10. Глава 12. Исцеление и обновление: подведение итогов

Мы описали в двух последних главах эмоциональные переживания граждан Запада в период первых лет после «исправления мышления». Они никогда не были легкими и принимали множество разных личных форм, но общий паттерн заключался в исцелении и обновлении. Все они сталкивались с определенными основными задачами, с психологическими принципами, от которых они все зависели. Их обычные проблемы, по большей части, являлись результатом эмоций «исправления мышления», которые для них были общими; но они были также связаны с другим наследием, единым для всех этих людей, а именно, с наследием гражданина Запада в Китае.

1. Способность управлять собой и целостность

Когда западные граждане возвратились домой, они как правило обнаруживали, что принуждены быть активными, озабоченными «исправлением мышления», в частности, и Китаем вообще, и неспособны немедленно заинтересоваться западной средой. Дело обстояло так, точно им следовало уделить внимание некоему психологическому долгу, прежде чем позволить себе роскошь отдыха или принять на себя ответственность за новые занятия и связи. «Это беспокойство представляло собой психологическую потребность проиграть заново чрезвычайно тревожащий опыт и (223:) было связано с тем, что Фрейд назвал «манией повторения»¹. Это — попытка вернуть овладеть [собой], в которой, как описал Эриксон, «индивидуум подсознательно создает вариации первоначальной темы, которую он не научился преодолевать или с которой не научился жить», и справляется со стрессовой ситуацией, «переживая её неоднократно и по собственной воле»².

Как и люди, прошедшие через многие другие виды болезненного опыта, эти субъекты исследования заново переживали «исправление мышления» в качестве средства примириться с ним. Их опыт предполагал особое внимание к проблемам стыда и вины, и именно эти эмоции в какой-то мере им следовало превозмочь. Иначе они оказались бы неспособными преодолевать «исправление мышления» или жить с ним и неспособными возродить чувство собственного достоинства. Следовательно, мы можем описать их психологическую задачу как овладение [собой] через восстановление целостности.

Чтение лекций и изложение в письменном виде информации о «исправлении мышления» были особенно эффективными путями достижения подобного умения властвовать собой. Этими действиями субъект исследования в действительности говорил: «Я больше не пассивный, беспомощный преступник и предатель. Я — активный, сильный авторитет по вопросу о манипулятивном процессе, который может затронуть любого из моей аудитории или читателей». Такой пересказ — это средство, с помощью которого бывший пленный объявляет об изменении идентичности, о начале освобождения от собственного опыта.

Однако после любого большого приключения или даже рядового происшествия реконструкция никогда не может точно воспроизвести само пережитое. Изменившиеся внутренние и внешние обстоятельства и ход времени должны породить искажения. Истина в лучшем случае является приблизительным соответствием, а для этих людей потребность в измененной реконструкции, вероятно, будет велика. Направление и степень искажения зависели от способа реагирования жителя Запада на «исправление мышления», его развивающихся отношений с новой средой и его давних психологических методов преодоления угроз чувству целостности.

Реконструкция епископа Баркера, например, была историей умного и героического человека, не пошедшего ни на какие уступки и умудрявшегося каждый раз перехитрить своих «исправителей». Я сказал о нем, что он расширил применение механизма отрицания до уровня фантазирования, потому что знал, что его реконструкция была неточной как в том, что касалось фактических событий, так и с точки зрения отношения к этим событиям. (224:) Такое искажение саморепрезентации было характерно для видимых сопротивленцев: чтобы сохранять ощущение целостности все эти годы, они обычно выстраивали героическое представление о самом себе и «забывали» события и эмоции, связанные с их пребыванием в роли слабых или обманутых. Хотя епископ Баркер ни в коем случае не был полностью свободен от внутренних сомнений относительно своего героического воображаемого образа, он сумел справиться с опытом «исправления мышления» достаточно хорошо, чтобы осуществить свое искажение довольно-таки эффективно.

