Глава вторая

Магистерские годы и начало кантовского учения

1. Естественнонаучная картина мира. - Космология и космофизика

Осенью 1755 г. магистр Кант прочел в доме профессора Кипке, где он тогда жил, свою первую лекцию. Большой зал этого дома, вестибюль и лестница были «невероятно переполнены студентами». Кант, не ожидавший стольких слушателей, был этим очень смущен. Он едва не утратил самообладания, говорил еще тише, чем обычно, и часто поправлялся. Однако этот недостаток лекции ни в коей степени не повлиял на ее успех, и слушатели «лишь восторгались скромностью мыслителя». Уже сложилась «презумпция выдающейся учености» Канта, и все в терпеливом ожидании следили за развитием его мысли. При чтении следующей лекции картина изменилась: изложение стало не только основательным, но также свободным и приятным, каким оно и оставалось впредь.

Мы заимствуем это описание из биографии Канта, написанной Боровским', который сам был в числе слушателей этой первой лекции, ибо оно является характерным свидетельством сильного впечатления, производимого личностью Канта уже в молодые годы. «Презумпция выдающейся учености» Канта вряд ли могла быть следствием его литературного признания, так как именно та работа, которая уже в это время могла навсегда его прославить, «Всеобщая естественная история и теория неба», осталась вследствие неблагоприятных обстоятельств совершенно не известной публике. Дело в том, что во время ее печатания издатель обанкротился, склад его был опечатан, и работа Канта даже не попала на ярмарку². Когда Кант начал читать лекции, из его научных работ были известны, — если оставить в стороне его первую натурфилософскую работу, — только несколько статей, опубликованных им в 1754 г. в «Еженедельных кенигсбергских сообщениях (Wochentliche Konigsbergische Frag- und Anzeigungsnachrichten)»³. Эти небольшие статьи, в которых рассматривались отдельные вопросы физической географии, не могли вызвать такое внимание к молодому доценту логики и метафизики. Между тем уже на защите Кантом магистерской диссертации

==39

12

июня 1755 г. присутствовали многие видные ученые города, слушавшие его «в полной тишине и с большим вниманием»⁴. Это уважение было вызвано, по-видимому, непосредственным воздействием личности Канта — ведь даже позже, когда все главные философские сочинения Канта давно были опубликованы, его ближайшие друзья и ученики постоянно утверждали, что в личном общении и в своих лекциях Кант был «значительно интереснее, чем в своих книгах», что он высказывал «тысячи гениальных мыслей» и расточал «неизмеримое богатство идей». Именно в этом они находили проявление его гениальности: ибо книги ученых среднего уровня обычно превосходят по учености своих авторов, тогда как глубина и своеобразие подлинного «оригинального мыслителя» выражаются в том, что его сочинения не превосходят своего создателя, а уступают ему⁵.

Впрочем, если, исходя из обычных мерок, считать, что существовало что-либо, способное уничтожить свежесть и непосредственность кантовского духа, то этим могла бы быть жизнь, которую он вел в первые годы своей преподавательской деятельности. Ему все еще приходилось бороться с неопределенностью материального положения и заботиться о ближайшем будущем. Он отложил 20 фридрихсдоров, чтобы в случае болезни не оказаться в полной нужде; однако, для того чтобы не прикасаться к этому «богатству», ему приходилось, как сообщает Яхман, «постепенно продавать свою значительную и хорошо подобранную библиотеку, так как в течение ряда лет его заработка не хватало для удовлетворения самых насущных потребностей»'. Еще через несколько десятилетий Краус сказал Першке, что тот, кто решит посвятить себя кенигсбергскому университету, приносит тем самым обет бедности⁷. Но действительно тяжелыми были не внешние лишения, к которым Кант давно привык, а невероятная преподавательская нагрузка, которую ему пришлось нести и под бременем которой любой другой бы не выстоял. Сразу же в первый семестр — зимой 1755/56 г. — он читал курс логики, математики и метафизики, а уже в следующее полугодие наряду с повторением прежних лекций — курс лекций по физической географии и по основным чертам общего естествознания. Объем его деятельности все время растет: зимой 17'56/57 г. в число его лекций входит этика, и вместо 12 и 16 часов в неделю прошлых полугодий он занят уже 20 часов в неделю. Через несколько лет например, в летнем семестре 1761 г., наряду с лекциями по логике и метафизике объявлены также лекции по механике и теоретической физике, наряду с физической географией, — по арифметике, геометрии и тригономет-

