1. Лабиринт

Но староста камеры, действуя по инструкции сверху, по-прежнему осуждал Луку, как «неискреннего», и приказал ему постоянно стоять, чтобы «размышлять» о своих «преступлениях». И в течение следующего месяца — мучительного лабиринта еженощных допросов и ежедневной «борьбы» — его постоянно заставляли бодрствовать, его сокамерники сменялись по очереди для несения своего «ночного дежурства», щипая, шлепая и толкая его, чтобы удостовериться, что он не спит. Так как он вынужден был постоянно стоять, его ноги распухли и раздулись (42:) от жидкости. Он помнит всего три случая, когда ему разрешили спать: однажды, когда он упал в обморок, еще раз, когда он настолько потерял ориентацию, что не мог внимательно следить за допросом, и третий раз, когда допросы были отложены из-за сильного урагана. По его оценке, за этот полный четырехнедельный период он спал всего шестнадцати часов. Он приходил во все более смутное состояние сознания и перестал отличать ночь от дня; он обнаружил, что постоянно напрягает все свои способности в усилиях понять, каких именно слов от него ждут:

Вначале это был только вопрос любопытства, но впоследствии, когда я не мог переносить это, и мой рассудок был в некотором помешательстве, я думал: «Почему они не говорят точно, что же им нужно, чтобы я сказал? Так трудно добраться до того, чего они хотят». После двух недель я сказал бы практически едва ли не все, что им было бы нужно, чтобы я сказал… но, конечно, без всякой охоты.

В этом состоянии он «признался» в трех главных «преступлениях»: использование спрятанной радиоустановки для отправки и получения «шпионской» информации; организация кружка юношей с целью проведения диверсионной деятельности и создания антикоммунистических произведений (публичное обвинение, сделанное до его заключения); и активное участие — в качестве «секретаря» — в «шпионской организации», якобы возглавляемой отцом К. Все три «признания» были ложными, выстроенными из полуправды и прямой лжи.

Данное отцом Лукой описание постепенного совершенствования этих тем «шпионажа» настолько наглядно показывает развитие его ложного признания — и его растущую веру в некоторые из собственных выдумок — что я позволил ему говорить здесь довольно подробно. Когда он рассказывал мне о первой из них, теме спрятанного радио, меня поразила сложность связанного с этим извращенного процесса:

Впервые вопрос о радио возник, когда следователь сказал: «У тебя есть кое-что еще, о чем ты не говоришь, но можешь не сомневаться, что народ об этом знает. Не думай, что мы не информированы». Я сказал, что знаю, будто некоторые люди говорят, что у меня есть особое радио — коротковолновая установка. Я слышал это обвинение до того, как был арестован. Я сказал ему, что это была абсолютная неправда. Он сказал: «Это ты так говоришь, но какова реальность? Что ты положил в кладовку сразу после освобождения?»

Я сказал, что ничего туда не клал. Потом я подумал: «Возможно, там что-нибудь есть — не радио — но у меня был друг, который посетил меня перед приходом коммунистов, — и он доверил мне некоторые свои вещи». Я постарался вспомнить, не положил ли некоторые из его вещей (43:) в кладовку. Моя память не так уж сильна. Я сказал: «Да, может быть кое-что, о чем я не помню». Я также знал, что на нас работал мальчик, изменивший нам, который мог сообщить обо всем, что мы хранили. Поэтому, хотя я не думал, что там было радио, я не осмеливался выступать против того, что говорил судья. Он спросил: «Был ли это приемник или передатчик?» Сначала он это сказал потому, что я не знал китайских слов, обозначающих приемник и передатчик. Я сперва сказал, что это не было ни то и ни другое. Потом я сказал: «Может быть, приемник — да — возможно, передатчик». Был момент, когда я мысленно представил себе настоящий передатчик — но никто лучше меня не знал, что это была неправда. Это было сродни тому, как иногда видишь что-нибудь в полусне…

