «мы зажили утром рано», т. е. про­снулись [32, 16]. Язык особенно засвидетельствовал сродство означенных понятий (смерть-сон) до осяза­тельной наглядности. До сих пор умерший называет­ся «усопшим» (успшим, успение) от глагола спать, т. е. буквально умерший — это уснувший как бы на вре­мя; или умерших называют «покойниками», т. е. ус­нувшими вечным сном от житейской суеты; о рыбе говорят, что она «заснула» вместо: «умерла, задох-лась» [13, 38].

Так определил себе наш язычник-предок акт смер­ти. Он отождествил смерть с мраком, холодом и сном, но его разуму в явлении смерти нужно было открыть другую сторону, более внутреннюю. Ему нужно было определить ту таинственную силу, которая произво­дила сам этот акт, ту силу, которая причиняет смерть; объяснить же себе эту силу младенческое сознание нашего предка могло не иначе, как представить ее материально, в каком-либо видимом образе.

Видя быстроту, с какой смерть появлялась то там, то здесь, унося с собой новые и новые жертвы, видя в ней неизбежный рок, от которого «ни моленьем не отмолишься, ни слезами не отплачешься [22, № 481, 482, 484, 137], жестокость, с которой, выражаясь сло­вами Симеона Полоцкого: «смерть на лица не смотря-ет, царя и нища равно умерщвляет»⁹, видя, наконец, тот образ, в который смерть изменяет труп человека по его нетлении, предки представляли смерть то в об­разе птицы, то страшилищем, соединяющим в себе подобие человеческое и звериное, то человеком, то, наконец, сухим, костлявым человеческим скелетом.

Остаток древнерусских представлений смерти пти­цей мы находим и поныне. Так, в названиях смерти «крылатой» [21, 77] видно прежнее представление о смерти как о птице. В русских же загадках смерть прямо называется птицей.

На море, на Окиане, — говорит загадка о

смерти, —

На острове Буяне,

Сидит птица Юстрица;

Она хвалится, выхваляется,

Что все видала,

Всего много едала.

Видала царя в Москве,

Короля в Литве,

Старца в кельи,

Дитя в колыбели;

А того не ведала,

Чего в море не достало [164, 151].

Или:

Сидит птичка На поличке, Она хвалится, Выхваляется, Что никто от нее Не отвиляется:

Ни царь, ни царица,

Ни красная девица [161, 218]¹⁰

Смерть является птицей и по причитаниям:

Видно налетела скорая смеретушка, —

читаем мы здесь, —

Скоролетною птицынькой,

Залетела в хоромное строеньице.

Скрытно садилась на крутоскладно на

зголовьице

И впотай ведь взяла душу с белых грудей

[158, 414].

Из птиц, олицетворявших собой смерть, наиболее употребительны были: черный ворон и сизый голубь. Подтверждение сказанного мы находим в следующих выражениях причитаний северного края:

Злодейка эта скорая смеретушка, Невзначай она в дом наш залетела. Она тихонько ко постели подходила. Она крадцы с грудей душу вынимала, И черным вороном в окошечко залетела [18, 212; 59, 363].

Или в другом месте:

Нонько крадцы пришла скорая смеретушка, Пробиралась в наше хоромное строеньице; По пути летела черным вороном, Ко крылечку прилетела малой пташечкой, Во окошечко влетела сизым голубком [18, 167; 59, 563].