1. Традиционное отношение к старшим и почтительный сын

В традиционной китайской культуре (в данном случае речь идет исключительно об эпохе правления династии Цин) каждому человеку надлежало проявлять почтительность к старшим, и никакие отступления от этого правила не допускались. Для сына или дочери знатных и образованных родителей принцип сяо (hsiao), иными словами, принцип сыновней или дочерней почтительности к старшим, составлял ядро их личного, общественного и семейного существования. Его мистическая сила была настолько могущественной и такой всепоглощающей, что Фунь Юлан, ведущий современный китайский философ, назвал сяо идеологической основой китайского общества»².

Сколько бы лет ни было сыну — семь или семьдесят — его отношение к своим родителям должно было быть исполнено почтительностью, смирением и преданностью. И это вовсе не было символическим актом, так как, если такое отношение не происходило из самых глубин человеческого естества, китаец не мог претендовать на звание почтительного сына. Тому, как надлежит проявлять почтительность, он учился у своих родителей и старших братьев и сестер, усвоение культурных норм происходило как на неосознанном уровне, так и в ходе осознанного и целенаправленного научения. Процесс воспитания начинался очень рано: уже в возрасте трех-четырех лет ребенку рассказывали сказки (в атмосфере культуры, чрезвычайно ориентированной на рассказывание сказок и историй) из известной книги «Двадцать четыре примера проявлений сыновней почтительности». В ней были собраны истории, вроде тех, где восьмилетний мальчик позволял москитам «беспрепятственно пить его кровь, пока не насытятся», чтобы они не кусали его родителей, а семидесятилетний старик надевал яркую цветастую одежду и начинал играть как ребенок, чтобы «порадовать своих родителей». Самый поразительный рассказ под названием «Ради матери закопал собственного ребенка» заслуживает того, чтобы привести его целиком:

(*Цитата*)

Во времена правления династии Хань, жил-был Ко Кеу. Его семья жила очень бедно, а у него был трехлетний сын. Обычно мать Кеу отдавала малышу немного своей еды. Однажды он сказал об этом своей жене: «Мы так бедны, что не можем даже помогать моей матери. Более того, часть ее пищи съедает наш ребенок. Почему бы нам ни закопать этого ребенка? Возможно, дети будут у нас и еще, а если мать умрет, то она уже к нам не вернется».

Жена не посмела перечить. Но, выкопав яму, на дне Кеу внезапно увидел сосуд с золотом. На этом сосуде он прочел надпись, которая гласила: «Небеса даруют это золото Ко Кеу, почтительному сыну своей матери. Да не будет оно ни конфисковано властями, ни отнято людьми»³.

(*Конец цитаты*)

Взаимоотношения между отцом и сыном служили важнейшей, первичной моделью, определявшей любые взаимоотношения в китайском обществе. Несмотря на то, что эти отношения были построены на любви и уважении, между участниками диады сохранялась определенная дистанция, обусловленная как семейным ритуалом, так и ограниченным участием отца в воспитании ребенка на ранних этапах его развития. Аналогичные чувства ребенок должен был питать и к матери, хотя, благодаря несколько пониженным барьерам, мать имела возможность чуть больше потакать детским прихотям и капризам. Однако, как гласит история о Ко Кеу, ребенок нес ответственность перед матерью ничуть не меньше, чем перед отцом.

Принцип сыновней почтительности распространялся на все самые важные семейные и социальные связи. Среди выделенных Конфуцием «Пяти самых важных человеческих отношений» (между Правителем и Подданным, Отцом и Сыном, Мужем и Женой, Старшим Братом и Младшим Братом, между Друзьями) три типа были внутрисемейными, а остальные строились в соответствии со специфическими семейными моделями.

Один из этих типов, а именно, модель отношений между Правителем и Подданным, представляет для нас особую ценность. Эти отношения служат продолжением модели взаимоотношений отца и сына: «Выполняя функции отца, человек учится быть правителем. И тому, и другому, выказывают одинаковое почтение»⁴. Вместе с тем, они различаются как в большей мере «общественные или нравственные» взаимоотношения, нежели «естественные» (или кровные) узы. Поэтому вместо любви Правитель получает уважение подданных. Эту ситуацию можно сравнить с отношениями между мужчиной и его женой, где уважение и ответственность имеют приоритет перед любовью. Данная аналогия особенно актуальна для государственного чиновника (стандартная карьера для образованных людей), поскольку, в сущности, можно сказать, что чиновник «замужем» за своим правителем. Ему положено действовать подобно невесте, которая переносит свою преданность с родной семьи на мужа и его семью: «До свадьбы она была дочерью своих родителей; а после нее она стала женой своего мужа»; после «выхода замуж» и вступления в имперскую семью, человеку надлежит пережить аналогичную «трансформацию сыновней почтительности в преданность своему правителю». Но тут есть одна особенность, так как подобная трансформация, произошедшая с «почтительным сыном, не отменяет необходимости оставаться таковым»; в сущности, в его новой ситуации подобная трансформация — «единственный способ оставаться почтительным сыном». Дело в том, что преданность своему правителю должна являться частью самоощущения почтительного сына, а не вступать с ним в конфликт⁵.

