5. Открытие основной критической проблемы

Когда Кант в возрасте 46 лет после опубликования сочинения «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis» занял новую должность, могло показаться, что его философское развитие достигло своей вершины и стоит перед своим непосредственным завершением. Он вновь определил свою позицию по отношению ко всем ведущим мыслителям своего времени и занял среди них свое место. Оставалось как будто только укрепить и всесторонне расширить завоеванное духовное положение. Кант и сам полагал, что вся дальнейшая его работа будет посвящена только этой цели, только дальнейшей разработке и обоснованию полученных знаний. Однако именно в этом пункте произошел решительный поворот, придавший истинную глубину его жизни и мышлению. То, что для других, даже для крупных, талантливых философов, составляло бы конец, было для философского гения Канта только первым шагом на совершенно новом пути. Кант сам относил впоследствии началосвоего оригинального творчества как мыслителя и писателя к 1770 г. — и в самом деле все относящееся к предыдущему периоду, как ни богато оно по своему содержанию, имеет второстепенное значение по сравнению с тем, что было создано за период развития от диссертации до критики разума.

Однако прежде чем мы приступим к описанию этой важной эпохи внутреннего самообразования Канта, необходимо кратко напомнить о некоторых внешних данных, касающихся жизни Канта и его деятельности на академическом поприще. Занятие должности ординарного профессора логики и метафизики было важным этапом, так как благодаря этому он получил возможность уделять больше времени своим философским работам. Каким тяжким бременем для Канта становилась с годами, несмотря на его крайнюю непритязательность, забота об обеспечении будущего, показывают письма, направленные министру и королю с просьбой о предоставлении ему кафедры. «Этой весной, — пишет он, — мне минет 47 лет, и забота о будущем становится все серьезнее... Мои годы и трудность обеспечить себя работой в университете при добросовестности, позволяющей занимать лишь те места, занимать которые можно с честью, уничтожат в том случае если моя нижайшая просьба не будет удовлетворена, всякую надежду на обеспечение моего существования на родине»"². Действительно, все предпринимаемые ранее шаги Канта в этом направлении были безрезультатны. В первые годы пребывания магистром ему отказали даже в должности препода-

==103

вателя в кнейпховской епископальной школе в Кенигсберге, которой он добивался, и предоставили ее, как сообщает в своей речи памяти Канта Вальд, «известному невежде» по имени Канерт¹¹³. Неудачной оказалась также попытка занять после смерти Мартина Кнуцена место экстраординарного профессора логики и метафизики; когда Кант в 1756 г. подал заявку на эту должность, прусское правительство ждало начало войны и из соображений экономии оставило это место незамещенным¹¹⁴.

Еще менее благоприятными были обстоятельства, при которых Кант обратился через два года с просьбой предоставить ему должность ординарного профессора логики и метафизики. Место освободилось после смерти профессора Кипке в 1758 г., во время, когда вся восточная Пруссия была занята русскими и управлялась их военными ведомствами. Поэтому, ходатайство Канта следовало направить не только философскому факультету Кенигсбергского университета, но и всемилостивейшей великодержавнейшей государыне и самодержице всех россиян, царице Елизавете. Ее представитель, русский губернатор Кенигсберга, принял решение не в пользу Канта; место, которого добивался Кант, занял его коллега Бук, рекомендованный первым сенатом университета на том основании, что он находится на государственной службе на 12 лет дольше Канта¹¹⁵. Однако и после того как в Кенигсберге вновь установилось прусское правление и после того как ввиду окончания Семилетней войны университетскому преподаванию могло уделяться большее внимание, министерству юстиции, ведавшему тогда вопросами преподавания, не представилась возможность повысить в должности Канта. Правда, в рескрипте от 5 августа 1764 г., направленному восточнопрусскому правительству в Кенигсберг, указывалось, что на «известного тамошнего магистра по имени Иммануил Кант было обращено внимание вследствие его работ, свидетельствующих об очень основательной учености». Однако предложить ему могли только кафедру профессора поэзии в Кенигсберге. Когда Кант от этого предложения отказался, ему было обещано, как только предоставится возможность, «предоставить ему место», и сенату Кенигсбергского университета было направлено письмо, в котором предлагалось «при первой же возможности повысить в должности очень успешно преподающего и пользующегося всеобщим признанием магистра Канта»¹¹⁶. Однако прошло более шести лет, прежде чем такая возможность представилась. Тем временем Канту приходилось довольствоваться предоставленной ему по его просьбе должностью помощника библиотекаря при библиотеке королевско-

==104

го дворца с годовым доходом в 62 талера, — сумма, о которой, сколь она ни была скромна, он говорил в своем ходатайстве, что она может несколько помочь в его «весьма неустойчивом академическом существовании»"⁷. Эту должность, все обязанности которой он вследствие неспособности своего начальника, старшего библиотекаря Бока, выполнял с обычной для него в больших и малых делах обязательностью и точностью, он занимал в течение ряда лет. Только в апреле 1772 г., через два года после того как он вступил в должность ординарного профессора, он попросил освободить его от должности помощника библиотекаря, поскольку она не может быть совмещена с его новыми обязанностями и с распределением его времени¹¹⁸. Что Кант еще в последние годы пребывания магистром был озабочен своим материальным обеспечением в старости, яснее всего доказывает то обстоятельство, что в 1769 г., при возникшей возможности приглашения вЭрлангеч,он не решился сразу отказаться от «перспективы маленького, но верного счастья». Однако когда в ответ на такое заявление университет сразу же сообщил о его назначении и пригласил через профессора математики и физики, С. Г. Зуккова, в ближайшее время занять эту должность, он испугался. Теперь только он почувствовал, что означало бы для него изменение среды и его обычного образа жизни. «Новые и многообещающие заверения, — пишет он Зуккову, — появившаяся близкая возможность вакансии на место, привязанность к родному городу и довольно широкий круг знакомых и друзей, но главным образом слабое здоровье, настолько препятствуют в моей душе намечавшемуся предприятию, что я надеюсь обрести покой лишь там, где я его, правда, в трудных обстоятельствах, до сих пор всегда находил... Меня очень беспокоит, Ваше благородие, что, дав повод к напрасному ожиданию, я вызвал неудовольствие. Однако Вашему благородию слишком хорошо известны слабости человеческого характера, чтобы не отнести движения души, не склонной к изменениям, в глазах других, быть может, незначительным, к препятствиям, которые столь же не подвластны нам, несмотря на их дурные последствия, как счастье»¹¹⁹. Этот образ мыслей еще более утвердился у Канта в последующие годы, после того как он получил должность ординарного профессора логики и метафизики и не испытывал больше материальных затруднений. Когда министр фон Цедлиц, который не только ценил его как университетского профессора, но и почитал как философа, попытался в 1778 г. склонить его занять кафедру в Галле; когда он после первого отказа Канта не только подсчитал, «насколько улучшится его положение» в связи с этим изменени-

