9. Часть третья. «Исправление мышления» китайской интеллигенции

Мы должны быть инженерами человеческих душ.

В. И. Ленин

Совершенствование (облагораживание) человека зависит от исправления склада ума.

Конфуций (243:)

1. Глава 13. Столкновение

Возвращаясь от заключенных западных граждан к «свободным» китайским интеллектуалам, мы попадаем прямо в идеологическое «яблочко» «исправления мышления». Вместо того, чтобы стать орудием борьбы с предполагаемыми преступниками и «империалистами», эта реформа превратилась в инструмент манипулирования энтузиазмом наиболее просвещенных представителей китайской общественности. Китайские интеллектуалы испытывают на себе «исправление мышления» в национальных образовательных учреждениях, а тон этой реформе задают их соотечественники, не очень отличающиеся от них самих. Их призывают рассматривать ее как акт патриотизма, элемент личностного и национального обновления.

«Исправление мышления» этой социальной группы не так уж сильно отличается от тюремной программы, применявшейся к представителям западного общества. На самом деле, сопоставив в своем исследовании западных граждан с китайцами, я был поражен сходством эмоциональных реакций у людей из столь разных групп. Но различия между ними тоже показались мне впечатляющими — различия по условиям «исправления мышления» и особенностям давления, которое на них оказывали, по жизненному опыту и чертам характера, а, кроме того, они совершенно по-разному относились к китайскому коммунизму — причем, эти различия были настолько велики, что временами мне казалось, будто я провожу два совершенно самостоятельных исследования.

Изучение этих различий неминуемо приводит нас к китайским проблемам, к необходимости проанализировать влияние как со стороны традиционной китайской культуры, так и со стороны современной китайской культурной революции, попирающей многовековые традиции. Только влиянием этих факторов можно объяснить уникальный подход китайцев к претворению в жизнь импортированных коммунистических принципов. В фокусе моего внимания будут находиться эмоции людей и присущее им ощущение внутренней идентичности, а не внешние проявления, так как я ставлю перед собой цель объяснить их переживания в свете их личной истории, а также истории и культуры их родной страны. Этот подход диктует необходимость исследовать истоки «исправления мышления» — как современную историю, так и эксплуатацию психологических факторов, заимствованных в Советской России и в традиционных китайских моделях. После этого я подытожу общие принципы, установленные в ходе моего исследования с участием представителей обеих групп — принципы, применимые для любой культуры, значимость которых выходит далеко за рамки «исправления мышления» как такового.

Кто же такие «китайские интеллектуалы»? Этот термин имеет широкое толкование и зачастую применяется ко всем жителям Китая, получившим среднее образование, хотя сами коммунисты ввели разделение на «высших интеллектуалов» и «обычных интеллектуалов». Сюда, разумеется, включаются ученые-гуманитарии, учителя, художники, ученые-естественники, студенты университетов, врачи и другие квалифицированные специалисты — все, кто составляет очень немногочисленный, но весьма влиятельный сегмент китайского общества. Как группа, они являются духовными, если не прямыми последователями конфуцианцев-эрудитов, знаменитого класса ученых-чиновников, представители которого некогда слыли законодателями культурных стандартов и устанавливали политическую структуру при тех императорских династиях, во времена которых они жили. Трудно найти страну, где образование было бы настолько в чести, как в традиционном Китае, и нигде знания не играли такой решающей роли для личной карьеры. Вплоть до начала XX-го века основной путь к обретению престижа и благосостояния лежал через государственный экзамен по конфуцианским классическим произведениям.

Но в течение последних пятидесяти лет подверженные влиянию западной культуры интеллектуалы возглавили революционное движение по освобождению от загнивающей традиционной социальной структуры. За это время их идентичность претерпела существенные изменения, а революционные порывы дались им ценой немалых эмоциональных и материальных издержек. Но, даже оказавшись в осаде, они всегда были окружены аурой, присущей образованной элите и строго держали дистанцию, отстраняясь от массы необразованного населения.