Впоследствии, когда они спрашивали меня, как это радио попало в мои руки, я должен был рассказать историю и об этом. Я сказал, что мой друг уехал и оставил его мне, а слуга помог его убрать. Тогда судья сказал: «Тебе должны были помогать люди, которые разбираются в электричестве»… Тогда я ввел еще двух мужчин, электрика, который работал в соборе, и юношу, который любил возиться с электрическими новинками... Следующая часть также логически вытекала из того, что я сказал прежде. Я подумал, что если бы кому-то вздумалось иметь радио, худшим местом для его хранения был бы собор, потому что было известно, что коммунисты особенно внимательно следили за церквями и часто выдвигали обвинения, будто там имеются радиопередатчики. Поэтому я сказал, что поместил его в другое место. Сначала я сказал, что не могу вспомнить название улицы. Когда они принялись настаивать, я дал им название «Улица железных стен». Я выдумал это. Когда судья сказал мне на следующий день, что он не смог найти эту улицу на карте, я ответил, что, возможно, не сумел запомнить правильно…

Потом я довольно ясно вообразил улицу с домом, гостиной, а за гостиной — радиопередатчик. Я очень четко воображал все это, не имея понятия о том, было ли оно правдой... Это похоже на то, что я слышал о работе над написанием романа — как воображают людей, действующих каким-то конкретным образом, пейзажи и обстоятельства. Для авторов это выглядит очень живо — как нечто реальное — но они, конечно, знают, что это все-таки нечто нереальное. Для меня это на самом деле выглядело четко — однако я все же еще помнил, что это неправда… Я просто пытался обрести какую-то логику… В камере другие заключенные выдвигали предположения, и в итоге выяснилось, что я не только посылал сообщения, но и получал информацию… Так постепенно оказалось, что это происходило не один, а много раз, со многими адресатами в эфире, — и поддерживалась связь с другими священниками… Это превратилось в целую организацию… В какой-то степени я мысленно представил себе шпионскую организацию. Я также изобрел имена и много других деталей.

Вторая тема, о подрывном кружке мальчиков, была связана с очной ставкой:

Через неделю судья стал допрашивать меня о каком-то китайском мальчике. Я сказал ему правду — это имя не было мне знакомо. Тогда он (44:) устроил мне очную ставку с самим этим мальчиком, и я снова сказал ему, что не знаю его. Но мальчик сказал, что он меня знает и что я велел ему писать антикоммунистические брошюры. Я выразил некоторое колебание, поскольку в качестве приходского священника имел контакт с тысячей мальчиков.

Судья сказал, что я был неискренним, — на меня снова надели наручники — и снова заставили меня сидеть в том крайне мучительном положении, пока я не признался, что знаком с этим мальчиком. Из подобного допроса и из предположений, высказанных в камере, постепенно выстроилось признание… Я знал, что меня обвиняли в том, что я провоцировал мальчика писать антикоммунистические лозунги и бросать камни в уличные фонари… Многие из более конкретных намеков исходили из камеры. Староста обычно говорил: «Ты уже сказал, что сделал это, но, должно быть, ты сделал нечто большее. Мальчиков, скорее всего, было больше». В конце концов, возникло признание, в котором я сказал, что в этой организации, целью которой были саботаж и антикоммунистические публикации, состояло двадцать пять мальчиков.

Третья тема, организация отца К., подразумевала давление со стороны сокамерников и развивала те пункты, которые отец Лука уже признал в ходе допросов.

Они сказали: «Ну, разумеется, ты кое-что делал для отца К». Я сказал: «Нет, это было бы невозможно. Я только что приехал в Китай. Я не знал ситуацию. Я не знал китайского языка». Они сказали: «Ты не знал китайского языка, но иностранные языки ты знаешь». Я признался, что знаю. И тут каким-то образом возникло предположение, что поскольку я должен был для него что-то делать, возможно, я для него писал, выполнял какую-то канцелярскую работу. Похоже, это была единственно возможная вещь, которую я мог делать для него. Из этого возникло нечто вроде признания меня виновным не только в том, что я мог это делать, но и в том, что я это делал… Я вспомнил, что отец К. как-то упомянул своего дядю и некую старую леди, с которой он был знаком, оба они жили в Швейцарии. Так я смешал то, что слышал от него, с предположением, будто я писал для него письма. И я сказал, что писал письма этому дяде и старой леди в Швейцарии.