==40

рии; при этом по утрам каждой среды и субботы происходит «диспут», а остальные лекционные часы этих двух дней посвящены «отчасти повторениям, отчасти рассмотрению сомнений». В целом это составляет не менее 34—36 часов в неделю; хотя, конечно, возникает сомнение, выполнялась ли эта программа во всем ее объеме⁸. Удивительно ли, что Кант, беспрерывно осуществлявший эту деятельность с полной добросовестностью и точностью, жаловался и ощущал ее часто как тяжелый подневольный духовный труд. «Что касается меня, — пишет он в октябре 1759 г. Линднеру, — то я сижу ежедневно у наковальни моей кафедры и кую тяжелым молотом мои похожие друг на друга лекции в одинаковом такте. Иногда у меня возникает более благородное желание несколько выйти из этой узкой сферы, однако сразу же раздается грозный голос, всегда истинный в своих угрозах, и заставляет меня вернуться без промедления к тяжелой работе — intentat angues atque intonat ore»⁹. Это признание потрясает — и все-таки мы почти склонны забыть его, когда читаем сочинения Канта этого периода. Ибо как они ни невелики по своему объему — литературная продукция Канта 1756—1763 гг. составляет лишь немного листов, — в каждой из его работ ощущается полное владение темой и высказывается новая оригинальная точка зрения. В «Monadologia physica»' «он разрабатывает теорию «простых» атомов и сил, действующих на расстоянии, в которой рассматриваются основные вопросы тогдашней натурфилософии, одновременно исследованные и систематически изложенные Бошковичем; в «Новых замечаниях для пояснения теории ветров» он предвосхищает объяснение мариоттовского закона вращения, которое позже, в 1835 г., дал Дове; в «Новой теории движения и покоя» 1758 г. он развивает теорию относительности движения, совершенно противоположную господствующему воззрению, опиравшемуся на авторитет Ньютона. Во всем этом проявляется не сломленная академической рутиной духовная сила, универсальная деятельность, лишь временно связанная узкими рамками обычного университетского уклада.

Основополагающих и окончательных философских открытий в этот период еще искать, правда, не следует: это по всему своему содержанию время ориентации,которую Канту надлежало произвести. В более поздней статье «Что означает ориентироваться в мышлении» (1786) Кант, исследуя смысл этого слова, установил три основных значения понятия ориентации. Первое значение, в котором еще отчетливо различа-

' Физическая монадология (лат.).

==41

ется чувственный корень слова, касается ориентации в пространстве'.это значение указывает на определение стран света, которое мы совершаем в соответствии с местом восхода солнца. К этомугеографическомупонятию добавляется дальнейшийматематическийсмысл, сообразно которому речь идет вообще о различении направлений в определенном пространстве, без того, чтобыотдельныйобъект и его место (как, например, место восхода солнца) составляли для этого необходимый отправной пункт. Так мы «ориентируемся» в знакомой нам темной комнате, если нам дано положение какого-либо предмета (все равно какого), ибо, зная это положение, мы можем, исходя из известного нам отношения «справа» или «слева», определить и положение всех остальных предметов. В обоих случаях основание нашего способа ориентации чувственно, ибо противоположность направлений «справа» и «слева» основана на субъективном различении субъектом правой и левой руки. Последняя и высшая ступень достигается только тогда, когда мы от «географической» и «математической» ориентации переходим клогической ориентациив самом общем смысле слова, когда речь идет о том, чтобы установить не место вещи впространстве,а место суждения или познания в универсальной системеразума¹⁹.Различие и последовательность ступеней, на которые указывает здесь Кант, могут быть применены и к развитию его собственного мышления. Он также начинает с физико-математической ориентации: первый предмет его естественнонаучного интереса составляет Земля, многообразие и происхождение ее образований и ее положение в космосе. К началу деятельности Канта в качестве писателя по естественнонаучным вопросам относится опубликованное в 1754 г. «Исследование вопроса, претерпела ли Земля в своем вращении вокруг оси... некоторые изменения со времени своего возникновения» и «Вопрос о том, стареет ли Земля с физической точки зрения»; их дополняют специальные исследования, посвященные теории ветров и причинам землетрясений и вулканических явлений. Однако все эти отдельные вопросы исследуются в свете основной темы тогдашнего времени, универсальной проблемыкосмогонии,всесторонне рассмотренной во «Всеобщей естественной истории и теории неба». Но даже эта попытка общего объясненияфеноменов природыоказывается недостаточной до тех пор, пока отчетливо не понятыпринципыи последние эмпирико-теоретические «основания» происходящего в природе. На них теперь направлен в первую очередь интерес «ориентации». От описания природы и общей истории природы Кант все решительнее переходит кнатурфилософии.В «Monadologia physica»