==105

ем, но и напомнил ему, что для такого человека, как он, является долгом не отказываться от деятельности в более широком кругу, — Кант тем не менее остался непреклонен в своем решении. «Хотелось бы, — пишет Цедлиц, — чтобы люди с такими знаниями и дарованиями, какими обладаете Вы, не были бы столь редки в Вашей области, и мне не пришлось бы Вас мучить; но я хотел бы также, чтобы Вы не забывали о долге приносить столько пользы, сколько возможно в предоставляемых Вам обстоятельствах, чтобы Вы взвесили, что находящиеся в университете Галле 1000—1200 студентов имеют право требовать Вашего руководства, за отказ от чего я не хочу нести ответственность»¹²⁰. В самом деле, университет в Галле, где Вольф, после его восстановления Фридрихом II в должности, преподавал в течение 14 лет, считался первым философским университетом Германии, и Цедлиц, рьяно заботившийся об университете, мог и на других факультетах назвать Канту ряд известных имен. Уже Вольтер сказал: чтобы увидеть цвет немецких ученых, надо отправиться в Галле. Однако Кант противостоял не только всем тщеславным соблазнам — Цедлиц предложил ему также титул надворного советника, если «какие-либо побочные обстоятельства, от которых несвободен и философ» сделают ему этот титул приятным, — но и тому, что для него было несомненно важнее, всем утверждениям Цедлица о его долге по отношению к обществу и к учащейся молодежи. «Выгода и признание на большой арене, — писал он Марку Герцу, — не имеют, как Вы знаете, для меня большого значения. Мирная, соответствующая моим потребностям жизнь, заполненная попеременно трудом, спекуляцией и общением, при которой моя легко возбуждаемая, но в остальном свободная от забот душа и мое капризное, но не больное тело пребывают без напряжения в постоянных занятиях, — все, чего я желал и что получил. Всякое изменение внушает мне страх, пусть даже оно ведет к величайшему улучшению моего положения, и мне представляется необходимым следовать этому инстинкту моей природы, если я хочу еще несколько удлинить нить, которую парки прядут для меня очень тонкой и хрупкой. Я выражаю мою величайшую благодарность моим покровителям и друзьям, столь доброжелательным по отношению ко мне, что они заботятся о моем благополучии, но вместе с тем убедительно прошу направить их доброе ко мне отношение на то, чтобы предотвратить всякое нарушение моего теперешнего положения»¹²¹. Это решение часто вызывало сожаление; сверхчувствительность и опасения философа во всех вопросах, касающихся внешней жизни, нередко вызывали насмешки; но в обоих случаях судили

==106

скорее исходя из абстрактных и общих причин, чем из конкретного образа жизни Канта, который лежал в основе его решения. В то время он непосредственно стоял перед работой над произведением, которое ставило перед ним в мыслительном и литературном отношении задачу, больше которой, быть может, не знал ни один мыслитель. С того момента как у Канта сложилась концепция этого произведения, его жизнь не имела для него больше отдельного самостоятельного значения и стала только субстратом для той духовной задачи, которую ему надлежало одолеть. Все силы его личности полностью направлены на абстрактный мыслительный процесс и служат ему. В это время он постоянно жалуется на свое слабое «постоянно нарушающееся» здоровье; однако благодаря тщательной, заботливо продуманной диете его физические силы выдерживают невероятное даже для Канта напряжение. Понятно, что в это время Кант воспринимал каждое изменение, сколь бы оно ни казалось с внешней точки зрения улучшением его положения, только как угрозу и беспокойство. Письмо Канта Марку Герцу отдельными чертами и прежде всего своим общим настроением напоминают переписку Декарта с Шаню, французским послом в Стокгольме, приглашавшим его ко двору Кристины Шведской. Декарт также испытывал сильное нежелание следовать этому приглашению, нарушавшему его методически продуманный образ жизни, которому он до сих пор с методической строгостью следовал, — и он преодолел в конце концов это нежелание не столько по внутреннему убеждению, сколько в силу внешних обстоятельств. Кант же и в данном случае подчинился без всяких колебаний внутреннему закону, и можно в самом деле быть уверенным в том, что «инстинкт его природы», на который он ссылался, поистине был тем даймонием великого человека, который отчетливо и уверенно определял внешний образ его жизни соответственно чисто фактическим требованиям его творения.

Как это творение формировалось в равномерном продвижении мысли, несмотря на все внутренние трудности и препятствия, мы узнаем из переписки с Марком Герцем в течение десятилетия (1770—1780); оно представляет собой свидетельство исключительной ценности, причем единственное, так как других сведений об этом времени почти нет. Ибо попытки создать картину общих философских воззрений Канта в этот период по записям кантовских лекций по метафизике во многих отношениях вызывают недоверие; оставляя в стороне, что датировка этих записей часто не может быть с достаточной уверенностью установлена отчасти по вине записывавшего, отчасти из-за того, что они взяты из учебников, ко-

==107

торые Кант обычно клал в основу своих лекций, в них вошло столько чужеродных составных частей, что их ценность в качестве источников кантовской философии становится весьма проблематичной. Напротив, письма Герцу не только отражают объективное развитие кантовских мыслей, но и служат верным отражением его меняющихся личностных и интеллектуальных настроений. Марк Герц выступал в качестве респондента на публичной дискуссии, посвященной работе «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis» и был самим Кантом введен во все детали этого сочинения. Поэтому от него, более чем от кого-либо другого. Кант мог ждать понимания дальнейшего развития его мыслей, связанных с этой работой. Письменные сообщения на эту тему часто прерывались и в течение какого-то времени как будто совсем прекратились; однако Кант, как бы отдавая в этих письмах отчет самому себе о развитии своих мыслей, все время ощущал потребность возобновлять эту переписку. Личное отношение между учителем и учеником также становилось в ходе этой корреспонденции все теплее и сердечнее. «Добрый, бесценный друг», «достойнейший и высокочтимый друг» — так Кант, обычно сдержанный в подобных эпитетах, обращался к Герцу в своих письмах. При таком расположении он дозволял Герцу более глубоко, чем кому-либо другому, проникать в ход его мыслей. Уже в первом письме от июня 1771 г. определены не только новые, достигнутые им к этому времени результаты, но и брошен яркий свет на субъективную методику мышления, которую он с тех пор принял, «Вам ведь известно, что разумные возражения, — пишет Кант Герцу, оправдываясь в том, что отвечает с опозданием на возражения Ламберта и Мендельсона, высказанные по поводу его диссертации, — я рассматриваю отнюдь не с целью опровергнуть их; напротив, я присоединяю их к своим суждениям и допускаю возможность того, что эти новые доводы заставят меня отказаться от прежних излюбленных мною идей. Я всегда надеюсь на то, что беспристрастно рассматривая мои суждения с позиций других мыслителей, я найду некое третье, лучшее, чем мое первоначальное, решение вопроса. К тому же, когда речь идет о людях такого ранга, то самый факт их неуверенности в правоте моих доводов всегда является для меня доказательством того, что моей теории во всяком случае не хватает ясности, отчетливости, а быть может, и более существенного. Между тем долголетний опыт научил меня тому, что проникновение в изучаемую нами материю не может быть насильственным, и ускорение его не достигается напряжением сил; этот процесс требует довольно длительного времени, в течение кото-