Они сказали: «Ты говоришь, что не участвовал в его организации. Теперь ты говоришь, что писал для него письма. Это — связь для его организации. Так каково было твое звание? Человек, который таким образом пишет письма для организации — как его называют? Каково его звание?»… Они не говорили точно, но смысл был совершенно ясным. Я ответил: «Секретарь». После этого я знал, что должен принять звание секретаря... Я вовсе не был уверен, что был секретарем, но мое сознание было замутнено, и я чувствовал, что опровергнуть их [сокамерников] аргументы невозможно. Я действительно пришел к убеждению, что написал два или три письма. Это совершалось постепенно… Невозможно сказать точно, как именно возникли эти идеи. (45:)

Ложные визуализации отца Луки (или иллюзии) варьировались по продолжительности от мимолетного мгновения до нескольких недель или месяцев, сливавшихся в фантастическое состояние, в котором

я не отличал реальные вещи и людей от воображаемых. Я больше был не в состоянии отличить, что было реальным и что было воображаемым... У меня была мысль, что многое было воображаемым, но я не был уверен. Я не мог сказать: «Это реально» или «Это не реально».

Эта неспособность отличать реальное от нереального распространялась за пределы непосредственных материалов признания. Однажды сразу после того, как он упал в обморок,

мне показалось, что я уже не в тюрьме. Я оказался в маленьком доме вне собора. Снаружи ходили люди — преимущественно христиане. Я слышал голоса и узнавал некоторых из них.

Но этот обман чувств никоим образом не был совершенно не связанным с признанием, потому что в этом бредовом состоянии он будто бы «вышел в сад» и увидел двух мужчин, причем он помнил имя только одного из них. И это, в частности, свою неспособность вспомнить имя одного из них он связал с требованиями следователей назвать «секретных агентов» (китайских помощников иностранных священников). На следующий день он усомнился, было ли это на самом деле, поскольку это пришло к нему как «наполовину сновидение, наполовину реальность». У него были еще две галлюцинации, где также присутствовали фантазии о спасении, но они были более сложными — и более длительными:

Мне казалось, что в соседней с моей камере находится священник, которого я хорошо знал раньше. С ним также обращались ужасно плохо. Однажды при ярком свете дня кто-то вошел в его камеру и сказал: «Ты говорил очень хорошо. Твое дело весьма простое, и теперь оно закончено. Мы видим, что ты не такой уж плохой человек. Мы заберем тебя сегодня днем для поездки в летний дворец [в Пекине]. После этого мы освободим тебя».

Потом я услышал, что этот священник со вздохом вышел и, проходя мимо моей камеры, заговорил на латыни — произнес начальные слова мессы: «Я взойду на алтарь Господа...». Я подумал: «Возможно, он говорит это потому, что, выходя из тюрьмы, радуется, что завтра сможет служить мессу. Или, может быть, он предлагает Богу пережитые страдания и боль…». Помню, что в тот момент я кашлянул, чтобы дать ему знать, что я был там. (46:)

Он был настолько уверен, что этот эпизод действительно имел место, что год спустя в ходе специальной кампании по разоблачению всяческого «плохого поведения» он «признался», что кашлял в тот момент, дабы привлечь внимание своего коллеги-священника. Только тогда, когда он приехал в Гонконг после своего освобождения и ему сказали, что того священника никогда не подвергали аресту, он перестал верить в тот случай. То же самое справедливо и в отношении другого довольно похожего эпизода:

В другой раз, при ясном ярком дневном свете мне показалось, что я слышу, как говорит европейский консул — посещает тюрьму с группой людей. Они пошли в другую камеру — к кому-то другому. Уходя, он сказал: «Я слышал, что отец Лука тоже здесь». Тюремный чиновник ничего не ответил. В этот момент консул был как раз перед моей камерой — и я снова кашлянул — но чиновник увел его. Я слышал, как он говорит во внутреннем дворе, и снова кашлянул, чтобы дать ему знать, что я там. Но ничего не случилось… Здесь, в Гонконге, я спросил у должностных лиц моего правительства, посещал ли консул когда-либо тюрьму. Они сказали, что нет, так что этого, разумеется, не могло быть на самом деле.

Эти галлюцинации также были связаны с содержанием его признаний и с ощущением вины, которое постепенно нарастало в нем. Ибо все действующие лица этих иллюзий — другой священник, консул и он сам — участвовали в инциденте, в котором он в какой-то мере уже признался. Отец Лука, пытаясь устроить так, чтобы одна молодая китаянка могла покинуть свою страну и продолжить религиозные занятия в Европе, обратился к тому другому священнику за помощью, а к консулу — за необходимыми документами. Его беспокоила эта часть признания, так как он боялся, что это могло бы привести к тюремному заключению другого священника, а также его волновало осознание того, что он хотел помочь именно этой девушке из числа многих других из-за расположения, которое он к ней чувствовал и которое выходило за рамки религиозной симпатии. Кроме того, он понял, что эти действия нарушали китайский коммунистический закон; и хотя те, кто держал его в неволе, не очень напирали на это, его расстраивало то, что он, обратившись к консулу, воспользовался «политическими средствами для религиозных целей».

Это было особенно важной проблемой в случае отца Луки, потому что, несмотря на свое состояние частичной потери ориентации, он продолжал бороться против любого возможного предательства верности католической церкви. Судья оказывал на него сильное давление, чтобы заставить хоть в какой-то степени признать связь церкви с империалистической деятельностью западных правительств. Когда он отказался сделать это, от него (47:) потребовали вновь сесть в мучительную позицию, при которой наручники впивались в запястья; и судья далее объяснил: «Я не говорю, что католическая церковь является империалистической... Я не прошу, чтобы ты осудил религию..., но надеюсь, что ты признаешь, что империалисты пользуются ею как прикрытием для своего вторжения». И таким образом под давлением «боли и объяснения» Лука заявил, что «империалисты использовали католическую церковь как прикрытие вторжения в Китай». За это заявление и за включение других миссионеров (кому, как он боялся, это могло бы впоследствии навредить) в свое признание он сурово осуждал себя и считал себя «слабым» человеком.

Однако и сквозь этот психический туман в голове он пытался постигнуть тяжкое испытание с позиции своей религии:

В первый месяц я решил: «Сейчас я страдаю. Для меня это что-то вроде искупления за грехи. Теперь я также думаю, что у меня только одна перспектива и одна надежда — надежда на Бога».

2. «Путь»

Но к концу этого первого месяца физическое и психическое состояние Луки начало ухудшаться. Распухшие из-за оков участки ног поразила инфекция. Растущее потемнение сознания затрудняло возможность удерживать в памяти детали признания в определенном порядке. Одна из выдумок требовала очень солидного подтверждения, и этот «роман», как он его называл, становился все более и более запутанным и противоречивым. Потом во время допроса он обратил внимание на то, что судья быстро перекладывал его бумаги из одной стопки в другую до тех пор, пока в первой стопке практически ничего не осталось. Он пришел к убеждению, что его дело близко к тому, чтобы быть «решенным», и эту надежду далее подкрепил внезапный приказ судьи, чтобы с его лодыжек сняли тяжелые цепи (наручники снимали и одевали снова несколько раз, и в этот момент их также сняли). Затем судья предложил ему следующие два дня поспать, но продолжал выражать неодобрение относительно его признания, настаивая на том, чтобы после длительного отдыха он пришел с нужным материалом. Несмотря на огромное утомление, опасения Луки мешали ему спать.