==42

обосновывается и защищается новая форма атомистики,а в «Новой теории движения и покоя» предпринимается попытка устранить неясность, сохранившуюся в основах самой физики, в дефиниции первых основных понятий механики. И вновь анализ углубляется и расширяется, переходя от первичных физических понятий к понятиям математическим. Полного понимания отношений между величинами и законами величин, о которых речь идет в естествознании, можно ждать только тогда, когда условия самого определения величин, предпосылки математического определения и измерения полностью поняты. В этом отношении первый важный результат получен в написанном в 1763 г. сочинении «Опыт введения в философию понятия отрицательных величин»; здесь в новом плодотворном смысле определяется и оценивается понятие «направления» и «противоположности направления». Этим одновременно резко и ясно определена противоположность между силлогистическим и математическим мышлением, между логикой школы и логикой арифметики, геометрии и естествознания. Давний вопрос о «границах» между математикой и метафизикой получил новое содержание. Все работы последующих лет относятся прямо или косвенно к этой центральной проблеме, которая наконец получает свою полную систематическую формулировку в сочинении «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis»' (1770). Правда, оказывается, что решение, предложенное здесь сначала как завершающее, вскоре вновь распадается на множество трудных вопросов; однако новое общее направление теперь раз и навсегда намечено, и в дальнейшем с уверенностью сохраняется. Определение пространственного космоса заменено определением «интеллектуального» космоса: географ-эмпирик стал «географом разума», который ставит перед собой задачу определить всю способность разума по определенным принципам".

Если мы вернемся от этого обзора общего развития кан-

товского мышления к особым задачам, определяющим и заполняющим первое десятилетие его научной деятельности, то увидим, что здесь главный предмет мышления составлял объеммира. Ни один период в жизни Канта не определен и не характеризован в такой степени, как этот, чистым «влечением к материалу». Теперь все усилия направлены на то, чтобы обрести и классифицировать материалсозерцания,который должен служить основой новой общей концепции мира. Не-

" О форме и принципах чувственно воспринимаемого и интеллигибельного мира (лат.).