Но существовали и такие видимые сопротивленцы, для которых эти паттерны (схемы) отрицания и вытеснения были опасны. Другой священник, за которым я проводил последующее наблюдение (о нем ранее не упоминалось), использовал, подобно епископу Баркеру, отрицание и вытеснение, чтобы подкрепить героический образ, охотно даруемый ему другими. Он также произнес множество зовущих к борьбе речей и произвел впечатление как на зрителей, так и на коллег силой, энергией и достоинством. Однако, когда я его увидел, то заметил, что его глаза выражали страх и волнение. Его взгляд в пространство напоминал «пристальный взгляд на тысячу миль», характерный для заключенных сразу после освобождения — и он был единственным из моих субъектов исследования, кто смотрел таким образом и тремя годами позже. Почти два часа этот священник описывал безупречную приспособленность к европейской жизни, отрицал любые эмоциональные трудности и говорил об энтузиазме, который он способен пробудить в ходе своих лекций по «исправлению мышления». Затем, внезапно понизив голос, он сделал это признание:

Но одно было странно … Месяцами после того, как я вышел на свободу, каждый раз, когда я видел в доме лестницу, я думал: «Какое замечательное место, чтобы спрыгнуть … совершить самоубийство».

Под маской демонстрации силы он был глубоко обеспокоенным человек, не сумевшим полностью поверить в саморепрезентацию. Его навязчивые мысли о самоубийстве и внешние признаки страха разоблачали скрытые глубже паттерны депрессии и тревоги. Его попытки владения собой не могли утихомирить внутренние самообвинения, а его потребность идеализировать свое поведение мешала примириться с сильным чувством вины. Хотя он выставлял напоказ силу и эффективность во многих областях, ему было трудно восстановить чувство целостности.

Отец Саймон использовал похожие механизмы, но его искажения приняли противоположное направление. Ему потребовалось оправдать переход в коммунистическую веру и жить в соответствии с личностью (225:) добросовестного энтузиаста. Это подразумевало отрицание жестокости в период заключения, подавление враждебности к коммунистам и недавних сомнений и рационалистическое объяснение, оправдывающее и объясняющее поведение коммунистов. Как и у всех видимых новообращенных, его чувство целостности требовало идеализировать коммунистов и резко осуждать себя, и он воссоздал в соответствии с этим не только свой тюремный опыт, но и всю историю жизни. Личность видимого новообращенного (это было справедливо и в отношении мисс Дарроу) ставит человека в мазохистскую позицию, парадоксальную ситуацию способности сохранять чувство собственного достоинства только посредством непрерывного самобичевания.

То же самое было верно и в отношении отца Бенета. Хотя он прошел диапазон от видимого новообращенного к видимому сопротивляющемуся, его подход к искусству владения собой требовал, чтобы он постоянно сосредотачивался на способности «исправления мышления» унижать и заставлять людей предавать себя. Его искажение действовало в направлении преувеличения силы «исправление мышления» и человеческой слабости тех, кто ему подвергся. Этот «анализ» отчасти был отражением его собственного опыта и отчасти — средством подтверждения садомазохистского мысленного образа собственного «я», в котором он нуждался для ощущения целостности.

Отцу Вечтену потребовался серьезный «случай», чтобы прервать компенсационную сверхактивность и дать ему благоприятную возможность справиться с внутренними конфликтами. Как один из тех, кто безусловно оказался дезориентированным, он не стал прибегать к грубым искажениям, характерным (хотя ни в коем случае не ограничивающимся ими) для видимых сопротивляющихся и видимых новообращенных. Он фактически ударился в другую крайность, и его неспособность допустить хоть малейшую поэтическую вольность была серьезным фактором в его трудностях. Его подход к целостности требовал, чтобы он не упускал ни одной детали собственного «недостойного поведения» при его реконструкции; с другой стороны, усиленные чувства стыда и вины и страх, что его не примут в европейской католической среде, мешали ему поделиться этой точной версией с коллегами, и в результате он никак не мог выразить свою внутреннюю озабоченность. Его целостность не могла быть восстановлена, пока этот «случай» не разрушил этот тупик.

Борьба за умение властвовать собой наиболее интенсивна сразу после «исправления мышления», и в первые недели и месяцы после освобождения эмоциональный кризис сосредотачивается вокруг неё. У большинства моих западных субъектов исследования она имела тенденцию в значительной степени затихать через год, по мере того, как постепенно достигались дистанция и перспектива, и западные граждане (226:) оказывались способными формулировать объяснение своего поведения. Эта реконструкция — новая психологическая правда субъекта исследования, его способ примириться и с «исправлением мышления», и с западной средой. Вполне вероятно, что у этого человека возникали трудности с подобной реконструкцией, когда она оказывалась настолько искаженной, что ему самому трудно было в неё верить, или когда она была до такой степени буквальной и безжалостной, что он был неспособен её выразить. В любом случае, борьба каждого субъекта исследования за умение управлять самим собой будет, вероятно, длиться бесконечно, независимо от того, отдает он себе в этом отчет или нет.