3. Окончательный итог «исправления мышления»: покорность и новая гармония

Известие о том, что настало время приступить к работе над отчетом об итогах «исправления мышления» (или окончательным покаянием), означало, что освобождение не за горами, но, кроме того, всем дали понять, что это последнее усилие будет играть решающую роль. Во время общего собрания преподаватели подчеркнули значение этой процедуры, призванной кристаллизовать самую суть «исправления», когда каждому студенту представится последняя возможность разрешить доселе неразрешенные проблемы мышления. В течение двух следующих дней занятия в малых группах практически полностью были посвящены обсуждению формы проведения итогового отчета. Это должна была быть автобиография, включающая в себя жизнеописание двух предшествующих поколений, продолжающаяся этапом «исправления мышления», откровенно и подробно описывающая развитие мыслей автора и их претворение в действия. Кроме того, необходимо было проанализировать влияние «исправления мышления» на характер студента, а также на его мировоззрение, включая то, что было изложено и обсуждалось во время промежуточного подведения итогов, но не ограничиваясь этим. Так или иначе, итоговый отчет должен был насчитывать от пяти до двадцати пяти тысяч китайских иероглифов (что эквивалентно приблизительно тому же количеству английских слов); но куда больше, чем объем, ценилось содержание. Чтобы студент мог получить диплом об окончании, его итоговый отчет должен был принят руководством университета. Среди студентов ходили слухи, что «отстающим элементам» будет предложено повторно пройти курс «исправления мышления», а «реакционеров» и «врагов народа» отправят в тюрьму для «исправления» посредством трудотерапии.

Спустя десять дней, отведенных на написание итогового отчета, студенты зачитывали свои записи в малых группах. На них обрушивался шквал еще более пространной и едкой критики, чем раньше, поскольку теперь каждый должен был поставить подпись под каждым отчетом, чтобы завизировать свое согласие и ответственность за каждую букву в этом документе. Некоторые студенты из группы Ху по несколько дней выдерживали яростный огонь критики, и неоднократно вносили коррективы в свои итоговые отчеты. Как обычно, студенты обсуждали работы друг друга, но последнее слово всегда оставалось за функционерами и преподавателями; они завершали обсуждение, вынося собственные оценки итоговым отчетам студентов. Окончательная версия документа становилась неотъемлемой частью личного дела студента, и (находясь у его руководителей) сопровождала его на протяжении всей его дальнейшей карьеры.

Исполненный решимости преодолеть эту последнюю преграду, Ху сосредоточился на задаче воспользоваться своими теоретическими знаниями для того, чтобы выработать приемлемый вариант окончательного признания. Он знал, что в этом документе следует уделить особое внимание двум важным аспектам. Первый из них, анализ классового происхождения, не был для него помехой: Ху не составляло никакого труда причислить свою семью к категории «землевладельцев» или к «сельскому правящему классу», и объяснить этим обстоятельством порочность своего характера и пагубность идей. Он назвал себя «эксплуататором», обвинил себя в том, что «принял точку зрения, диаметрально противоположную интересам народа» и заявил, что в прошлом был «действительно… врагом народа».

А вот удовлетворить второе требование было отнюдь не так просто, поскольку оно предписывало обличить своего отца и как человека, и как представителя старого порядка. Это действо имело символическое значение для «исправления мышления» молодых китайцев, и многим оно казалось невыносимо мучительным. Один из функционеров заметил, что Ху упорно не желал критиковать своего отца и при каждом удобном случае бросался его защищать: «Он сказал, что самой важной частью перевоспитания интеллектуалов является обвинение в адрес собственного отца — поскольку интеллектуал почти наверняка происходит из благополучной семьи, поддерживавшей антикоммунистический строй, и если он не заклеймит позором своего отца, то не сможет быть добропорядочным приверженцем нового режима». Ху пытался увильнуть, утверждая, что у него не сохранилось отчетливых воспоминаний, поскольку в детстве он очень редко виделся с отцом. Но функционер гнул свою линию, настаивая, что «для каждого маленького мальчика отец является героем», и требовал, чтобы Ху определился, он за отца, или против него.