==43

достаток собственных впечатлений и опыта должны возместить Канту вторичные средства разного рода: географические и естественнонаучные работы, описания путешествий и отчеты исследований. От его напряженного живого внимания не ускользает даже самое незначительное в этой области. Может, правда, показаться, что такое ознакомление с материалом связано с опасностью, заключающейся в простой рецепции чужих наблюдений; однако отсутствие непосредственного восприятия возмещается здесь свойственной Канту «точной чувственнойфантазией».Благодаря ей отдельные черты, усвоенные имиз полноты разрозненных сообщений, соединяются в отчетливую картину. Известно, что сообщил Яхман о его «поразительной способности созерцания и представления». Так, он однажды описал в присутствии коренного лондонца Вестминстерский мост, его облик и устройство, длину, ширину, высоту и масштабы всех отдельных частей с такой точностью, что англичанин спросил его, сколько лет он прожил в Лондоне и занимался ли он специально архитектурой, на что ему ответили, что Кант никогда не выезжал за границы Пруссии и не является архитектором по профессии. С такой же осведомленностью он вел с Брайдоном беседу об Италии, и тот также спросил его, сколько времени он прожил в Италии¹². Благодаря этой способности Кант теперь черту за чертой, элемент за элементом строит зримый космос в его совокупности; внутренняя способность представления и мышления расширяет скудный материал непосредственно полученных данных до картины мира, обладающей полнотой и систематической замкнутостью. В период, о котором идет речь, способностьсинтеза —в противоположность обычному представлениям о Канте — значительно превосходит его аналитическую и критическую способность. Стремление кцеломунастолько сильно в духе Канта, что конструктивная фантазия обгоняет терпеливую проверку отдельных данных. Фраза: «Дайте мне материю, и я построю из нее мир», которая поясняется и варьируется в предисловии к «Всеобщей естественной истории и теории неба», определяет в этом смысле не только специальную тему кантовской космогонии, но и общую задачу, которая стояла перед ним в этот период. Астрономическо-космическое построение — как бы только результат и выражение определенной основной способности самого кантовского мышления. В отношении пространства и времени это мышление задает вопросы в двух различных направлениях: выходя за границы эмпирически известного и данного. Мироздание, — так начинается седьмая глава «Всеобщей естественной истории и теории неба», в которой говорится о

==44

«творении во всей его бесконечности в пространстве и времени», — «мироздание с его неизмеримым величием, с его сияющими отовсюду бесконечным разнообразием и красотою приводит нас в безмолвное изумление. Но если представление обо всем этом совершенстве поражает наше воображение, то, с другой стороны, рассудок восторгается по-иному, видя, сколько великолепия, сколько величия вытекает из одного всеобщего закона согласно вечному и строгому порядку. Планетный мир, в центре которого находится Солнце, заставляющее своим могучим притяжением обращаться по вечным орбитам населенные светила своей системы, всецело образовался... из первоначально рассеянного основного вещества всей мировой материи. Все неподвижные звезды, доступные глазу в неизмеримой глубине неба, где они кажутся рассеянными с какой-то расточительностью, представляют собой солнца и центры подобных же систем... Но если все миры и системы миров обнаруживают один и тот же характер своего происхождения, если сила притяжения неограниченна и всеобща, а отталкивание элементов также действует повсеместно, если по сравнению с бесконечным одинаково ничтожно и большое и малое, то не должны ли все эти миры иметь такое же строение и так же быть связаны в систему, как и небесные тела нашего солнечного мира в малом, подобно тому как Сатурн, Юпитер и Земля, будучи сами по себе системами, тем не менее связаны между собой как звенья еще большей системы?.. Но где в конце концов пределы этих систем? Где кончается само творение? Ясно, что для того, чтобы мыслить его в соответствии с могуществом бесконечного существа, для него не должно быть никаких границ. Ограничивая пространство божественного откровения сферой, имеющей радиус Млечного пути, мы приблизимся к бесконечности зиждительной силы Бога не более чем если ограничим его шаром диаметром в один дюйм». И этой неизмеримости мира соответствует бесконечность его становления. Сотворение мира — дело не одного мгновения; начавшись с создания бесчисленного множества субстанций и материи, оно продолжается через всю вечность со все возрастающей степенью плодотворности. Формирующий принцип не может перестать действовать, и он будет постоянно создавать новые явления природы, новые вещи и новые миры. Если мысль, направленная в прошлое и на происхождение вещей, должна в конце концов остановиться на бесформенной материи, на «хаосе», который посредством образующих сил притяжения и отталкивания постепенно формируется в «мир», в единое пространственное устройство и механическое членение целого, то перспектива

==45

будущего становится для нас безгранична; но так как оставшаяся часть вечности всегда бесконечна, а истекшая часть всегда конечна, то сфера вечности завершившей свое формирование природы составляет всегда лишь бесконечно малую часть того целого, которое таит в себе зародыши будущих миров и стремится в более длительные или более короткие периоды развиться из первичного состояния хаоса»¹³.