==108

рого, делая промежутки, мы рассматриваем одни и те же понятия во всевозможных отношениях и в столь дальних, насколько это возможно, связях; делается это в значительной степени и для того, чтобы в ходе подобного рассмотрения пробудился дух скепсиса и проверил, способно ли наше мыслительное построение противостоять самому глубокому сомнению. С этой точки зрения я хорошо использовал, как мне кажется, ту отсрочку, в силу которой меня могут обвинить в невежливости, хотя в действительности она объясняется моим глубоким уважением к суждениям обоих ученых.

Вы знаете, сколь большое значение для философии в целом и для важнейших человеческих целей вообще имеет отчетливое и ясное понимание того различия, которое существует между тем, что основано на субъективных началах душевных способностей человека, не только чувственности, но и рассудка, и тем, что непосредственно направлено на сами предметы. Если не стремиться во что бы то ни стало к созданию системы, то исследования, посвященные самому различному применению этого основного правила, верифицируют друг друга. Поэтому я работаю теперь над книгой, озаглавленной «Границы чувственности и разума»,где пытаюсь подробно разработать отношение основных понятий и законов, которые определяют чувственно воспринимаемый мир, а также наметить в общих чертах то, что составляет сущность учения о вкусе, метафизике и морали. За эту зиму я изучил весь необходимый для этого материал, классифицировал, взвесил и сопоставил его друг с другом и только совсем недавно завершил весь план этой работы»¹²².

Что же было то новое, отличавшее этот план от того, что было намечено в диссертации? Что диссертация должна была служить основным текстом для работы, которую Кант имел теперь в виду, хотя он и считал некоторые отдельные ее положения ошибочными, несомненно следует из дальнейших замечаний в том же письме Герцу. Здесь, следовательно, надо исходить как из позитивного, так и из негативного отношения к «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis», из точки зрения, подтвержающей основополагающий метод, проведенный в этой работе, и тем не менее отрицающей ее результат. Указание на это дают возражения Ламберта и Мендельсона, послужившие поводом для дальнейших размышлений Канта и пробудившие в нем «скептический дух». Возражения обоих мыслителей были направлены против трактовки в диссертации учения об «идеальности пространства и времени». Само по себе это учение не содержало для них ничего удивительного или парадоксального; ибо то, что пространство

==109

и время суть лишь порядок «феноменов»,считалось твердо установленным положением лейбницевской метафизики, постоянно встречавшимся в различных вариантах в философской литературе XVIII в. Поразило Ламберта и Мендельсона, следовательно, только то, что идеальность пространства и времени толковалась в диссертации как их «субъективность». «Время, — писал Мендельсон, — есть, по Лейбницу, феномен и имеет поэтому, как и все явления, нечто объективное и нечто субъективное». Ламберт также подчеркивает, что он не мог прийти к убеждению, что время есть «нечто нереальное»; ибо если изменения реальны (а это должен признать и идеалист, так как он непосредственно наблюдает их в смене своих представлений), то и время должно быть реальным, так как все изменения связаны со временем и «немыслимы» без него¹²³. Что оба возражения не затрагивали подлинного глубокого смысла кантовского учения, что они, говоря языком будущей системы, смешивали «трансцендентальный» идеализм с «психологическим» идеализмом, нам сегодня легко понять, и Кант сам указал на это в известном месте «Критики чистого разума»¹²⁴. Но разве это непонимание не было простительным, разве оно не было почти необходимым, если исходить из формы, в которой было представлено в диссертации учение о пространстве и времени? Разве не должна была «субъективность» форм созерцания, хотя на ней основывалась достоверность математики и естествознания, казаться недостатком, отделявшим ее, к ее ущербу, от «чистых рассудочных понятий»? Ведь эти понятия, как было твердо установлено, позволяют нам познать вещи не только, как они являются, но как они сами по себе суть. Поэтому сколько ни подчеркивать, что, хотя пространство и время не суть абсолютные предметы, их понятие тем не менее «в высшей степени истинно»¹²⁵, эта истина всегда оставалась истиной второго сорта, пока существовали другие понятия, которые могли притязать на то, что они относятся «непосредственно к вещам», а не только к «явлениям» и их связям.

Кантовское письмо Герцу показывает нам, как его развивающаяся мысль останавливается именно на этом трудном пункте. Он твердо держится непоколебимого результата — различения «чувственных» понятий и понятий «интеллектуальных»; но вместе с тем распространяет теперь различие между тем, что основано на «субъективных началах», и тем, «что направлено прямо на предметы», также на последнюю, до сих пор не затронутую критикой сферу. Теперь ему все определеннее и отчетливее начинает представляться «субъективность» «не только чувственности, но и рассудка»; но вместо

==110

того чтобы впасть из-за этого в полное сомнение, он приходит к убеждению, что рассудочные понятия обладают той же разновидностью «истины», как формы чистого созерцания. И к ним относится теперь, что они истинны не потому, что воспроизводят для нас мир абсолютных предметов, а потому что они необходимы как условия в системе познания, в построении эмпирической действительности и, следовательно, обладают общей и необходимой значимостью. Это было уже познано и высказано в диссертации; однако в ней этому лишь «логическому» использованию рассудочных понятий было придано относительно подчиненное значение по сравнению с «реальным» использованием, направленным на познание сверхчувственных объектов¹²⁶. Теперь же центр проблемы начинает перемещаться. Разделение в предметах, дуализм чувственного и сверхчувственного мира заменяется разделением в функциях познания, которые обосновывают какую-либо «объективность» или притязают на нее. Граница проходит не между «mundus intelligibilis»' и «mundus sensibilis»", а между «чувственностью» и «разумом». И разум понимается в его самом широком, всеохватывающем смысле. Подобно тому как мы можем задать вопрос, какова та форма объективности, которая присуща пространству и времени, и как мы открываем эту форму, доводя до ясности построение и характер познания в чистой математике и чистой механике, — мы можем и должны также задать вопрос о принципе, на котором основывается необходимость чистого рассудочного познания или право и значимость наших основных нравственных и эстетических суждений. Теперь перед умственным взором Канта отчетливо стоит в своих первых набросках произведение, которое должно ответить на все эти вопросы, установить и разграничить различные притязания на значимость в теоретическом познании, а также в области этики и эстетики; для его завершения требуется только подробная разработка резко обрисованного во всех его основных чертах плана.