Таким образом, идентичности почтительного сына присущи устойчивое чувство неразрывности между семьей и обществом, которая, фактически, сохранялась на протяжении всего жизненного цикла. На новорожденного мальчика возлагалась большая ответственность, поскольку, одной из его главных обязанностей было продолжить семейную линию. С первых же сказок, которые ему случайно (или не совсем случайно) рассказывали в детстве, и в юности, проведенной, главным образом, за изучением классических работ (Сяоцзин [Книга о сыновней почтительности], Лицзи [Книга церемоний], Уцзин [Аналекты Конфуция], Луньюй [Великая ученость], Дао-дэ-цзин [Учение о середине], Чуньцю [Весенние и осенние хроники], Мэн-цзы), его воспитание сводилось к непрерывному формированию этой идентичности. Когда приходило время учиться читать и писать, мальчик начинал заучивать принципы почтительного отношения задолго до того, как ему удавалось постичь их смысл. Процесс воспитания происходил, преимущественно, под контролем членов семьи, иногда семья нанимала частного учителя, который занимался обучением, иногда ребенок получал образование в собственном семействе или в деревенской школе. В больших городах существовали специализированные учреждения для изучения конфуцианского наследия; но молодежи из знатных семей не было необходимости посещать такие заведения для того, чтобы изучить классические работы и подготовиться к сдаче государственных экзаменов, к тому же, учащиеся таких заведений были лишены возможности юношеского самовыражения, которое мы связываем с атмосферой в университетах Америки и Европы.

В традиционном Китае не были институционализированы такие социальных явления как молодежная культура или молодежное бунтарство⁶. Существовала молодежная группа ch’ing-nien jen (молодые люди, в дословном переводе, «мужчины зеленых лет») — состоявшая из неженатых молодых людей в возрасте от шестнадцати до тридцати лет, которые были чем-то связаны между собой, но не настолько, чтобы выработать общее мнение или нормы организованной групповой жизни. А поскольку китайцы вступали в брак довольно рано, — юноши обычно женились, когда им еще не было двадцати (девушки выходили замуж и того раньше) — то большинство молодых мужчин не слишком долго задерживались в этой категории. Но еще надежнее предотвращала бунтарские настроения среди юношества традиция, согласно которой молодежь должна была служить старикам: избалованный в младенчестве, взятый в «ежовые дисциплинарные рукавицы» в детстве, и пользующийся лишь крупицами свободы в подростковом возрасте, китаец представлял особую ценность не в качестве того юноши, кем он был, а в качестве мужчины, каковым он обещал стать, и, главным образом, в контексте взаимоотношений между его семьей и обществом. Китайский юноша становился мужчиной не потому, что избавлялся от контроля и влияния собственного отца, а напротив, потому, что принимал их, уподоблялся своему отцу, идентифицировался с его убеждениями и представлениями так же, как предшествующие поколения поступали по отношению к собственным отцам⁷. Автор недавно проводившегося социологического исследования утверждал, что «уже много сотен и тысяч лет в Китае не существует проблемы конфликта поколений»⁸. Это утверждение явно преувеличено, особенно, с учетом того, что автор упускает из виду внутренние конфликты; но оно превосходно иллюстрирует идеал неразрывной связи между отцом и сыном, господствовавшей в Китае на протяжение стольких лет.

Жениться и вырастить собственных детей — таков был долг почтительного сына; как отмечал Мэн-цзы (*СНОСКА* Мэн-цзы (372–289 гг. до н.э.) считается наиболее крупным конфуцианцем после самого Конфуция. Взгляды изложены в написанном учениками после его смерти трактате «Мэн-цзы». — прим. ред. *Конец СНОСКИ*), «на свете существует три проявления непочтительности, и бездетность — самая страшная из них». А, став зрелым мужем и отцом своих детей, почтительный сын еще больше утверждался в своей почтительности, наставляя других в духе соответствующих принципов. Вместе с тем, он нес все большую ответственность за благополучие своих родителей, а это означало, что он должен уделять им как можно больше внимания — ответственность, которую он никогда не слагал с себя, какой бы династии не служил, и как бы высоко не поднялся по служебной лестнице. Когда родители умирали, почтительный сын должен был не только организовать достойные похороны, но и впредь «любить то же, что любили они» и «чтить то же, что чтили они». И только сам превратившись в старика, он мог вздохнуть свободно и предаться беззаботному существованию. Только тогда он, наконец, начинал пожинать плоды сыновней почтительности и наслаждался заботой, которой его окружали члены семьи, так как теперь стал старшим, чье благополучие было для них превыше всего.