Два письма, которые Ху за это время получил из дома, внезапно придали проблеме совершенно новый, трагический оборот. Первое было написано дядей, который сообщил Ху потрясшую того новость о том, что во время кампании по проведению земельной реформы в Хубэе его отец был подвергнут публичной «борьбе» и заключен в тюрьму. Дядя просил Ху, чтобы тот использовал свое влияние на коммунистов с тем, чтобы добиться освобождения отца. Через день или два Ху получил еще одно письмо, на этот раз от самого отца, с сообщением о том, что он освобожден из тюрьмы, но все их семейное имущество конфисковано, а семья все еще находится в очень опасной ситуации. Ху было трудно описать мне сложную гамму чувств, которые охватили его в тот момент, он одновременно испытывал шок, вину и гнев. В начале земельной реформы Ху написал отцу письмо, призывая его отказаться от части земельных владений в пользу местных крестьян и наладить сотрудничество с коммунистами, представив себя «просвещенным землевладельцем». Отец последовал совету сына; и теперь Ху понял, что они оба попали в ловушку. Ху вспомнил свою последнюю встречу с отцом, когда сам отказался последовать его совету. Вопреки желанию отца, чтобы сын выбрал образовательное учреждение, расположенное неподалеку от дома, Ху решил поступать в Университет Нанкина; предостерегающие слова отца до сих пор звучали у него в голове:

(*Цитата*)

Вы, молодые, уже не думаете о старшем поколении. Должно быть, ты очень мало привязан к нам. Тебе не понять, что старик чувствует по отношению к своему сыну. Наши чувства к тебе выходят за рамки твоего понимания.

(*Конец цитаты*)

Как мы увидим позже, эти слова были менее чем справедливы; но это не спасло Ху от угрызений совести и раскаяния в том, что он не послушался отца и не обосновался поблизости от дома, чтобы иметь возможность в критический момент помочь семье. Вспоминая, что он слышал о «борьбе», сопровождавшей земельную реформу на севере, Ху начал представлять себе картины того, как его отца обливают презрением, оскорбляют, избивают и передают в руки «народного суда». Его воображение рисовало образ старика отца, сидящего в тюрьме и закованного в кандалы; он вспоминал отвратительные тюремные казематы, в которых ему довелось побывать несколько лет назад, но еще ярче были воспоминания о том, как его самого еще в студенческие годы националисты ненадолго «упекли» в тюрьму за антиправительственную деятельность: «Я вновь мысленно пережил все свои мытарства, видя, что моего отца постигла та же участь». Очень скоро печаль переросла в негодование: «Я превозмог печаль, и она сменилась жаждой мести». Ху идентифицировал себя со своим отцом, и в невзгодах, выпавших на долю их обоих, он усматривал доказательства лживости и двуличности коммунистов:

(*Цитата*)

Я стал чувствовать, что я и мой отец, каждый по-своему, были врагами коммунистов. Мой отец был стар и бесполезен, и поэтому подвергался гонениям с их стороны. Я был молод и перспективен, и поэтому коммунисты все еще старались завоевать меня… Другие студенты считали меня способным. Мой отец пользовался в нашей местности огромным уважением среди крестьян, он всегда был щедр к ним во времена лишений и невзгод, никогда не проявлял себя как жадный, жестокий, бессердечный землевладелец, о которых постоянно твердили коммунисты… И я, и мой отец при новом режиме всегда старались работать, не покладая рук, но оба стали жертвами этого режима. Я понял, что коммунисты не имеют ни малейшего представления о справедливости и правосудии. Они методично уничтожают каждого, кто пользуется авторитетом у окружающих, если он не принадлежит к партийным кругам, и для этого пойдут на все, что посчитают нужным, каким бы «просвещенным» по части коммунизма этот человек ни был… Я обдумывал модель идеального коммунистического государства, которую сам некогда создал в своем воображении, согласно которой бедняки получали землю, а для реформы коррумпированного общества находилось новое, неординарное решение. Но я понял, что коммунизм не соответствует моему идеалу, и что коммунист — это очень жестокий человек, который использует бедняков и их недовольство богатыми в целях укрепления собственной власти.

(*Конец цитаты*)

Рассказывая мне об этом (и особенно, при упоминании об отце), Ху терял самообладание, иногда печально опускал глаза, иногда беспокойно расхаживал по комнате. За все время общения с ним я еще никогда не видел его таким взволнованным; а во время следующей сессии мне сказали, что после нашей встречи он был ужасно возбужден, и еще несколько часов обсуждал свои переживания наедине с переводчиком, который нам помогал.