Однако после того как мы достигли этого пункта, возникает подлинно решающий вопрос. Допустим, что мы определили границы между чувственностью и рассудком и далее границы между теоретическим, этическим и эстетическим суждением; получили ли мы тогда действительно «систему» разума или, быть может, просто «агрегат»? Достаточно ли просто сопоставить и последовательно рассмотреть это многообразное и разнородное или следует искать общую точку зрения, 'Интеллигибельным миром (лат.). " Чувственно воспринимаемым миром (лат.).

==111

которая лежит в основе всех этих различных постановок вопроса? Каждое полагание границы предполагает одновременно в совершаемом им разделении исконную связь разделенного, каждый анализ — синтез. В чем состоит это связующее звено, если мы соответственно достигнутому нами результату должны искать его уже не в мире вещей, а в структуре и законах «чистого разума»? Письмо Канта Марку Герцу от 21 февраля 1772 г. дает ответ на все эти вопросы, ответ, который сразу поясняет и как бы изнутри озаряет все предшествующее и все будущее развитие. Не без основания говорили, что это письмо определяет подлинное рождение «Критики чистого разума». «Если полное отсутствие моих ответов вызывает Ваше недовольство, — так начинает Кант, и его письмо надо привести полностью, чтобы понять все тонкие нюансы хода его мыслей, — то Вы, конечно, правы. Но если Вы делаете из этого неприятные выводы, то я хотел бы сослаться на Ваше знание моего образа мыслей. Вместо всех извинений я хотел бы рассказать Вам в немногих словах, чем заняты мои мысли и что даже в часы досуга заставляет меня откладывать ответ на письмо. После Вашего отъезда из Кенигсберга я в промежутке между делами и отдыхом, в котором я так нуждаюсь, еще раз обратился к плану изысканий, о которых мы дискутировали, чтобы привести его в соответствие со всей философией и остальным знанием и постичь его объем и границы.В различении чувственного и интеллектуального в области морали и в вытекающих отсюда принципах я уже раньше достиг довольно заметных результатов. Принципы чувства, вкуса и способности суждения с их действиями, приятным, прекрасным и благим, я также уже давно наметил к некоторому моему удовлетворению, и теперь я составил план сочинения, который можно было бы озаглавить, скажем,«Границы чувственности и разума».Я мыслил в этом сочинении две части, теоретическую и практическую. В первой будут два раздела: 1) феноменология вообще; 2) метафизика, причем только ее характер и метод. Вторая часть также будет состоять из двух разделов: 1) общие принципы чувства, вкуса и чувственного желания; 2) первые основания нравственности. Продумывая теоретическую часть во всем ее объеме и во взаимоотношениях всех частей, я заметил, что мне не хватает чего-то существенного, упущенного как мною в моих длительных метафизических исследованиях, так и другими, и составляющего в действительности ключ ко всей тайне, скрытой дотоле от себя самой метафизики. Я задал себе вопрос: на чем основано отношение того, что называют в нас представлением, к предмету? Это отношение, — продолжает свое объяснение Кант, — легко

==112

понятно в двух случаях: если предмет создает представление или если, наоборот, представление создает предмет. Тогда нам ясно, чем объясняется «совпадение» обоих, ибо мы полагаем понятным, что каждое действие соответствует своей причине и должно в определенном смысле «воспроизводить» ее. Следовательно, проблема решена, если мы рассматриваем ее с точки зрения чувственного ощущения или если мы становимся на точку зрения рассудка, который сам создает познаваемые им предметы. Ибо в первом случае, в случае чистой пассивности, не возникает различия и напряжения между тем, что дано «вне нас», и тем, что действует в нас: объект как бы полностью отпечатывается в нас и оставляет чувственный след, который нам сообщает о нем.

Во втором же случае, в случае «божественного рассудка», совпадение между познанием и предметом также легко понять: ибо здесь представляет и объясняет себя в познании и созидании, в созерцании и творении одно и то же тождество божественной сущности. Таким образом, по крайней мере, понятна как возможность чистого творящего рассудка, intellectus archetypus, так и возможность чисто пассивно воспринимающего рассудка, intellectus ectypus. Однако наш рассудок не подводится ни под одну, ни под другую категорию: он не производит сам объекты, к которым он относится в своем познании, и не принимает просто их действия так, как они непосредственно предстают в чувственных представлениях. Что вторая альтернатива исключена, исчерпывающе показано уже в диссертации». «Чистые рассудочные понятия, — заключает далее Кант, — не должны быть, следовательно, абстрагированы от восприятия чувств и не должны выражать восприимчивость представлений посредством чувств; свой источник они должны иметь, правда, в природе души, но не постольку, поскольку они созданы под действием объекта, и не поскольку сами создали объект. В диссертации я ограничился тем, что выразил природу интеллектуальных представлений только негативно, а именно, что они не суть модификации души посредством предмета. Но о том, как возможно представление, относящееся к предмету, который не воздействует на него каким-либо образом, я умолчал. Я утверждал: чувственные представления воспроизводят вещи так, как они являются, интеллектуальные — как они суть. Но посредством чего же даются нам эти вещи, если не посредством способа их воздействия на нас, а если такие интеллектуальные представления основаны на нашей внутренней деятельности, то откуда проистекает их предполагаемое соответствие предметам?»

В математикеэто возможно, ибо здесь предмет в самом

==113

деле «возникает» только в созерцательном и понятийном полагании. Для того чтобы узнать, что «есть» круг или конус, — сказано уже в конкурсном сочинении 1763 г., — достаточно обратиться к акту конструкции, в котором это образование возникло. Однако к чему мы придем, если допустим такое «конструирование» и для «метафизических» понятий и предпримем их образование «в этомсмысле независимо от опыта!» Понятия величины могут быть «самодеятельны», так как целостность величины строится для нас только в синтезе многообразного, «поскольку мы берем единицу несколько раз», и принципы чистого учения о величине могут быть значимы априорно и необходимо. «Однако как мой рассудок может в отношении качеств совершенно априорно образовывать понятия предметов, которым необходимо должны соответствовать вещи, как он способен наметить реальные принципы возможности этих предметов, строго соответствующих опыту и вместе с тем независимых от него, — этот вопрос всегда остается неясным в отношении способности нашего рассудка, вопрос, откуда он берет это соответствие с предметами?» Вся предшествующая метафизика не дает ответа на этот вопрос. Ибо разве становится понятнее, если загадку пытаются разгадать тем, что ее перемещают в последние истоки вещей, в тот таинственный пункт единения, в котором «бытие» и «мышление» еще не разделились? Чем помогает нам, что Платон считает первоисточником чистых рассудочных понятий духовное, некогда имевшее место созерцание божества; что Мальбранш признает наличие продолжающейся и в настоящем связи между человеческим и божественным духом, которая подтверждается и открывается в каждом познании закона чистого разума; что Лейбниц или Крузий видят основу соответствия порядка вещей порядку правил рассудка в «предустановленной гармонии»? Разве во всех этих мнимых «объяснениях» не используется абсолютно неизвестное для истолкования относительно неизвестного, нечто для наших понятий непостижимое и непонятное для истолкования только проблематичного? «Однако Deus ex machina', — говорил Кант, отвергая все эти попытки, — в определении происхождения и значимости наших познаний есть самое нелепое, к чему можно обратиться, и помимо того, что ведет к порочному кругу в логической цепи наших выводов, имеет и тот недостаток, что поощряет всякую выдумку, всякую богобоязненную или фантастическую химеру». Основополагающий вопрос познания: вопрос, что убеждает познание в его объективной значимости, в его