Как это делали все правители во все времена (и коммунистические партии по всему миру) китайские коммунисты прекрасно осознавали необходимость привлечь на свою сторону этот драгоценный интеллектуальный капитал и найти ему эффективное применение. В действительности, провозглашенная ими программа «исправления мышления» значительно превосходила самые смелые замыслы их предшественников — идеологов коммунистического движения в России. Они призывали перейти «на другую сторону баррикад», поменяв свои политические воззрения, каждого китайского интеллектуала, что, разумеется, делало программу невероятно претенциозной. Однако, сразу после того, как китайские коммунисты взяли власть в свои руки, обстоятельства сложились в их пользу.

Коммунисты торжествовали, празднуя свой триумф. Их уверенность в собственных силах, а также железная дисциплина, царившая в их рядах, не могли не произвести должного впечатления на население, истерзанное десятилетиями гражданской войны, вторжениями иностранных агрессоров и коррупцией в политических кругах. К тому времени к коммунистическому движению примкнуло значительное число интеллектуалов, многие из которых присоединились к нему еще в студенческие годы. К 1949 году интеллектуалы, как группа, — включая тех, кто не придерживался каких-либо определенных идеологических взглядов, — скорее желали победы коммунистов, чем противились ей. Именно такое впечатление сложилось у многих наблюдателей и исследователей, кроме того, я слышал об этом от членов китайской группы, принимавших участие в моем исследовании, и от моих друзей, живущих в Гонконге. Большинство интеллектуалов и студентов относились к режиму националистов с чувством острой враждебности. Их возмущало, что издержки жизни в полицейском государстве не компенсируются результативностью действий властей. Если корректно будет говорить о классовом отчаянии — отчаянии, наступившем в результате крушения иллюзий, эмоционального смятения, нескончаемой череды фрустраций и экономического кризиса, сопровождающегося стремительным ростом инфляции — то именно в таком состоянии пребывали интеллектуалы в течение нескольких лет до прихода к власти коммунистов. В таких условиях многие из них проявили значительную восприимчивость не только к изменениям, но и к методам проведения этих изменений, которые при другой политико-экономической обстановке явно посчитали бы неприемлемыми¹.

Некоторые из китайских интеллектуалов (хотя отнюдь не все) получили возможность постепенно ознакомиться с мерами, посредством которых осуществлялось коммунистическое «исправление», благодаря созданию групп «политических исследований» и «взаимопомощи». В этих группах, где они жили, работали или занимались исследовательскими изысканиями, царил догматичный уклад, хотя и не слишком строгий, по сравнению с тем, что ждало китайцев в будущем. Однако, к концу 1951 года уже все интеллектуалы попали в жернова годичной «Кампании по Исправлению Мышления», нацеленной именно на них — это были первые китайские общенациональные массовые проявления самокритики. Мой гонконгский корреспондент, сам по происхождению китаец, охарактеризовал эту кампанию как «одно из самых захватывающих событий в человеческой истории»². Близилась еще одна, столь же захватывающая кампания; но прецедент уже был создан, и последствия такого рода манипуляций сверху донизу — типичные для всех общенациональных кампаний — заслуживают отдельного описания³.

Сначала был публикован манифест за подписью самого Мао Цзэдуна: «Идеологическое исправление, в первую очередь, идеологическое исправление интеллектуалов, является одним из самых важных условий широкомасштабной демократической реформы и индустриализации страны». Затем центральное министерство образования собрало три тысячи ведущих преподавателей университетов и руководителей академических учреждений, расположенных в области Пекина и Тяньцзиня, с тем, чтобы запустить «кампанию обучения», целью которой было бы «исправление идеологии преподавателей и высшего образования». Премьер-министр Чжоу Эньлай обратился к ним с речью и в течение пяти часов красноречиво живописал процесс превращения университета в поистине «прогрессивное» учреждение и подчеркивал такие аспекты личностного исправления как «точка зрения», «позиция», «кому мы служим», «проблемы мышления», «проблемы знаний», «проблемы демократии» и «критика и самокритика». (Один из присутствовавших при этом сотрудник системы образования рассказывал, что в качестве примера самокритики Чжоу упомянул о своих собственных «социальных связях»). Затем под чутким контролем коммунистов были созданы группы обучения. В это же время развернулась массированная кампания в газетах, журналах и на радиостанциях; благодаря такой организационной работе движение получило распространение за пределами столицы и охватило все университеты и интеллектуальные сообщества Китая.