В революционном университете Ху никому ничего не сказал о тех двух письмах, что пришли ему из дома. Воспользовавшись извращенной коммунистической логикой, он нашел компромиссное решение, позволявшее ему выполнить требование функционеров и осудить отца: упомянув о том, с какой доброжелательностью его отец относился к крестьянам, Ху осудил такое поведение как «даже более реакционное, чем беспощадные унижения… со стороны злобного землевладельца», так как «его благие деяния помогали представить позицию правящего класса еще более непоколебимой» (аллюзия на слова отца Луки о том, что «То, что ты делаешь как хорошее дело — это плохо — именно потому, что это хорошо!»).

Излагая историю собственной жизни, Ху осторожно преуменьшил свое участие в левых студенческих выступлениях и даже критически связал его с «индивидуализмом», занимавшим центральное место в «окончательном признании». Только потом Ху понял, насколько этот документ отражал степень личной покорности:

(*Цитата*)

Этот отчет я готовил абсолютно против собственной воли. Если сейчас положить передо мной тот итоговый отчет об «исправлении мышления», я смогу написать новый, где в каждом предложении будет содержаться опровержение того, что было написано тогда. Что, если не страх, могло толкнуть человека на поступок, целиком и полностью противоречащий его воле? Если бы я не был так напуган, я наверняка отказался бы это писать.

(*Конец цитаты*)

Ху не смог сказать мне, во что, из изложенного им в итоговом отчете, он тогда верил. Отчет состоял из идей, в часть из которых он вообще не верил, в другие верил, но впоследствии в них разочаровался, но были и такие — как объясняет Ху, убедительно демонстрируя великую силу языка, — которые были настолько вплетены в коммунистические шаблоны мышления и языка, что какие-либо оценки здесь были бы неуместны:

(*Цитата*)

Долго пользуясь штампованными формулировками, ты так к ним привыкаешь, что они вырываются как будто сами собой. Если ты совершаешь ошибку, ты совершаешь ошибку внутри такого шаблона. Хотя ты не признаешься, что начинаешь разделять эту идеологию, на самом деле, ты пользуешься ею подсознательно, почти автоматически… В тот момент я верил в определенные аспекты коммунистических принципов и теорий. Но в моей душе царило такое смятение, что я не мог сказать или определить, во что же я все-таки верил.

(*Конец цитаты*)

Ху отметил, что, когда процедура сдачи итоговых отчетов (в конце концов, у всех студентов его группы, и, очевидно, остальных групп тоже, работы были приняты), большинство, судя по всему, испытали чувство величайшего облегчения. Они прошли выпавшее на их долю испытание и проявили символическую покорность; а многие — особенно молодые — видимо, чувствовали, как между ними и правительством установилась прочная связь.

Но для Ху облегчение не наступило, кроме того, он не чувствовал никакой или почти никакой связи с властями. Величайшим желанием, которое он, все еще подавленный и разочарованный, тогда испытывал, было как можно скорее уехать из этого места. Ху заранее решил вернуться в Нанкин — где когда-то был счастлив и беспечен — найти работу и устроить свою жизнь (хотя бы в качестве школьного учителя) подальше от политических веяний. Он уже написал своим друзьям, которые выслали ему сумму денег, необходимую для путешествия. Поэтому, когда студентам раздали анкеты, в которых необходимо было указать, работу какого профиля они хотели бы получить, Ху не проявил к этой акции никакого интереса и оставил бланк незаполненным — предпочтя самостоятельно заниматься своим трудоустройством. Его поступок был расценен как враждебный; вот, если бы он не остановил свой выбор ни на одном из предложенных вариантов, а вместо этого, по примеру некоторых студентов, сделал пометку о том, что оставляет решение этого вопроса на усмотрение администрации... Один из функционеров пригласил его к себе для разговора, и, услышав, что свое решение Ху объясняет желанием стать школьным учителем в Нанкине, сказал: «Мы можем устроить вас на работу в качестве школьного учителя, но ради вашего же блага вам лучше всего работать в сельской местности. Вы слишком долго жили в больших городах, и, возможно, именно это помешало вам стать активистом».