" Бог из машины (лат.).

==114

отношении к предмету, должен быть решен на почве самого познания, получить ответ в ясном свете разума при признании его условий и границ.

С того момента как постановка вопроса приняла для Канта эту форму, был совершен переход к «Критике чистого разума». Кант сам сообщает в продолжении письма Герцу, как он, исходя из этого, наметил план всей системы «трансцендентальной философии», подведя «все понятия полностью чистого разума» под определенное число категорий, — но не как это сделал Аристотель, поставивший свои категории рядом друг с другом как придется, а так, как они сами распределяются по классам в соответствии с несколькими немногими основными законами рассудка. «Не распространяясь еще, — продолжает он, — подробно о всей совокупности исследований, не доведенных еще до своего завершения, могу сказать, что существенное в моем намерении мне удалось, и я могу теперь предложить критику чистого разума, которая охватывает природу как теоретического, так и практического познания, поскольку оно только интеллектуально. Я разработаю сначала первую часть, в которую входят источники метафизики, ее метод и границы, а затем — чистые принципы нравственности, причем первую часть я опубликую в течение ближайших трех месяцев». Сколь ни странной представляется на первый взгляд иллюзия Канта, что он завершит произведение, над которым он впоследствии напряженно работал восемь или девять лет, в три месяца, она понятна: тот, кто постиг новую задачув такой определенности и ясности, мог надеяться, что обладает всеми существенными условиями для ее решения. Ибо здесь в самом деле присутствуют все фундаментальные идеи, из которых сложилась критика чистого разума. То, что Кант позже назвал «революцией в способе мышления», «коперниканским поворотом в проблеме познания»¹²⁷, здесь совершено. Исследование уже не начинается с предмета как известного и данного, чтобы затем показать, как этот предмет «перемещается» в наше познание и воспроизводится в нем¹²⁸, — оно ставит вопрос о смысле и содержании самого понятия предмета, о том, что вообще означает притязание на «объективность», будь то в математике, в естествознании, в метафизике или в морали и эстетике. В этом вопросе найдено опосредствующее звено, которое соединяет все понятия и проблемы «чистого разума» в систему. Если вся предшеству.ющая метафизика начинала с «что такое» предмет, то Кант начинает с того «как» происходит суждение о предмете. Если прежняя метафизика вначале и исконно сообщала о какомлибо качестве вещей, то Кант исследует и расчленяет прежде

==115

всего утверждениепознания предмета, чтобы установить, что же положено и что имеется в виду под ним, под «отношением», о котором оно говорит.

В этом преобразовании вопроса «метафизика» стала «трансцендентальной философией» в том строгом смысле, в котором позже этот новый термин был определен в «Критике чистого разума». «Я называю трансцендентальным всякое познание, занимающееся не столько предметами, сколько видами нашего познания предметов, поскольку это познание должно быть возможным a priori»¹²⁹. Перед нами стоит целое не вещей, а «видов познания», — в которое входит и своеобразие моральной, телеологической, эстетической «способности суждения», — и требует сочетания и обособления, связи в единой задаче и признания специфических свершений. И одновременно достигнуто если не выражение, то содержание другого основного вопроса критики разума, вопроса «как возможны синтетические суждения a priori?» Именно эту проблему ставит Кант в письме Герцу: «Какое право у нас говорить об «априорном» познании, которое выходит за пределы данности в пассивных элементах восприятия и чувственности, а также за пределы каждого расчленения понятий, о познании, которое в качестве высказывания о «реальной» связи и реальном столкновении необходимо относится к опыту, но, с другой стороны, поскольку оно хочет быть значимым для «всего опыта вообще», не основано ни на одномособенномопыте. Общезначимое и необходимое, которое обнаруживается не только в познании количеств, но и в познании качеств, которое выступает не только в развитии отношений внутри рядоположности в пространстве или последовательности во времени, но и в «динамической связи», в высказываниях о вещах и свойствах, о причине и действии, стало проблемой, проблемой, которая может быть решена только посредством того же нового постижения «понятия предмета», в котором вообще следует искать ключ к тайне, «до сих пор еще скрытой от самой себя метафизики».

Однако чем ближе Кант подходит к преодолению единичного, тем яснее видит он всю сложность поставленной им перед собой задачи. За каждым решением встают новые вопросы; за каждым делением понятий разума на твердые классы и «способности» возникают другие подразделения, каждое из которых требует нового и тонкого исследования. План его работы стал уже известен, и Герц в первую очередь настаивает с понятным нетерпением на завершении обещанного сочинения. Однако Кант не позволяет отвлечь себя от чистых требований дела и их необходимых продвижений никаким ожида-

==116

нием, ни собственным, ни возбужденным им в других. «Поскольку я, — пишет он почти через два года в следующем письме Герцу, — в моем намерении преобразовать науку, которую столь долгое время тщетно разрабатывали представители едва ли не половины философского мира, достиг того, что обладаю системой, полностью открывающей тайну существовавшей до сих пор загадки и подчиняющей действия изолирующего самого себя разума надежным и легко применяемым правилам, я упорно отказываюсь принимать во внимание какие бы то ни было соображения авторского тщеславия, побуждающие искать славу там, где ее можно было бы легко завоевать, до того пока я не расчистил мою твердую и тернистую почву для общего пользования». Кант еще надеется представить законченную работу «к пасхе» или «почти наверняка» вскоре после пасхи 1774 г., однако вместе с тем он подчеркивает, каких усилий и сколько времени требуют метод, деление, точно соответствующие замыслу названия, чтобы «создать в соответствии с идеей совершенно новую науку и полностью разработать ее». Кант хочет сначала закончить «трансцендентальную философию», а затем перейти к метафизике, которую он мыслит состоящей из двух частей — «метафизики природы» и «метафизики нравственности». Он добавляет, что предполагает сначала опубликовать вторую работу и уж заранее радуется ей.