Эта демонстрация мягкости не помогла ему добавить что бы то ни было к своему признанию. Несколько ночей спустя, когда его вызвали на (48:) допрос, судья спросил: «Ну, есть у тебя теперь хоть какое-то намерение быть искренним?» Отец Лука ответил: «Я хочу быть искренним и послушным, но я не очень понимаю, как сделать это. Я надеюсь, что вы покажете мне». На это судья ответил: «Я покажу», — и затем вызвал несколько тюремных охранников и покинул комнату. Эти вновь прибывшие принялись затыкать отцу Луке рот кляпом, удерживая его в причиняющем боль положении, а затем в течение ночи нанесли ему ряд болезненных телесных повреждений, главным образом, на спине. Когда на рассвете они оставили его, он около часа беспомощно лежал с множественными переломами позвоночника. Затем молодой китаец, которого он раньше не встречал, вошел в комнату и начал говорить с ним мягко, добрым голосом и по-итальянски — он впервые с момента ареста услышал родной язык. Он был очень заботлив, внимателен и сделал все возможное, чтобы Лука чувствовал себя удобно; затем он принялся подробно расспрашивать о его признании и, главным образом, об отношениях с отцом К.

Луку растрогал этот человеческий подход («Его способ допроса был объективен и беспристрастен... Он говорил на моем языке... Мне было легче признаваться»). И теперь он дал относительно точную версию всех этих событий, весьма отличную от его предыдущего признания. Он по-прежнему чувствовал себя обязанным преувеличивать многие аспекты своего признания, поскольку «я знал, что сказать только правду будет недостаточно»; но он не включал ничего, что было бы вульгарно лживым. Примерно через два часа он пожаловался на боль и слабость — как из-за своего физического состояния, так и из-за осознания того, что то, «что оставалось, было трудным и неприятным». Его посетитель согласился закончить беседу, и вскоре после этого, когда выяснилось, что отец Лука не может идти, его отнесли в камеру на носилках. Позднее он узнал, что его допрашивал «заключенный-сотрудник», заключенный, настолько «продвинутый» в «исправлении», что он действует, по существу, как штатный тюремный сотрудник. Особое качество того разговора произвело на Луку такое впечатление, что когда в нескольких других более поздних случаях у него были затруднения, он вновь просил о встрече с этим говорящим по-итальянски чиновником-заключенным.

В это же время его обследовал врач, который подтвердил опасение, что позвоночник у него сломан, но он говорил ободряюще и сказал, что спустя какое-то время позвоночник заживет.

Последующие месяцы были особенно мучительными. Его дело было дальше от разрешения, чем когда-либо, и теперь он был физически полностью (49:) беспомощным, зависимым от сокамерников во всех потребностях. После нескольких дней лежания на каменном полу ему дали твердую деревянную кровать с грубым одеялом. Доктор посетил его только еще один раз и распорядился, чтобы его сокамерники запросили дополнительную одежду и одеяла из миссии отца Луки, которая все еще существовала за пределами тюрьмы. Луку это немного успокоило, потому что «я почувствовал себя лучше, так как они начали заботиться обо мне». Но единственным лечением которое он получил в это время, были рекомендации по упражнениям для ног. Его вежливые просьбы о помощи при мочеиспускании или дефекации часто отклонялись; в сочетании с его частичной потерей контроля над мочевым и анальным сфинктерами (на неврологической почве из-за его травмы) это нередко заканчивалось тем, что пачкались его постельное белье с одеялами и камера. Вонь служила поводом дальнейшего негодования и едкой критики со стороны сокамерников, поскольку теснота, в которой они жили, превращала каждый такой случай в общую проблему.