Здесь мы не будем касаться того, какое значение имеет эта теория, так называемая гипотеза Канта-Лапласа, для естествознания в целом. Для духовного развития Канта и эта работа, более чем какая-либо другая углубляющаяся в отдельные черты эмпирического естествознания, значима не столько по своему содержанию, сколько по своему методу. Для того чтобы определить своеобразие этого метода, надо с самого начала отказаться от попытки характеризовать его с помощью философских определений, таких, как «рационализм» или «эмпиризм». Каждый раз, когда пытались пользоваться этим схематическим противопоставлением для понимания духовного развития Канта, оно вносило в большей мере путаницу в картину его развития, чем уясняло его. Ибо исконную направленность исследования и мышления Канта определяет именно то, что ему с самого начала было очевидно более глубокое единство «эмпирического» и «рационального», чем признавалось раньше в споре философских школ. В этом смысле и «Всеобщая естественная история и теория неба», как уже указывает само заглавие работы, исходит из взаимозависимости между эмпирией и теорией, между «опытом» и «умозрением». Эта работа подступает к проблеме образования мира именно в той точке, на которой остановился Ньютон. Шесть планет с их десятью спутниками обращаются вокруг Солнца как своего центра в одном и том же направлении, а именно в том, в каком вращается Солнце, и их обращение урегулировано так, что все орбиты находятся почти в одной плоскости, в продолжении экваториальной плоскости Солнца. Если положить в основу этот феномен, то возникает вопрос о причине такого соответствия и убеждение, что к ней следует сводить «единообразие в направлении и расположении планетных орбит». Ньютон обратил внимание на эту проблему, но решить ее не мог: ибо поскольку он—с точки зрения состояния мира в настоящем — справедливо считал пространство, в котором обращаются планеты, совершенно пустым, то в нем невозможно было допустить наличие «материальной причины», которая могла бы сообщить своим действием общность движения во всем пространстве планетного мира. Поэтому Ньютону пришлось прийти к выводу, что та-

==46

кое устройство приведено в действие непосредственно дланью Божьей без применения сил природы. Однако он мог бы не остановиться на этом «печальном для философа выводе», если бы вместо того, чтобы искать физические «причины» системы астрономических явлений исключительно в устройстве в настоящем, обратил бы взор также и на прошлоеэтой системы; если бы он перешел от рассмотрения систематическогосостояниямира к его систематическомустановлению. Истинно объясняет состояние бытия и делает его понятным, исходя из эмпирических законов, только закон становления. Если, следовательно, у Ньютона сохраняется своеобразное соединение эмпирии и метафизики, если эмпирическая причинность доходит у него до точки, в которой она внезапно переходит в метафизическую, то Кант в отличие от него возвращается к требованию того единства метода, посредством которого Декарт заложил основу новой философии. Уже этому обоснованию не чуждо обращение к астрономически-космологической проблеме: в очерке об объединении мира, содержащемся в посмертной работе Декарта «Le monde»', решительно утверждается, чтопонятьмир в его фактически данной структуре мы можем только в том случае, если сначала воссоздадим перед нашим взором еговозникновение.Во «Всеобщей естественной истории и теории неба» эта мысль получает значение общего принципа «философского» объяснения природы. То, что для физика, что для Ньютона было последним «данным» в природе, философское видение космоса должно развить и генетически вывести перед нашим духовным взором. Гипотеза, сама спекуляция, не только может, но и должна выйти за пределы содержания данного при условии, что эта гипотеза подчинится контролю этого содержания: полученные ею мысленно результаты должны совпадать с данными опыта и наблюдения.

Если уже в этой связи становится очевидным, что Кант при всей высокой оценке метода эмпирического исследования не применяет и не признает исключительно его, то это выступает еще определеннее в общей тенденции,господствующей в его собственном исследовании этого периода. Не только «Всеобщая естественная история и теория неба», но и вся естественнонаучная ориентация следующего десятилетия проникнута общим этически-духовным интересом: Кант ищет «природу», чтобы найти в ней «человека». «Когда я сразу же в начале моей преподавательской деятельности заметил, — пишет Кант в уведомлении о характере своих лекций 1761/66 г., ' Мир (франц.).