Жизненный цикл женщины, несмотря на то, что в определенный момент из родительской семьи она переходила в семью мужа, представлял собой аналогичную последовательность этапов, поскольку ее взаимоотношения с супругом строились по тем же принципам сяо, хотя и в несколько другом ракурсе. Впрочем, именно мужчины были главными носителями таинства сыновней почтительности: их исследования и научные работы увековечивали ее классическую идеологию; патриархальная позиция, которой мужчины придерживались, возводила их в ранг персон, обладающей большей символической значимостью; а в патрилинейном обществе цепочка сыновней почтительности продолжалась именно «по мужской линии».

Духовным проявлением сыновней почтительности служил культ предков. В образованных семьях это не было чем-то сверхъестественным или абсолютным, воплощение культа строго персонализировалось. Благодарный потомок должен был помнить лица и манеры ушедших родителей, ведь «глаза сына не должны забывать образ (своих родителей), а в его ушах не должны смолкать их голоса; он должен хранить в памяти их замыслы, вкусы, желания»⁹. Культ предков служил подкреплением присущего человеку ощущения биологического бессмертия, а неукротимое стремление к бессмертию само по себе было источником идеологии сыновней почтительности.

Излишне упоминать, что никому не удавалось в полной мере соответствовать этим требованиям. На самом деле, время от времени почтительный сын обращался к тенденциям, по сути своей, антагонистичным традиционным принципам сыновней почтительности. В идеологии легизма (Legalism), господствовавшей на протяжении короткого периода в третьем веке нашей эры, китаец обнаружил авторитарную доктрину, которая поддерживала приверженность не к семье, а к централизованному воинствующему государству, а применение насилия ставила превыше нравственных наставлений о сыновней почтительности. В даосизме, таком же древнем и фундаментальном китайском учении, как и конфуцианство, он нашел другую крайность, мистицизм, который провозглашал земные обязательства преходящими и нечего не значащими, и который призывал уйти от своего тела и духа для того, чтобы найти Путь. И, наконец, на протяжении нескольких столетий, начиная с первого века нашей эры, с аналогичным воззванием к народу обращались буддисты. Каждое из этих трех учений устанавливало контакт с определенной гранью китайского характера (или являлось ее отражением). Даосизм и буддизм, в частности — хотя наиболее широкое распространение они получили среди простого народа — обращали свои призывы и к представителям знатного сословия, давая выход их более пассивным, художественным и нерациональным устремлениям.

Даже сохраняя приверженность традиционному конфуцианству, почтительный сын все же, скорее всего, ощущал побуждение погрузиться в небытие даосских отшельников и мистиков-буддистов. Это побуждение описано в великом романе XVIII века, «Сон в красном тереме», юный герой которого, по имени Пао Ю, бросает и карьеру чиновника, и свою беременную невесту ради сверхъестественного буддистско-даосского предназначения. С тех пор многие поколения китайских юношей по примеру Пао Ю пускались в бегство от сыновнего долга, пренебрегая обязанностями, декларируемыми в многотомных работах Конфуция, ради тайных удовольствий, гимном которых стал «Сон в красном тереме». Но даже Пао Ю, прежде, чем уйти в мир иной, рассчитался со всеми своими сыновними долгами: он занялся изучением конфуцианства и с отличием сдал государственные экзамены, тем самым, снискав величайшие почести для своей семьи; он оставил свою невесту беременной, обеспечив продолжение рода; а последнее, что он сделал, прежде, чем уйти в небытие, — он разыскал своего сурового отца и четырежды распростерся перед ним «в торжественном поклоне», символически продемонстрировав этим свою сыновнею покорность¹⁰.

Таким образом, почтительный сын мог быть и поборником конфуцианского учения, свято чтящим свой земной долг, и буддистом и даосом в те моменты, когда внутренне он отрывался от сяо. Впрочем, антагонизм против хитросплетений паутины сыновней почтительности мог принимать и другие формы — восхищение отверженными героями, увлечение азартными играми или курение опиума — каждая из которых представляла собой прочно закрепившуюся культурную модель. Одного из наиболее авторитетных западных исследователей, К. П. Фицжеральда, настолько поразило присутствие в китайском характере эскапистской тенденции, что он расценил сыновнюю почтительность как феномен, носящий исключительно компенсаторную функцию: «Конфуцианское настойчивое требование исполнения сыновнего долга и строгая «муштра» молодых могут показаться жестокими, пока не становится понятно, что китайцам, в характере которых заложено великодушное и снисходительное отношение к детям, чужды жесткие дисциплинарные рамки»¹¹. Однако, в течение периода традиционализма именно конфуцианство превалировало над всеми остальными конкурирующими учениями, так как акцент на сыновнюю почтительность наделял его могущественной силой биологически детерминированной социальной морали, морали, известной во все времена и во всех обществах, но достигшей высочайшей точки своего развития именно в Китае.