Кроме того, неподвижность Луки привела к развитию сильно инфицированных пролежней у него на спине, бедрах и пальцах ног. Сначала их лечили весьма неадекватно йодными примочками и другими средствами местного применения; но после того, как сокамерников принялись возражать против исходившего от них запаха, он получил более эффективное лечение в форме тщательных перевязок и инъекций пенициллина.

Лука постоянно продолжал попытки восстановить свои физические способности. Через короткий период времени он начал тренировать пальцы ног; через три месяца он уже мог сидеть; через год он мог стоять, прислоняясь к стене. Только через пятнадцать месяцев после травмы он был в состоянии ходить в туалет. Сокамерники сначала помогали ему в его упражнениях, но их «помощь» была зачастую настолько грубой, что причиняла ему сильную боль — и в одном таком случае он закричал так громко, что тюремный служащий услышал и прибежал в камеру, чтобы узнать, что там за напасть. После этого сокамерники редко предлагали свою помощь.

Несмотря на физическую нетрудоспособность, Лука был обязан принимать участие в деятельности камеры — признании и «исправлении». Сразу после его травмы это заключалось в ответах на «маленькие бумажки», которые тюремные служащие посылали в камеру со специфическими вопросами о таких делах, как его отношения с отцом К. и его деятельность в пользу католических организаций в Китае. Вскоре от него потребовали более утомительных действий: он должен был участвовать в (50:) бесконечных «штудиях», проходивших в камере. Когда он засыпал на ходу — а он делал это часто — староста камеры резко ударял его по макушке соломенной щеткой.

Внутренние переживания Луки в это время сводились к чрезвычайному унижению, беспомощности и депрессии:

Я ничего не мог сделать для себя… Ночью, если мне было нужно помочиться, я должен был разбудить человека рядом с собой… Я был опечален… Я думал: «Я никогда не выздоровею. Мои ноги никогда не вылечатся. Я буду во всем беспомощен…». Я много думал о своих родителях, как они должны страдать обо мне… Я плакал несколько раз, в основном ночью.

Он нашел утешение, опору и выход для чувств только в своих фантазиях, которые обычно касались богатого эмоционального опыта прошлого: места и люди, которых он любил, песни с особым смыслом, его дом и мать.

Обычно по ночам я думал о тех местах, где побывал — бродил с родителями, братом и сестрой… в основном дома… и о праздничных поездках… Однажды у меня было странное чувство, будто я возвратился в Европу к родителям… Это было нечто иное — не совсем сон — но что-то вроде наваждения, быть может, игры. Я пытался вспоминать географические названия — названия городов, известных мне по всему миру — иногда также рек и морей — своего рода географическое хобби… Я всегда довольно серьезно интересовался географией… Когда я был в очень плохом состоянии, то пел вслух или про себя — преимущественно довольно печальные песни: негритянские спиричуэл — Swannee River, Josiah, Old Kentucky Home, Home on the Range — эти песни по-английски… а также европейские песни и песни, которые я пел с Легионом Марии и другими религиозными группами… религиозные песни Страстной недели, тоже довольно грустные. Они дарили мне воспоминания о жизни в Церкви с молодежью в Китае… Когда я был в особенно плохой форме, то пел негритянские спиричуэл… а также песню, которую мать пела мне, когда я был маленьким мальчиком — негритянскую колыбельную… Это было грустно, но в этом была возможность выразиться, своего рода облегчение.

Позднее во время заключения у него была возможность поделиться некоторыми из этих эмоций:

Был в моей камере некоторое время молодой парень, китайский католик. Я знал, что он был католиком, но мы ничего не могли сказать или беседовать о религии. Но во время перерывов мы иногда пели песни. Он любил музыку и знал много песен — Шуберта, (51:) Бетховена, рождественские гимны. Он обычно запевал, затем я подхватывал — иногда мы начинали петь вместе. Это был способ выразить общность чувств — другие не понимали… Внешне он был хорошим заключенным — он ничего не говорил против коммунистической доктрины — и если бы не пение, я, возможно, сомневался бы, что он сохранил католическую веру… Он также был утешением для меня.