==47

— что большое упущение в обучении молодежи состоит преимущественно в том, что они рано учатся мудрствовать,не обладая еще достаточными историческими знаниями, которые могли бы заменить умудренностьопытом, ярешил превратить историю нынешнего состояния Земли, или географию в широком смысле слова, в приятную и легкую совокупность того, что может подготовить их кпрактическому разуму и возбудить желание расширять полученные знания¹⁴. «Практический разум» понимается здесь в самом широком смысле слова: он охватывает общее нравственное назначение человека, а также сумму «знаний о мире и человеке», которая играет такую важную роль в каждой педагогической программе эпохи Просвещения. Чтобы надлежащим образом оправдать свое место в творении, человек должен сначала знать его, должен понять, что он часть природы и вместе с тем по своей конечной цели возвышается над ней. Причинное понимание и телеологическое понимание непосредственно переходят здесь друг в друга. То, как Кант в предисловии к «Всеобщей естественной истории и теории неба» пытался примирить их, стремясь в самой универсальной механической закономерности мироздания обнаружить доказательство его божественного происхождения, еще не оригинально по сравнению с общей духовной направленностью XVIII в. Это только повторение основной мысли лейбницевской философии, согласно которой весь причинный порядок мироздания сам есть высшее и полное доказательство его внутренней «гармонии» и его интеллектуальной и моральной «целесообразности». Мир полон чудес, но «чудес разума»: ибо не в исключении из правил природы, а в общности и нерушимой значимости именно этих правил проявляется подлинное чудо, доказательство и печать божественности бытия. Повсюду, где естествознание философски направлено и обосновано, оно держится этого понимания; мы встречаем его не только в учении последователей Вольфа, но и во французской философии у Д'Аламбера и Мопертюи. Поскольку Кант здесь еще принимает эту форму телеологического доказательства, целостность его духовных стремлений замыкается для него в нерушимое единство. Здесь еще нет и речи о дуализме между миром бытия и миром долженствования, между физикой и этикой, рассмотрение повсюду переходит от одного к другому, без того, чтобы для Канта становились ощутимыми какое-либо изменение или скачок в методике.

И эта мыслительная позиция находит свое характерное выражение также в настроении и воззрении на жизнь тех лет. Позже Кант, вспоминая о своих «магистерских годах», назы-

==48

вал их временем самого большого удовлетворения в его жизни¹⁵. Он страдал еще, правда, под бременем нужды и чрезмерной академической работы, которую ему из-за этого приходилось выполнять, однако поразительная духовная эластичность этих лет юности через короткое время легко преодолела все трудности. Если для более поздних периодов в жизни Канта, особенно для времени разработки и изложения его критической философии, характерно соединение всех мыслительных и жизненных сил воднойточке, то в то время господствует стремление свободно отдаваться всей широте жизни и опыта. Так же как Кант в своих занятиях и своем чтении воспринимал материал самого различного рода и происхождения, он стремился в эти годы испытать многообразное воздействие светского общения. «Таким образом, — сообщает Ринк, — Кант в прежние годы большей частью проводил обеды и вечера в обществе вне дома, нередко принимал участие в карточных играх и возвращался лишь около полуночи. Если он не был приглашен на обед, то обедал в ресторане в обществе нескольких образованных людей". Кант с такой полнотой отдался этому образу жизни, что ввел в заблуждение даже самых тонких психологов его ближайшего окружения. Так, Гаман говорит в 1764 г., что у Канта в голове множество замыслов мелких и крупных работ, но при той «суете развлечений», которым он предается, он вряд ли их завершит¹⁷. Преподавание Канта носит в это время, сообразно им самим установленным нормам, также отпечаток «светскости». Что он излагает «физическую географию» «не с той полнотой и философской точностью в деталях — это дело физики и естественной истории, — а с разумной любознательностью путешественника», стремящегося повсюду обнаружить удивительное, странное и прекрасное, сравнивающего свои наблюдения и продумывающего свой план¹⁸, при популярно-энциклопедическом характере, который он придавал этой дисциплине, не удивляет; но даже о преподавании абстрактных дисциплин он говорит, что они должны воспитать «прежде всегорассудительного,затемразумногочеловека» и лишь в последнюю очередьученого.Для философии, в частности, это изменение обычного характера преподавания представляется ему необходимым: ведь нельзя «научитьсяфилософии, научитьсяможно толькофилософствованию».Даже логика должна, до того как она выступает в качестве «критики и предписанияподлинной учености»,рассматриваться в подготовительной части как критика и предписание«здравого рассудка,граничащего, с одной стороны, с грубыми понятиями и невежеством, с другой — с наукой и ученостью». И в этике не следуетначинать сабстрактных и фор-