Сосредоточенная в университетах (но направленная на всех интеллектуалов, независимо от их принадлежности), кампания охватила всех, от пожилого ректора колледжа до новоиспеченных студентов-первокурсников, и «десятки тысяч поставленных на колени интеллектуалов… безжалостно обвиняли себя на десятках тысяч собраний и в десятках миллионов слов, начертанных ими на бумаге»⁴. Урожаем объявленной кампании стало повальное самобичевание самых образованных граждан Китая. Их публичное покаяние на несколько месяцев оказалось предметом сенсационных статей, опубликованных в национальной прессе, а при повторных поводах это происходило и в последующем. Сочетавшие в себе короткую личную историю, философские упражнения в софистике и шаблонный жаргон, публичные покаяния всегда проходили по одной и той же схеме: сначала осуждение собственного порочного прошлого — своей вопиющей безнравственности и ошибочности взглядов; затем — описание пути коренного изменения всей своей жизни под мудрым руководством коммунистов, а дальше следовала смиренная констатация остальных прегрешений и обещание упорно работать над собой, чтобы преодолеть их с помощью более прогрессивных коллег и членов партии.

Выдающиеся ученые отрекались от своих достижений, принесших им международное признание, и заявляли о желании начать все с нуля — и жизнь, и работу. Самым выдающимся гвоздем программы (также представленным в конкретных историях в данной книге) были акты публичного унижения преподавателя в присутствии собственных студентов: преподаватель юриспруденции, например, каялся в своих грехах на глазах у многочисленных студентов, обращаясь к ним не иначе как к «братьям-студентам», затем поблагодарил их за мудрые советы и обещал следовать им «в мельчайших деталях, поскольку это поможет ему стать совершеннее», и закончил клятвенным заверением «стать вашим учеником и учиться у вас». (Чтобы составить наиболее полное представление об таких покаяния, их необходимо читать; в Приложении, на странице 473 мы приводим полный текст «покаяния», произнесенного преподавателем философии, обладателем диплома Гарвардского университета, в стенах ведущего пекинского университета). Хотя содержание этих документов представляется несколько ритуализированным и неубедительным, участники моего исследования, входившие в западную группу, пояснили, что такие эпизоды самовыражения отнюдь не лишены эмоциональной вовлеченности и отражают воздействия колоссальной силы. Студенты одерживали победу в «исправительном» энтузиазме над своими профессорами.

Однако, с приходом к власти коммунистов, в течение двух лет до официального начала кампании многие интеллектуалы уже подвергались «исправлению мышления» в специализированных центрах, получивших название «революционных университетов» или «революционных колледжей». Каждое из таких учреждений, где проходила реализация этих программ, являло собой скрытый от посторонних взглядов мир, в котором «исправление мышления» осуществлялось без помех, в специально созданных для этого условиях. Революционные университеты были детищем Партийных школ, в которых (см. Главу 20) программа «исправления мышления» китайских интеллектуалов была развернута несколькими годами раньше; в сущности, эти школы послужили прототипами, по образу и подобию которых впоследствии организовывались значительно более напыщенные публичные мероприятия.

Возникшие практически во всех областях Китая, где победоносной поступью прошла армия коммунистов, революционные университеты проявили наибольшую активность в течение первых нескольких лет коммунистического режима; к 1952 году многие из них были перепрофилированы в более традиционные центры по подготовке кадров. Среди прочих целей, к реализации которых они стремились, особое место занимала задача экстренной подготовки квалифицированных специалистов; как правило, продолжительность обучения составляла всего шесть месяцев, в крайнем случае, — не более восьми или двенадцати, а контингент студентов едва ли можно было назвать элитарным. В число учащихся входили представители таких групп как бывшие чиновники националистического режима, преподаватели обычных университетов из той или иной провинции; студенты, «вернувшиеся» из западных стран, причем некоторые из них только что приехали на родину, а другие побывали в Европе или в Америке тридцать-сорок лет назад; а также случайно выбранные группы молодых университетских инструкторов, недавних выпускников университетов, и даже старшекурсников. Кроме того, там проходили обучение члены коммунистической партии и сочувствующие граждане, в работе или мыслях которых прослеживались серьезные «ошибки», а также те, кто просто провели в областях, где правил Гоминдан, достаточно времени, чтобы быть заподозренными в националистических настроениях.