Открывала ли эта мораль путь к максимальному личностному росту? Могла ли идентичность почтительного сына даровать человеку стоящий того смысл существования? Фун Ю-лан отвечает утвердительно:

(*Цитата*)

Только становясь отцом или сыном, мужем или женой, человек вступает в ряды членов общества, принадлежность к которому отличает человека от животных. В служении своему отцу или правителю человек не утрачивает собственной индивидуальности. Напротив, только в таком служении его индивидуальность может достичь максимального уровня развития¹².

(*Конец цитаты*)

Ху Ши, другой современный китайский ученый, высказывает противоположную точку зрения:

(*Цитата*)

Все эти идеализированные достоинства, приписываемые образчикам сыновней почтительности, попросту не существуют; а в тех редких случаях, когда они намеренно культивируются, они достаются ценой ничего иного, как напряженного вытеснения, приводящего к психической и физической агонии¹³.

(*Конец цитаты*)

Вне всякого сомнения, в каждой из этих точек зрения есть зерно истины. Придерживаясь принципов сыновней почтительности, человек формирует прочный и респектабельный образ Я; но многие из тех, кто напоказ демонстрируют сыновнюю почтительность, в глубине души, должно быть, переживают яростную враждебность по отношению к своим внешне почитаемым отцам. Не приходится сомневаться и в том, что общество с опаской относится к этой глубоко укоренившейся враждебности: в редких случаях, когда родители обвиняли своих детей в «непочтительности», последних покрывали публичным позором, а иногда судья приговаривал их к телесным наказаниям вплоть до смертной казни. Преступления, связанные с отцеубийством, расценивались как надругательства над святынями и причислялись к категории самых опасных: обвиняемого обезглавливали, его тело расчленяли, а его дом полагалось сравнять с землей, его учителя и ближайших соседей подвергали наказаниям, местного судью лишали поста и покрывали позором, а высших чиновников, в провинции которых было совершено это преступление, понижали в должности¹⁴.

Совершенно очевидно, в связи с этим, что любые проявления непокорности обязательно подавлялись, а это должно было приводить к возникновению значительного потенциала неосознаваемой вины. Запреты и подавление непокорности, несомненно, способствовали (по крайней мере, во времена династии Цин) стагнации в китайском обществе, пассивности ее членов, рационализации существующего порядка и бездействия в условиях упадка цивилизации.

Как же тогда поборники конфуцианской почтительности разрешали столь серьезные эмоциональные проблемы? Как и положено истинным фундаменталистам, они обращались к классическим текстам, стремясь найти поддержку своим постулатам в отрывках, подобных следующему:

(*Цитата*)

Истина — это то, что передали нам наши родители. Осмелится ли кто-либо непочтительно отнестись к их наследию? Если человек в своем собственном доме не будет вести себя степенно, он — не почтительный сын. Если, исполняя свои обязанности в управе, он не будет относиться к этому серьезно, он — не почтительный сын. Если он не будет честен со своими друзьями, он — не почтительный сын. Если на поле брани он не будет отчаянно смел, он — не почтительный сын. Если он не будет придерживаться этих пяти правил, то его грех (или позор) падет на его родителей. Осмелится ли он не отнестись к этому серьезно?

Фундаментальный урок для всех — это сыновнее почтение к старшим… Истинная любовь — любовь к этому; истинные приличия — уметь поступать именно так; истинная добродетель — право на это; истинная честность — честность в этом; истинная сила — быть сильным в этом. Из подчинения этому рождается музыка; нарушение этого влечет за собой наказание… Воспитайте в себе сыновнее почтение, и оно заполнит все пространство от земли до небес. Выпустите его, и оно распространится по всей земле до берегов четырех морей. Дайте ему влиться в северное море, западное море, южное море и восточное море, и оно станет повсеместным человеческим законом, и люди на всей земле будут едины, подчиняясь ему¹⁵.

(*Конец цитаты*)

Несмотря на все перегибы, сыновняя почтительность была источником преобладающей идентичности традиционного Китая, исходным идеалом, сравнение с которым стало основным механизмом оценивания любого образа Я. Прослыть «непочтительным» значило оказаться на обочине жизни. Наследие почтительного сына было одной из наиболее устойчивых и самых надежных из когда-либо существовавших национальных идентичностей.