Однако, получив направление на работу, Ху обнаружил, что ему отвели место политработника и учителя в заштатной военной зоне в Северном Китае — как правило, такое назначение считалось весьма непривлекательным. Никому не приказывали принять предложенную работу, хотя у большинства студентов практически не было выбора, поскольку они вряд ли нашли бы альтернативное место работы, а, кроме того, знали, что отказ от предложенной должности мог не лучшим образом отразиться в их личном деле. Но Ху, не вдаваясь в логические рассуждения, отказался от распределения — хотя бы для первого раза. Спустя три дня, в течение которых его регулярно навещали то функционеры, то активисты, он изменил свое решение и еще раз пошел навстречу пожеланиям администрации. Ху не мог сказать точно, зачем он это сделал, но смысл его поступка не оставлял никаких сомнений — он хотел предпринять еще одну, последнюю попытку приспособиться к новому режиму, и надеялся, что, возможно, вдалеке от революционного университета жизнь будет не такой гнетущей. К тому же, по словам Ху, у него уже оформилась идея активной борьбы с коммунизмом, и он рассматривал эту работу как благоприятную возможность из первых рук получить знания о применяемых коммунистами методах. Может быть, упоминанием об этой второй причине Ху лишь пытался оправдать свое решение, к которому, как ему казалось, его принуждали. Вероятно, что в нем, запутавшемся и запуганном, в тот момент соседствовали идеи и приспособления к коммунизму и борьбы с ним.

Оставалась только заключительная церемония. Ее первая часть была посвящена ритуалу принятия в члены Партии: перед огромной фотографией Мао, девять человек из числа факультетских функционеров торжественно приносили присягу, убеждая 3.000 студентов (если верить Ху), находившихся в аудитории, какой «честью, величайшей заслугой и важнейшим событием их жизни является вступления в ряды членов Партии». У Ху возникло ощущение, что в ажиотаже, царившем вокруг новоиспеченных членов Партии, о студентах почти позабыли, хотя преподаватели и приехавшие на торжество чиновники (которые собирались рекрутировать сотрудников из числа выпускников университета) поздравляли студентов с окончанием «исправления мышления», и призывали и впредь следовать этим принципам в их будущей работе.

Когда Ху прибыл в Северный Китай к месту назначения, ему предписали пройти двухмесячный курс обучения, режим которого, за исключением, пожалуй, лишь более насыщенных занятий по физической подготовке, не слишком отличался от жизни и учебы в революционном университете. По окончании этого курса, когда перед Ху замаячила перспектива принять назначение на постоянную службу в армии, он не пожелал доводить начатое до конца и обратился к руководству с просьбой разрешить ему уехать. Пребывание здесь доставило ему ничуть не больше удовольствия, чем учеба в революционном университете; в действительности, те местные функционеры, под руководством которых он работал, были, может быть, не столь бесчестными, но зато куда более грубыми и отталкивающими, чем те, с которыми он имел дело во время «исправления мышления». Антагонизм между молодыми и более зрелыми функционерами, а также между военачальниками и крестьянским населением, свидетелем которого он стал, только укрепил критическое отношение Ху к правящему режиму. Вдобавок, он боялся внезапного начала войны с Западом и полагал, что случись такое, его положение станет значительно более опасным. Но ключевую роль при принятии этого решения сыграло его отчаянное нежелание брать на себя какие бы то ни было обязательства перед правящим режимом, поскольку тем самым он исключил бы для себя возможность в будущем изменить свою жизнь.

Коммунистические власти настойчиво пытались заставить Ху передумать, но он аргументировал свое решение слабым состоянием здоровья, из-за которого он, выходец с юга, не мог переносить сильные холода (от которых действительно жестоко страдал). В конце концов, ему разрешили уехать, хотя и не выдали никаких средств на дорожные расходы. Продав кое-что из своих вещей, чтобы купить билет, он отправился в Нанкин. Там Ху нашел всего несколько вакансий, каждая из которых сулила, по его мнению, нежелательную близость к политическому режиму. Он хотел навестить своего отца в Хубэе; но из той информации, которую ему удалось собрать, Ху сделал вывод, что эта поездка была бы для него слишком опасной. По прошествии нескольких недель после приезда в Нанкин его вызвали в полицию на допрос о праздном образе жизни, которой он вел; Ху понимал, что оставаться здесь было бы небезопасно. Через друзей, у которых он остановился, Ху узнал о возможности уехать из Китая через границу с Гонконгом (в начале пятидесятых годов такое путешествие еще не было сопряжено с серьезными сложностями). Он не стал раздумывать; даже привязанность к девушке, с которой он познакомился в Кантоне (и в которую был безумно влюблен, еще когда учился в средней школе) не могла помешать ему покинуть свою страну и уехать в британскую колонию. (274:)