Многие оказывались в революционных университетах под действием тщательно завуалированного насилия — чрезвычайно настойчивого «совета» поступить туда. Но были и те, кто по собственной инициативе активно добивались приема в такие заведения, так как мечтали снискать благоволение нового режима, или, по крайней мере, выяснить, чего от них ждут; более того, они верили, что обладание дипломом одного из этих учебных центров будет большим подспорьем в новом Китае. И, как показывает анализ первой же истории китайского студента революционного университета, некоторые шли туда за решением личностных проблем, возникших у них во взаимоотношениях с коммунистическим режимом.

Вскоре я понял, что программы, проводившиеся как в обычных, так и в революционных университетах, представляли величайший интерес не только для китайских интеллектуалов, но и для моего психологического исследования. Двенадцать из пятнадцати участников моего исследования так или иначе прошли подготовку по одной из таких программ, поэтому четыре истории, которые мне предстоит рассказать, я равномерно распределю между ними. Наиболее пристальное внимание я уделяю революционным колледжам, так как, по моему мнению, именно они служили ядром китайского движения по «исправлению мышления». Но прежде, чем мы попытаемся проникнуть в это ядро, я должен сказать еще несколько слов о китайских участниках моего исследования, и о характере моей работы с ними.

Испытуемые из этой группы не могли продемонстрировать столь широкого диапазона реакций по отношению к «исправлению мышления», как представители западной культуры, с которыми мне довелось разговаривать, поскольку, в сущности, все они были неудачами «исправления мышления». Они принадлежали к очень немногочисленной группе китайских интеллектуалов, которые приняли решение покинуть материк и остаться в Гонконге в статусе беженцев от коммунистического режима. Вот почему мы не можем расценивать их как типичных китайских интеллектуалов. Но нельзя сказать, что их реакции совершенно отличны от настроений подавляющего большинства интеллектуалов, которые остались в Китае: даже будучи неудачами «исправления мышления, они проявляли некоторые позитивные отклики, что способно помочь нам разгадать тайну успехов программы. А их негативные реакции, хотя и более интенсивные, чем у большинства интеллектуалов, помогают нам лучше разглядеть камни преткновения на пути «исправления мышления» этой социальной группы. Более того, природа процесса «исправления» — акцент на тесный контакт и психологическое разоблачение — позволила моим участникам поделиться своими наблюдениями о реакциях тех, кто воспринимал происходящее иначе, чем они сами.

Разумеется, психологическое и финансовое бремя статуса беженцев не могло не затронуть наших китайских участников. Время от времени кто-нибудь из них предпринимал попытку использовать интервью, которое я с ним проводил, как трибуну, с которой можно выступить, но не против коммунистов или националистов, а против конкурирующей организации беженцев. Положение большинства из них следовало бы назвать шатким, и свое участие в исследовании они, как правило, рассматривали в качестве средства рано или поздно снискать лучшей доли. Причиной такого отношения служили распространенные среди китайцев представления о взаимности; как отмечал Л. С. Янг, когда китаец совершает какой-либо поступок, он всегда ожидает ответа: «Услуги, оказанные другим, часто расцениваются как «социальные инвестиции», за которые инвестор ожидает получить щедрые дивиденды»⁵. Один из моих китайских участников доходчиво давал мне понять, что рассчитывает не на психологическое, а на материальное участие с моей стороны; к числу ожидаемых (или, по крайней мере, предполагаемых) «щедрых дивидендов» относился шанс, что я рекомендую данную организацию беженцев американскому фонду, о помощи которого они мечтали; что я помогу кому-то из них получить работу в представительстве западной компании в Гонконге или окажу поддержку при эмиграции в Соединенные Штаты.

