Тема VII. Человек перед лицом смерти (Сост. М. Альтман, е. Лисицына)

Разработка темы возможна в нескольких аспектах. Один из них — проследить, как изображалась смерть, какими были сим­волические образы, ее выражающие, в каких произведениях и для чего вводился персонифицированный образ смерти.

Иная задача — проследить, как менялось отношение чело­века к смерти и как были запечатлены такие изменения в худо­жественной литературе, как при этом взаимодействовали свет­ская литература с духовной.

Особый аспект проблемы — жизнь после смерти. Что лите­ратура на протяжении веков говорит о жизни души и как и для чего рассказывает о бренности тела? Каково жанровое своеоб­разие подхода к проблеме?

Какие намечаются способы преодоления Времени и проры­ва к Бессмертию? В каких жанрах организованы подобные раз­мышления?

Ч. ДИККЕНС. «РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЕСНЬ В ПРОЗЕ»

О Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воз­двигни здесь свой престол и окружи его всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои владения! Но если этот человек был любим и почитаем при жизни, тогда над ним не властна твоя злая воля, и в глазах тех, кто любил его, тебе не удается исказить ни еди­ной черты его лица! Пусть рука его теперь тяжела и падает бессиль­но, пусть умолкло сердце и кровь остыла в жилах, — но эта рука была щедра, честна и надежна, это сердце было отважно, нежно и горячо, а в этих жилах текла кровь человека, а не зверя. Рази, Тень, рази! И ты увидишь, как добрые его деяния — семена жизни веч­ной — восстанут из отверстой раны и переживут того, кто их творил!

С. 87.

Пер. Т. Озерской. — М., 1988.

Ч. ДИККЕНС. «ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОЛИВЕРА ТВИСТА»

— Однако я должен сказать... — продолжал гробовщик, возвра­щаясь к размышлениям, прерванным Бидлом, — однако я должен сказать, мистер Бамбл, что есть одно немаловажное затруднение. Ви­дите ли, чаще всего умирают люди тучные. Те, что были лучше обеспечены, много лет платили налоги, чахнут в первую очередь, когда по­падают в работный дом.

С. 32.

— Помню, я впервые надел эту шинель, чтобы присутствовать на следствии о том разорившемся торговце, который умер в полночь у подъезда.

— Припоминаю, — сказал гробовщик. — Присяжные вынесли решние: «Умер от холода и от отсутствия самого необходимого для поддержания жизни», не правда ли?

С. 33.

— Ax, — воскликнул мужчина, залившись слезами и падая к но­гам умершей. — На колени перед ней, на колени перед ней, вы все, и запомните мои слова! Говорю вам, ее уморили голодом! Я не знал, что ей так худо, пока у нее не началась лихорадка. И тогда кости ее выступили наружу. И не было ни огня в очаге, ни свечи. Она умерла в темноте — в темноте! Она не могла даже рассмотреть лица своих детей, хотя мы слышали, как она окликала их по имени. Для нее я просил милостыню, а меня посадили в тюрьму. Когда я вернулся, она умерла, и кровь застыла у меня в жилах, потому что ее уморили голодом. Клянусь пред лицом бога, который это видел, — ее уморили голодом!

С. 44.

Старожилы не помнили, чтобы так свирепствовала корь и так ко­сила жизнь младенцев; и много траурных процессий возглавлял ма­ленький Оливер в шляпе с лентой, спускавшейся до колен, к невыра­зимому восторгу и умилению всех матерей города.

С. 46.

Пер. А.В. Кривцовой. — М.,1975.

У. ГОЛДИНГ. «ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ»

— Зверя — бей! Глотку — режь! Выпусти — кровь! Из ужаса рождалось желание — жадное, липкое, слепое.

— Зверя — бей! Глотку — режь! Выпусти — кровь! Снова вызмеился наверху бело-голубой шрам и грянул желтый взрыв. Малыши визжа неслись с опушки. Один, не помня себя, проло­мил кольцо старших:

— Это он! он!

Круг стал подковой. Из лесу ползло что-то Неясное, темное. Впе­реди зверя катился надсадный вопль.

Зверь ввалился, почти упал в центр подковы.

— Зверя — бей! Глотку — режь! Выпусти — кровь! Зверя — прикончь!

Палки хрустнули, подкова, хрустнув, снова сомкнулась вопящим кругом. Зверь стоял на коленях в центре круга, зверь закрывал лицо руками. Пытаясь перекрыть дерущий омерзительный шум, зверь кричал, что-то про мертвеца на горе. Вот зверь пробился, вырвался за круг и рухнул с крутого края скалы на песок, к воде. Толпа хлынула за ним, стекла со скалы, на зверя налетели, его били, кусали, рвали. Слов не было, и не было других движений, только рвущие когти и зубы.

С. 130-131.

Наконец Ральф перестал смеяться. Он весь дрожал.

— Хрюша.

— А?

— Это был Саймон.

— Ты уже сказал.

— Хрюша.

— А?

— Это было убийство.

— Хватит тебе! — взвизгнул Хрюша. — Ну чего, зачем, какой толк это говорить?

Он вскочил на ноги, наклонился над Ральфом:

— Было темно. И был этот, ну, танец треклятый. И молния была, гром, дождь. Мы перепугались.

— Я не перепугался, — медленно проговорил Ральф. — Я... я даже не знаю, что со мной было.

— Перепугались мы! — горячо заспешил Хрюша. — Мало ли, что могло случиться. И это совсем не... то, что ты сказал. Он махал руками, подыскивая определение.

— Ох, Хрюша!

У Ральфа был такой голос, хриплый, убитый, что Хрюша сразу пе­рестал махать. Он наклонился к Ральфу и ждал. Ральф, обнимая рог, раскачивался из стороны в сторону.

— Неужели ты не понимаешь, Хрюша? Что мы сделали...

С.133.

Пер. Е. Суриц. - М., 1981.