3. Отец Эмиль

Я навестил отца Эмиля в миссионерском доме на севере Франции. Сильный, уверенный в себе и полный энергии, он мало походил на того напряженного и смущенного человека, с которым я был знаком в Гонконге. В свойственной ему манере он начал разговор, рассказав мне несколько забавных историй из своей жизни в тюрьме и после освобождения. На самом деле, превосходное чувство юмора было для него залогом исцеления («Я отношусь к этому с легкостью, без трагизма»), причем настолько, что он беспокоился, как бы не «переусердствовать, обращая все в шутку». Как и другие священники, отец Эмиль чувствовал угрызения совести за те свои слова и действия, которые могли повредить церкви. Особенно он беспокоился о китайском священнике, который, из-за его слов, возможно, подвергался опасности, и перенес это беспокойство на всех китайских священников: «Теперь я переживаю за китайских святых отцов… Я боюсь, они могли подумать, что мы их предали». Такие чувства по поводу китайских коллег разделяли большинство иностранных священников, но в отце Эмиле это было настолько сильно, что он принял решение спать на деревянной кушетке без матраса — как в тюремной камере — «чтобы продемонстрировать, что душой я с ними».

В нем тоже жила страстная увлеченность Китаем, поэтому по всей Франции он разыскивал друзей, с которыми познакомился там. На вопрос, не хочет ли он отправиться с миссией в другую страну, отец Эмиль ответил: «Я женился на Китае — и я буду хранить верность своей первой жене». Его настолько увлекала возможность говорить и писать об «исправлении мышления» и других аспектах китайского коммунизма, что он отказался от своего первого назначения на должность учителя; после этого его перевели на новую работу, которая позволяла ему поддерживать контакт с миссионерскими организациями, функционирующими в Китае. В это время отец Эмиль увлекся сотрудничеством с международной группой, которая занималась изучением различных форм принудительного труда, для которой он стал предоставлять подробную информацию. Он предпочитал заниматься именно такой деятельностью, нежели замкнуться в новом для него французском окружении. После двадцати лет, проведенных в Китае, в Европе он чувствовал себя настолько чужим, что «казалось, мне понадобится пройти еще одну программу перевоспитания».

Когда я встретил его во Франции, отец Эмиль по-прежнему был непоколебим в своей антикоммунистической позиции («Они даже не соблюдают элементарные права человека»), и высказывался еще более открыто и искренне, чем тогда, в Гонконге, хотя, возможно, в его действиях чуть поубавилось страсти по сравнению с той, которая сквозила спустя год после возвращения — в письме, которое он написал мне, и где говорил об «исправлении мышления» как о «гремучей смеси из угроз, лести и шантажа». Кроме того, отец Эмиль привык к жизни во Франции, и ему удалось найти золотую середину между увлечением Китаем и участием в окружающей его жизни.

Отец Эмиль по-прежнему признавал, что в методах «исправления мышления» есть рациональное зерно, так как они позволяют докопаться до «истоков дурных мыслей». К тому же, он считал достойным уважения такое достижение коммунистов как акцент на сотрудничестве между членами коллектива. С другими членами группы он сохранил теплые, но не слишком близкие отношения. Как правило, он избегал углубляться в интроспективное изучение собственного опыта, предпочитая подходить к нему «активно», и характеризовал себя «как скорее действующего, нежели разглагольствующего человека». В целом, его исцеление можно считать беспрецедентным. Ему удалось (в отличие от отца Вечтена) эффективно и быстро справиться с чувствами вины и стыда, как любит выражаться католическое духовенство. Справившись с негативными чувствами, отец Эмиль получил свободу в использовании чувства юмора и бурной деятельности в качестве средств для дальнейшего очищения от опасных эмоций, обуревавших его сразу после освобождения, и дистанцирования от негативных тюремных переживаний.

А как же оставшиеся трое участников?

Мистер Вебер (бизнесмен-авантюрист) отправился к отцу Вечтену с дружеским визитом практически сразу после возвращения в Европу. Бывший сокамерник отслужил для него мессу и совершил причастие, ознаменовав тем самым возобновление религиозной жизни в лоне католической церкви. Но почти сразу после этого Вебер снова вернулся к прежнему образу жизни: он активно окунулся в коммерцию и отправился в слаборазвитые страны на поиски приключений, «черпая силы» в алкогольных возлияниях. Большинство остальных членов группы сохранили к Веберу трепетное и даже восхищенное отношение, и считали его возвращение к прежней жизни совершенно неизбежным, из-за свойственной ему «неустойчивости».

Доктор Бауэр остался верен той же профессии, которой он занимался в Гонконге. Ему удалось почти сразу возобновить медицинскую практику и перевезти свою семью на территорию, хотя и находящуюся за пределами Европы, но населенную европейцами. В своем письме он отрицал наличие у него каких-либо психологических проблем, описывая свое воинствующее противостояние коммунизму («Я просто выхожу из себя от ярости»), а самого себя называл «научным свидетелем отвратительных экспериментов». В этом качестве он активно выступал с лекциями в течение нескольких месяцев после возвращения. Бауэр не оставлял попыток наладить отношения с другими членами группы. Попытки не остались безрезультатными, но большинство западных участников испытывали по отношению к нему смешанные чувства, с восторгом вспоминая о том, какое исключительное мужество и поддержку доктор Бауэр демонстрировал во время заключения, но вместе с тем, не будучи в силах примириться с его нацистским прошлым, расистскими взглядами и некоторыми чертами характера.

Как и следовало ожидать, у отца Бене процесс реадаптации протекал несколько более бурно. По словам коллеги, сопровождавшего его во время возвращения в Европу, на борту корабля Бене пережил «своего рода кризис», очевидно, связанный с терзавшим его непреодолимым страхом — это уже был страх не перед коммунистами, а перед верховным духовенством, страх за поступки, совершенные в тюремных застенках. Однако вскоре после этого отец Бене смог вернуться к профессиональной деятельности. Впрочем, когда он начал делиться с окружающими тем, что ему довелось пережить в тюрьме, то особо подчеркивал (как он объяснял в письме к одному из участников группы), как жестоко обманулись миссионеры, какие страшные унижения выпали на их долю, как близки они были к тому, чтобы сломаться. Таким образом, в нем по-прежнему сохранились некоторая наигранность поведения и склонность к мазохизму. Как выразился один из его коллег: «Он до сих пор играет в игру — но теперь уже на другой стороне». Более того, Бене утверждал, что адресат вышеупомянутого письма сам был «близок к нервному срыву» — что тоже было частью его позиции, и в то же время средством спроецировать свое состояние на кого-то другого. У остальных членов группы по отношению к нему сохранились те же критические чувства, о которых они говорили сразу после освобождения, разве что по прошествии многих лет они чаще всего несколько сглаживались.

Из всех заключенных, о которых шла речь в предыдущих главах, мне удалось собрать дополнительную информацию обо всех, кроме одного, — доктора Винсента. Меня не удивило, что он не ответил на мои письма, и я не мог разыскать хотя бы сколько-нибудь достоверную информацию о нем. Знакомый доктора Винсента рассказал мне, что тот предпринимал попытки уехать в другую часть Азии, чтобы продолжить там занятия медицинской практикой. Поскольку это вполне соответствовало планам, которыми Винсент делился со мной, не исключено, что он так и сделал. Можно также предположить, что им снова овладели «духи», и он вернулся к своей примечательной идентичности «мага-целителя».