==49

мальных предписаний долженствования, а всегда историчес ки и философски учитывать, что происходит,прежде чемукязывать, чтодолжно происходить¹¹¹.Кант стремится в собственном образовании и в академическом преподавании к идеалу широкого «практического знания о человеке». Эта цель поеследуется им как вначале в физической географии, так и впоследствии в лекциях по антропологии. Подлинная глубокая причина светской легкости, которую обрела кантонская философия в этот период, коренится в общем отношении установленном между «опытом» и «мышлением», между «знанием» и «жизнью». Между этими двумя полюсами еще нет внутреннего напряжения и противоположности. Само мышление и его систематика, как они здесь понимаются, — не что иное, как очищенный, освобожденный от суеверия и предрассудков, дополненный заключениями по аналогии и расширенный опыт. Выйти за эти границы мышление не стремится. Поэтому в это время Кант ближе, чем когда-либо, господствующему в XVIII в. идеалу «жизненной мудрости», идеалу «популярной философии». Хотя он высказывает и излагает его более остроумно, живо, гибко, чем другие представители этого движения, Hdbero понимания этого идеала он в принципе не дал. И он, как кажется, также ждет от проверки и очищения понятий «обычного рассудка» решения основных философских вопросов. В этом смысле он в «Опыте некоторых рассуждений об оптимизме» 1759 г. стремится найти решение проблемы «наилучшего мира», что, правда, более похоже на petitio principii". «Если бы кто-либо стал утверждать, — сказано здесь, — что высшая мудрость могла худшее предпочесть лучшему или что высшая благость могла проявить большую склонность к меньшему благу, чем к большему, что также было в ее власти, то на этом я больше задерживаться не буду. Философию весьма плохо применяют, если ею пользуются для того, чтобы извратить принципы здравого разума, и ей оказывают мало чести, если считают нужным пустить в ход ее оружие против подобных измышлений»²⁰.

Подлинный радикализм здесь далек, правда, как от мышления, так и от жизни. Этим объясняется, что Канта — даже тогда, когда в нем уже давно произошло полное изменение формы его мышления и образа жизни, — далекие ему люди все еще считали «светским философом», к которому обращались за советом по вопросам вкуса и образа жизни. Боровский сообщает, что студенты привыкли обращаться к Канту «по всем вопросам жизни» и знания: они не только просили в

' Допущение недоказанной предпосылки (лат.).