Особенный интерес к системе вызывает здесь то, что вопросы этики рассматриваются, исходя из тех же предпосылок и по тому же плану, что и вопросы чистого теоретического познания. Время, когда Кант был близок к психологическому методу этики, применявшемуся англичанами, и восхвалял методы Шефтсбери, Хатчесона и Юма как «прекрасное открытие нашего времени»¹³⁰, уже далеко позади. Уже в диссертации проблема моральности была полностью перемещена в область интеллигибельного и, в противоположность Шефтсбери, отделена от всех определительных оснований удовольствия и неудовольствия¹³¹. В этом преобразовании основ этики Кант видел, как он писал Ламберту, посылая ему диссертацию, также одну из важнейших задач, возникших в связи с изменившейся теперь формой метафизики¹³². Этика стала, подобно учению о пространстве и времени и учению о чистых интеллектуальных понятиях, «априорной» дисциплиной; свойственная ей объективность «долженствования», с одной стороны, отлична от объективности бытия, но с другой — освещает ее и, в свою очередь, получает свет от нее.

На других деталях переписки Канта с Герцем мы здесь останавливаться не будем, ибо в ней повсюду повторяются одни

==117

и те же мысли. У внешнего наблюдателя могло бы создаться впечатление, что план Канта — блуждающий огонек, который ведет его без всякой цели в неведомые дали мышления. Ему все время представляется, что конец работы близок; однако чем дальше он продвигается, тем дальше простирается путь, который ему еще надлежит пройти. После того как он к концу 1773 г. счел возможным «почти с полной уверенностью» обещать завершение своей работы к пасхе 1774 г., прошли вновь три года, в течение которых он под натиском все новых вопросов не приступил даже к начальной систематической разработке и изложению своей работы. Ожидания становятся все нетерпеливее, вопросы представителей литературных и научных кругов Германии все настойчивее. «Поясните же мне хоть в нескольких строчках, — пишет ему Лафатер в феврале 1774 г., — Вы что умерли для света? Почему столь многие, неспособные писать, пишут, а Вы, так прекрасно это умея, ничего не пишете? Почему Вымолчите — в это, этоновоевремя — никак не проявляете себя? Спите? Кант, — нет, я не хочу Вас хвалить, но скажите же мне наконец, почему Вы молчите? Или, вернее: Скажите мне, что Вы хотите заговорить»¹³³. Когда Лафатер писал эти строки, он не предполагал, что в молчании Канта намечалось именно наступление этого «нового времени». «Меня со всех сторон, — пишет Кант Герцу 24 ноября 1776 г., — упрекают в бездействии, в котором я в течение длительного времени якобы пребываю, тогда как в действительности я никогда еще не работал с такой систематичностью и с таким рвением, как в годы, когда Вы меня не видели. Материи, разработка которых позволила бы мне надеяться на мимолетный успех, все накапливаются, как это бывает, когда удается выявить ряд плодотворных принципов. Однако всем этим материям преграждает, как плотина, путь главный предмет, который, как я надеюсь, позволит мне обрести прочные заслуги; я полагаю, что уже обладаю ими и мне нужно не столько измышлять, сколько приготовить то, чем я уже владею... Должен признаться, что для непоколебимого осуществления такого плана необходимо упорство, и возникающие трудности часто вызывали у меня желание посвятить свои усилия другим, более приятным материям; однако меня удерживало от этой неверности отчасти преодоление некоторых препятствий, отчасти важность самого дела. Вы ведь знаете, что сфера разума, выносящего свои суждения независимо от всех эмпирических принципов, т.е. сфера чистого разума, должна быть доступна нашему умственному взору, так как она a priori находится в нас самих и не может ждать каких-либо открытий опыта. Следовательно, для того чтобы в соот-

==118

ветствии с надежными принципами определить весь объем этой сферы, ее разделы, границы, все ее содержание и так расставить пограничные вехи, чтобы в будущем уверенно знать, находимся ли мы в сфере разума или в сфере умствования, необходимы критика, дисциплина, канон и архитектоника чистого разума, т.е. наука, для которой из того, что уже есть в наличии, ничего использовать нельзя и для основания которой необходимы даже совершенно особые технические термины». Следовательно, перед Кантом ясно стоит не только системный, но технический основной план критики разума; и прежде всего ему стала совершенно ясна необходимость отделения области «аналитики» и «диалектики» от области «разума» и «умствования». Однако он все еще не может полностью обозреть стоящую перед ним литературнуюзадачу в целом. Вновь повторяется уже несколько сомнительное уверение, что он надеется, если не до пасхи, то следующим летом закончить всю работу. Тем не менее он просит Герца не возбуждать ожиданий, — «они иногда обременительны, а часто и вредны»¹³⁴. Через три четверти года, в августе 1777 г., он сообщает, что «Критика чистого разума» все еще, как «камень на дороге», препятствует всем вынашиваемым им в уме планам и работам, и теперь он занят тем, чтобы убрать его; он полагает еще «этой зимой» покончить с этим. Задержка еще только в том, чтобы придать всем его мыслям полную ясность для других, ибо, как показывает опыт, то, что для самого себя доведено до величайшей отчетливости, может быть не понято даже знатоками, если исследование идет непривычным путем¹³⁵. Однако уже в апреле 1778 г. он вынужден опровергнуть слух, что несколько листов подготавливаемой им работы напечатаны. Но делать из этого вывод, что в то время Канту были ясны хотя бы первые очертания работы и ее будущая литературная форма, нельзя уже потому, что он говорит о работе «небольшой по количеству листов»¹³⁶. В августе того же года мы узнаем, что он все еще упорно работает над «Руководством по философии», через год его окончание назначено на рождество 1779 г.¹³⁷Разработка тогда во всяком случае, по-видимому, началась, ибо уже в мае 1779 г. Гаман сообщает Гердеру, что Кант рьяно работает над своей «Моралью чистого разума». В июне 1780 г. рассказывается, что он несколько задерживает окончание работы, чтобы усовершенствовать ее в соответствии со своим намерением¹³⁸. Подлинное изложение, если отвлечься от подготовительных набросков и схем, заняло совсем немного времени; Кант писал Гарве и Мендельсону, что изложение материй, которые он тщательно обдумывал более 12 лет, «он написал как бы сразу за четыре-пять меся-

==119

цев». После десятилетия глубочайших раздумий, после все новых отсрочек окончание сочинения достигается лишь внезапным решением, насильственно прекращающим ход мыслей. Только страх, что смерть или старческая слабость может внезапно прервать его деятельность, заставили Канта наконец придать внешнее завершение его мыслям, которое он сам признавал предварительным и неудовлетворительным¹³⁹. Однако и в этом смысле «Критика чистого разума» — классическая книга, ибо творения великих мыслителей выступают в своем истинном облике, когда на них не лежит, как на великих художественных произведениях, печать совершенства, а когда они еще отражают беспрестанное становление и внутреннее беспокойство мысли.