Я посчитал материальную компенсацию наиболее уместной формой благодарности не только потому, что эти люди нуждались в деньгах, но и поскольку она могла бы послужить достойным откликом на их ожидания, выполнить большинство из которых было невозможно (или даже нежелательно). Но вместе с тем, я понимал, что платить за участие в интервью было бы неправильно, так как это может спровоцировать испытуемого к утаиванию информации с тем, чтобы не терять «золотую жилу», а также потому, что такой подход может породить у них нежелательное убеждение, будто я плачу за информацию. Совершенно случайно я пришел к компромиссному решению, которое оказалось настолько действенным, что я пользовался им на протяжении всего исследования. Каждому участнику я предлагал в письменном виде изложить информацию, имеющую отношение к моему исследованию, чаще всего это было подробнейшее изложение идей, сформировавшихся еще в период «исправления мышления»; за это я платил им в соответствии с принятыми в Гонконге стандартами оплаты публикуемых статей приблизительно такого размера. Если мои отношения с испытуемым получали продолжение, по прошествии еще нескольких интервью я повторял ту же самую процедуру и просил его указать дополнительную автобиографическую информацию, которая в данном случае имела большое значение. Эта организация исследовательского процесса приносила плоды обеим сторонам и позволяла каждому из нас сохранить свое лицо.

Переводчики, которые работали со мной, тоже были из числа беженцев-интеллектуалов, и это создавало немало проблем. Нередко испытуемые чувствовали скованность и менее охотно говорили о себе, в частности, о своих политических убеждениях собратьям по несчастью, чем мне самому. Я был для них относительно безвредным американцем; но кто знает, к каким организациям, быть может, принадлежат мои переводчики? Время от времени кто-нибудь из испытуемых требовал, чтобы в качестве переводчика выступал его друг, но на это я шел только в тех случаях, когда сам знал предлагаемого мне человека, и считал его подходящей кандидатурой на эту роль. Но даже тогда на определенных «участках работ» я старался заменить его одним из моих постоянных переводчиков. Некоторые участники исследования уже через несколько часов начинали заискивать перед переводчиками, надеясь, что, снискав их расположение, они будут пользоваться моей благосклонностью. Принимая во внимание все эти причины, я считал принципиально важным, чтобы все переводчики твердо идентифицировали себя со мной и с моим исследованием. Двое переводчиков, с которыми я работал на постоянной основе, были моими друзьями, и их роль не ограничивалась выполнением моих требований.

Эти соображения имели огромное значение, поскольку в задачу переводчиков входило не просто переводить во время интервью с китайского на английский и наоборот: будучи европеизированными китайцами, им предстояло перекинуть мост между относительно неевропиезированными китайскими испытуемыми и (тоже относительно) не подвергшимся влиянию китайской культуры западным интервьюером. Дэвид Рисман (David Riesman) назвал это «интервью в тандеме»: переводчик в обоих направлениях выполняет функции проводника, обеспечивая возможность мне и испытуемому — разделяемых отсутствием общего языка и огромной культурной пропастью — общаться друг с другом. Необходимость компромисса была очевидной: испытуемый должен был приспособиться к моему западному подходу, а я оказался вынужден в известной степени подчиниться китайскому менталитету. С моей стороны, это означало, что каждое интервью сопровождалось чаепитием, и мне пришлось неосознанно выработать в себе несвойственные мне ранее сдержанность и хладнокровие, и вполне сознательно сформировать привычку не напрямую (окольными путями) затрагивать в разговоре более тонкие, личные вопросы.

Я уже упоминал, с какими трудностями мне пришлось столкнуться в связи с принадлежностью моих испытуемых к китайской культуре и с их статусом беженцев (по-видимому, второе обстоятельство создавало значительно больше проблем, чем первое); но стоило троим из нас преодолеть эти барьеры, как в команде тут же воцарился дух энтузиазма. Мы направили все свои силы на то, чтобы высветить мельчайшие нюансы эмоций наших участников, а потом передали их мне для окончательной обработки; в результате, нас охватил восторг, связанный с тем, что нам удалось проникнуть в самую суть «исправления мышления». Чаще всего интервью затягивались, превращаясь в суровую, изматывающую процедуру, и на каждое из них уходило, по крайней мере, вдвое больше времени, чем на обычное интервью, в котором затрагивались бы те же самые вопросы, но в этом была особая прелесть. Спустя многие месяцы работы у нас сформировались чрезвычайно важные терапевтические отношения с китайскими участниками, причем не только с англоговорящими, но и с теми, с кем мы общались через переводчика. Как правило, этот процесс не приводил к катарсису, как бывало в работе с представителями западных культур (хотя, с одной говорившей по-английски девушкой случилось именно так); скорее, можно говорить о постепенном сдвиге, который намечался, когда своими наводящими вопросами я побуждал испытуемых заговаривать о переживаниях, волновавших их раньше и волнующих теперь.