В отдельных подготовительных работах к критике разума, которыми мы располагаем, этот процесс выступает в величайшей отчетливости и жизненности. Бумаги, опубликованные Рудольфом Рейке под названием «Lose Blatter aus Kants NachlaB»*, и изданные Б. Эрдманом «Reflexionen»" содержат записи, несомненно относящиеся к этой стадии подготовки; один из листов, изданных Рейке, может быть достаточно точно датирован, так как Кант использовал в данном случае для записи свободные места письма, на котором стоит дата 20 мая 1775 г. Если исходить из этого листа и группировать вокруг него остальные, близкие ему по содержанию высказывания, то мы получим некое целое, всесторонне освещающее позицию, достигнутую Кантом к тому времени в своем мышлении¹⁴⁰. Мы не можем останавливаться здесь подробнее на содержании этих записей: оно становится понятным только исходя из постановки проблемы и основных понятий «Критики чистого разума». Однако почти так же значителен, как чисто фактическое содержание этих листов, доступ, который они открывают к характеру работы Канта. «Кант, — сообщает Боровский об этом, — сначала составлял в уме общий план; затем он обрабатывал его подробнее; записывал, что следовало вставить в различные места или пояснить, на маленьких записочках, которые прилагал затем к поверхностно набросанной рукописи. Через некоторое время он еще раз перерабатывал все и затем переписывал чисто и отчетливо, как он всегда писал, для типографии¹⁴¹. Имеющиеся в нашем распоряжении записи 1775 г. относятся еще полностью к первой стадии подготовки, когда Кант, не думая о читателе и о будущем литературном оформлении работы, стремился только удержать для

" Разрозненные листы из наследия Канта. " Размышления (лат.).

==120

самого себя мысль и варьировать ее в разнообразных выражениях. Здесь нет определенной, строго проведенной схемы изложения; нет связи со строгим «расположением» материала или терминологией. Различные подходы и попытки перекрещиваются друг с другом и вытесняют друг друга, без того чтобы какой-либо из них обрел окончательное преимущество и завершающий прочный образ. Тот, кто представляет себе мышление Канта как строго установленную структуру дефиниций, школьных определений и членений понятий, будет поражен свободой движения, которую он здесь обнаружит. С истинно суверенным равнодушием относится он прежде всего к вопросам терминологии. В зависимости от требования данной проблемы он создает определения и различения и отбрасывает их, как только того требует новый поворот мысли. Движение мысли нигде не останавливается из-за однажды принятого шаблона; содержание само всегда создает себе форму, соответствующую ему. Вследствие этого, как бы между прочим и случайно, обнаруживается множество идей, которые и после более позднего окончательного оформления мыслей в «Критике чистого разума» еще обладают своей самостоятельной ценностью. Впрочем, тот, кто будет следовать за установлениями Канта с тем педантизмом, который некоторые считают признаком подлинной и «точной» кантовской филологии, и выявлять в отдельных понятиях и выражениях различия и «противоречия», увидит в этих листах лишь хаос разнородных выдумок. Но если читать их так, как они должны быть прочитаны, — как разнородные попытки удержать становящуюся мысль и придать ей первые, предварительные очертания, — то из них можно, пожалуй, получить более живую картину своеобразия и стиля кантовского мышления, чем из какого-либо завершенного сочинения. С другой стороны, становится понятным, какие мощные внутренние и внешние трудности должны были быть преодолены, чтобы такой мыслительный материал мог получить прочную структуру, в которую он заключен в критике разума. Таким образом, Кант был, пожалуй, и не столь неправ, когда объяснял медленное завершение работы трудностью изложения. Уже в 1775 г. — насколько мы можем судить по записям того времени — общие очертания критической системы были установлены; но только в декабре 1780 г. началось, по указаниям в переписке Гамана с Харткнохом, печатание «Критики чистого разума». 1 мая 1781 г. Кант сообщает в письме Герцу о скором появлении работы. «На этой пасхальной ярмарке выйдет моя книга под названием «Критика чистого разума*...В этой книге содержится результат тех многообразных исследований.., нача-

==121

лом которых послужили наши понятия, о которых шла речь на нашем диспуте под наименованием mundus sensibilis и intelligibilis; и мне очень важно передать всю сумму моих усилий суждению того внимательного человека, который счел достойной разработку моих идей и был настолько тонок, чтобы глубоко в них проникнуть». Так Кант связывает, глядя назад, свое творение со своим философским прошлым. Однако если пятидесятисемилетний Кант рассматривает работу, результат двенадцатилетних размышлений, как завершение труда своей жизни, то в этом суждении он несправедлив к себе: эта работа стала для него самого и для истории философии началомсовершенно нового развития.

Примечания

' Borowski. Op. cit. S. 185 f.

² Op. cit. S. 194 f.

³ Untersuchung der Frage, ob die Erde in ihrer Umdrehung um die Achse, wodurch sie die Abwechslung des Tages und der Nacht hervorbringt, einige Veranderung seit den ersten Zeiten ihres Ursprungs eriitten habe; Die Frage ob die Erde veralte physikalisch erwogen. cm. I, S. 189 ff. и 199 ff.

⁴Borowski. Op. cit. S. 32.

⁵См. описание и суждениеПершкев его речи на праздновании дня рождения Канта, 22 апреля 1812 г.

⁶ Jachmann. Op. cit. S. 13.

⁷ См. Voigt. Das Leben des Prof. Christian Jacob Kraus. Konigsberg, 1819. S. 437.

⁸Список всех объявленных Кантом лекций в 1755—96 гг., составлен ЭмилемАрнольдтоми дополнен важными сведениями ОттоШендерффером,издателем сочинений Арнольдта; См. Ges. Schriften, Bd. V. Teil 2. S. 177ff.,193 ff.

⁹Письмо Линднеру от 28 октября 1759. (IX, 17 f.). На время, к которому относится это письмо. Кант объявил — в конце своего «Versuch einiger Betrachtungen uber den Optimismus» («Опыта некоторых рассуждений об оптимизме») — лекции пологике(по книге Мейера), по метафизике и этике (по Баумгартену), по физической географии (по собственной рукописи), а также по чистой математике и механике (по Вольфу) см.II, 37.

i° Was heiBt: sich im Denken orientieren? Bd. IV. S. 352 ff. " Cp. Kritik der reinen Vernunft. III. S. 513. ¹² Jachmann. Briefe 3. S. 18 f. " Allgemeine Naturgeschichte und Theorie des Himmels. I. S. 309—25.

¹⁴II, S. 326 (Уведомление о расписании лекций на зимнее полугодие 1765/66).

1⁵См. письмо Лагарду от 25 марта 1790.

¹⁶ Rink. Op. cit. S. 80 f.

¹⁷ Hamann. Schriften. Hrsg. von Roth. Ill, S. 213.

==122

¹⁸

II. S. 3 (План лекций по физической географии и уведомление о них, 1757). II, 3.

¹⁹См. II, S. 319—28 (Уведомление о расписании лекций на зимнее полугодие 1765/66).

²⁰ II, S. 35 f. Versuch einiger Beobachtungen uber den Optimismus.

²¹ Borowski, S. 189 f.: Hamann an Lindner, 1764.

²² Rink, S. 80.

²³ Rink, S. 32; Hamann an lindner. 1. Februar 1764; Reicke. Kantiana, S. 11.

²⁴Об общении с Грином и Мотерби ср. Jachmann, Brief 8. S. 75 ff.

²⁵Акты об этом сообщаются в книгеШуберта(Schubert.KantBiographie, S. 49 ff.).

²⁶ Brief an Friedrich II, 24 Oktober, 1765 (IX, S. 40).

²⁷ Cp. Versuch uber die Krankheiten des Kopfes. 1764, а также рецензию на сочинение Москати Von dem korperiichen wesentlichen Unterschiede zwichen der Struktur der Tiere und Menschen (1771), II, S. 437 ff.

²⁸ См. Allgem. Naturgeschichte und Theorie des Himmels. Anhang. I, S.

353 ff.

» Op. cit., I, S. 369 f.

³⁰ II, S. 138, 390.

³¹ Allgem. Naturgeschichte und Theorie des Himmels. Tl. 3.1, S. 355 ff.

³² Bd. I, S. 427 ff., 439 ff., 475 ff.

³³О возникновении этой работы известно из письма Канта Линднеру от 28 октября 1759 (Bd. IX, S. 16).

³⁴По этому вопросу в целом см. Ober den einzig moglichen Beweisgrund.II, S. 122—144.

³⁵ Op. cit., II, S. 79.

³' Cp. Op. cit. Abt. 2, Betracht. 2, II, S. 106.

³⁷ Op. cit. I. Abt. Beschlufi, II, S. 96.

³⁸ II, S. 82 ff.

³» Op. cit. Abt. 1, Betracht. 3, II, S. 86-95 ff. ^w Op. cit. 1, S. 76 ff.

⁴¹Конкурс был объявлен Академией уже в июне 1761 г. Кант же приступил к работе над конкурсной темой только в конце 1762 г., незадолго до окончания срока подачи работ. Он сам называет свое сочинение «наспех написанным» (II, S. 322, ср. также II, S. 202). «Основание для доказательства...» появилось в конце декабря 1762 г.; 21 декабря 1762 г. оно было уже у Гамана, что следует из его письма Николаи. Таким образом, рукопись была, по-видимому, закончена не позднее осени 1762 г. (Ср. замечания КуртаЛасвицаи ПауляМенцерав академическом издании собрания сочинений Канта (Akad.-Ausgabe von Kants Schriften, II, S. 470,492 f.). См. также: Hamack. Geschichte der Konigl. PreuB. Akademie derWissenschaften. В., 1901. S. 315.

⁴²Ср. II, S. 475.

⁴³Formey. La belle Wolffienne. 1741-53.

⁴⁴Ср. письмо Канта Мендельсону от 8 апреля 1766. IX, S. 55.

⁴⁵ II,S. 184.

^4<II, S. 186. Подробнее об исторической связи этих положений с методикой Ньютона и его школы см. мою работу: Erkenntnisproblem. II, 402 ff., 590.

==123

⁴⁷

II, S. 184.

⁴⁸ II, S. 186.

⁴⁹По этому вопросу в целом см. особенно конкурсное сочинение, первое рассуждение, § 1 и 3.II, S. 176 ff. ⁵⁰II, S. 183.

⁵¹ III, S. 28 f.

⁵² Die falsche Spitzfindigkeit der vier syllogistischen Figuren erwiesen. II, S. 49 ff.

⁵³ Principiorum primorum cognitionis metaphysicae nova dilucidatio, sect.

l.propos.II(I,S.393).

⁵⁴ См.мою работу «Erkenntnisproblem». II, 527—534, 587 ff.; ср. высказывание Канта о Крузии в конкурсном сочинении, рассуждение третье, 3. II, S. 194 ff.

⁵⁵В актах Кенигсбергского философского факультета указано, что данное сочинение подано 3 июня 1763 г., тогда как конкурсное сочинение было закончено в конце 1762 г.

⁵⁶См. особенно II, S. 240 ff.

⁵⁷ Traume eines Geistersehers. Tl. 1. Hauptstiick 4. II, S. 365.³⁸Письмо Мендельсону от 8 апреля 1766; IX, S. 55.

⁵⁹Письмо Шарлотте фон Кноблох, 1763; IX, S. 34.

⁶⁰Ср. письмо Канта Марку Герцу 1773; IX, S. 114.

⁶¹Traume eines Geistersehers. Hauptstiick 3; II, S. 357; что следует понимать под «изречениями о мыслимом и немыслимом» у Крузия, поясняет одно место в конкурсном сочинении, II, S. 196.

⁶²Ср. письмо Мендельсону от 8 апреля 1766: Моя попытка провести аналогию действительного нравственного влияния духовных существ со всеобщим тяготением есть, собственно говоря, с моей стороны не серьезное мнение, а пример того, как далеко, и притом беспрепятственно, можно продвигаться в философских измышлениях, где данные отсутствуют, и как важно, когда ставится такая задача выяснить, что именно необходимо для решения проблемы и не отсутствуют ли необходимые для этого данные... Здесь следует выяснить, не существуют ли действительно пределы, положенные не границами нашего разума, нет: — границами опыта, который содержит данные для него.IX, S. 55. " II, S. 385 f. ⁶⁴ II, S. 384. " II, S. 389.

⁶⁶ Herder. Briefe fur Beforderung der Humanitat. Brief 79.

⁶⁷См. фрагменты из наследия (Werke.Hrsg. von Hartenstein. VIII, S. 625).

⁶⁸Это стихотворение напечатано, например, в издаваемом Зауэром собрании «Stunner und Dranger».Bd. 2. S. 215 f.

⁶⁹ IX, S. 60 f.

⁷⁰ II, S. 389 f.

⁷¹ II, S. 333.

⁷² II, S. 389. Ср. Montaigne. Essays. Ill, 12.

⁷³ См. уведомление Лессинга о дижонском конкурсном сочинении Руссо (Das Neueste aus dem Reich des Witzes, April, 1751) (LachmannMunckerIV, S. 388).

==124

⁷⁴