В целом, участники из китайской группы моего исследования были молоды, и, в большинстве своем, принадлежали к студенчеству. Я не старался специально собрать молодежную группу, такой возрастной состав моей выборки был обусловлен целым рядом причин. Мне удалось выйти на них через издательские организации беженцев, к которым они принадлежали; кроме того, молодым людям было проще уехать из коммунистического Китая после развернувшегося там движения по «исправлению мышления», независимо от наличия или отсутствия у них на то официального разрешения: у большинства из них не было семей, пред которой они несли бы ответственность, они легче прибегали к анонимности и легче находили себе оправдания (скажем, навещая родителей в Гонконге во время студенческих каникул), что облегчало для них задачу пересечения границы. Такой неожиданный перекос выборки с тенденцией к молодежному составу обернулся огромными преимуществами. Это помогло мне лучше понять ту феноменальную роль, которую сыграла молодежь в революционном Китае ХХ века, и пролить свет на психологические проблемы, касающиеся идентичности и ее изменений. И все же, состав группы был достаточно разнообразным; в нее входили студенты колледжей, некоторым из которых еще не было двадцати, а другим — двадцать с небольшим, тридцатилетние закаленные революционеры и опытные государственные чиновники средних лет. Участники моего исследования были уроженцами разных областей Китая, и происходили из семей, принадлежавших к городским торговцам, деревенскому мелкопоместному дворянству, а некоторые из них были потомственными крестьянами.

Китайскую группу испытуемых можно охарактеризовать следующим образом: общее число — пятнадцать человек; учреждения, в которых они проходили «исправление мышления»: семеро в обычных университетах, пятеро в революционных колледжах, двое в военных учреждениях, и один — в бизнес-группе; род занятий на момент «исправления мышления»: семеро — студенты, двое — отчисленные студенты, двое — правительственные чиновники (оба имели опыт преподавания в университете), один — инструктор в университете, двое — военнослужащие, один — бизнесмен (в Гонконге, тринадцать человек составили неточно определенную группу студентов-преподавателей-писателей, а оставшиеся двое занимались бизнесом); географическое распределение: семеро были из области Хэнань-Хубэй-Аньхой (Южный Центральный Китай), четверо — выходцами из Кантона (Южный Китай); пол — двенадцать мужчин и трое женщин; возраст — от девятнадцати до сорока пяти, возраст большинства попадал в диапазон от двадцати до тридцати пяти лет.

В целом, по сравнению с западными участниками исследования, члены китайской группы были более далеки по времени от опыта «исправления мышления», на момент интервью для большинства этот срок составил от одного до четырех лет назад. Такая временная погрешность повышала вероятность ретроспективного искажения, которую я всегда имел в виду. Чтобы свести риск искажений к минимуму, во время интервью я призывал каждого из испытуемых не просто отстраненно повествовать о том, какие эмоции он испытывал во время реформы, а попытаться снова окунуться в них, пережить их еще раз. В конце концов, мне в значительной степени удалось от них этого добиться, поскольку в «исправлении мышления» было что-то, благодаря чему его участники сохраняли необычайно эмоционально насыщенные, яркие воспоминания о произошедшем. Только в результате немалых усилий — заключавшихся в постановке целенаправленных вопросов и уточняющих замечаний, а также тщательной проверке надежности воспоминаний участников — мне удалось восстановить историю жизни каждого из моих испытуемых.

Поскольку я сам участвовал в процессе воспроизведения интересовавших меня событий, все это время меня не покидало ощущение, что я слушаю рассказы Гулливера о путешествиях в какой-то неведомой стране. Этой неведомой страной был не столько Китай, сколько процесс «исправления мышления» — и особенно, заколдованное королевство революционного университета. (253:)