==50

1759* г. прочесть им курс «красноречия, причем в немецком стиле», что Кант, правда, перепоручил Боровскому, но и обратились к нему в 1764 г. при погребении кенигсбергского профессора, прося «помочь им придать этому событию должную торжественность»²¹. Образованное общество Кенигсберга все больше стремилось ввести его в свой круг: «Даже те, кто неспособен был ценить его достоинства, — замечает наивно Ринк — считал для себя честью видеть у себя столь уважаемого человека в своем кругу»²². Кант постоянно общался с офицерами кенигсбергского гарнизона, и было время, когда он почти ежедневно обедал с ними. Генерал фон Мейер, «человек ясного ума», особенно хотел, чтобы офицеры его полка обучались у Канта математике, физической географии и фортификации²³. Близость Канта к известным купеческим домам, особенно к чудаку Грину, прототипу «Человека по часам» Гиппеля, и к его компаньону Мотерби, известна. В этом общении проявлялись приятные черты характера Канта, которые уже его современники охотно использовали в качестве материала для анекдотов²⁴. Удивительным доказательством оценки достоинств Канта в его магистерские годы служит и решение прусского правительства, предложившего ему в 1764 г. после смерти профессора Бокка кафедру поэзии в Кенигсбергском университете; в задачи этой должности входила цензура всех стихотворений на случай и обязательство подготавливать немецкие и латинские carmina' для всех академических празднеств²⁵. Если бы Кант, несмотря на свое трудное положение, — вскоре после этого он, добиваясь места помощника библиотекаря с годовым жалованьем в 62 талера, говорит о своем «крайне тяжелом положении при данном университете»²⁶, — не оказался бы достаточно тверд и не отказался бы от такой помощи, его ждала бы в Кенигсберге участь преемника И.В. Пича, известного учителя Готшеда.

И все-таки именно в это время развитие Канта уже шло в том направлении, которое преобразовало тип его мышления и его жизни. В 1763 г. Берлинская академия наук предложила конкурсную тему, которая привлекла к себе внимание всех философских кругов Германии. Тема гласила: «Способны ли метафизические науки к такой же очевидности, как математические?» Почти все ведущие мыслители Германии — наряду с Кантом Ламберт, Тетенс и Мендельсон — пытались дать ответ на этот вопрос. Однако это дало им большей частью лишь возможность подробнее изложить и аргументировать то, что было им известно из литературы или по собственным ис-

' Песни(лат.).

==51

следованиям. Для Канта же решение этой задачи стало отправным пунктом дальнейшего прогрессирующего движения мысли. Для него проблема не была исчерпана в ответе, данном на вопрос Академии, она действительно встала перед ним лишь после завершения этого ответа. Впрочем, внешняясфера его интересов и устремлений от этого почти не изменилась. Его по-прежнему интересуют естественнонаучные, психологические и антропологические вопросы²⁷, и если центр его внимания постепенно перемещается от «внешнего опыта» к «внутреннему опыту», то меняется лишь предмет, а не принцип его исследования. Однако характерно новое заключается в том, что теперь Кант, обращаясь к определенному объекту, занимается не только им, но требует от себя отчета освоеобразиитого познания, посредством которого объект предлагается и сообщается знанию. Во «Всеобщей естественной истории и теории неба» он еще очень далек от такого различия типов познания. Здесь еще спокойно применялся метод естественнонаучной индукции, математического измерения и исчисления и, наконец, метафизического мышления. Структура материального мира и общие законы движения, в нем господствующие, становятся основой доказательства бытия Бога, а от измерения различной плотности планет мысль непосредственно переходит к спекуляции о телесном и духовном различии населяющих их существ и к представлению о бессмертии²⁸. Ибо поскольку здесь причинное и телеологическое воззрения еще полностью проникают друг в друга, то созерцание природы непосредственно ведет к учению о моральном назначении человека, которое затем завершается определенными метафизическими положениями и требованиями. «Когда дух исполнен размышлений, подобных настоящим, — завершает Кант «Всеобщую естественную историю и теорию неба», — тогда вид звездного неба в ясную ночь доставляет такое удовольствие, какое испытывает лишь благородная душа. При всеобщем безмолвии природы и покое заговорит тогда скрытая познавательная способность бессмертного духа на неизъяснимом языке и внушит неразвернутые понятия, которые можно, правда, почувствовать, но нельзя описать. Если среди мыслящих существ нашей планеты имеются низкие твари, которые, несмотря на все очарованье столь высокого предмета, все же способны упорно руководствоваться тщеславием, то сколь же несчастен земной шар, способный воспитать столь жалкие существа! Но как он, с другой стороны, счастлив, ибо ему при благоприятнейших условиях открыт путь к достижению блаженства и величия, бесконечно возвышающихся над теми преимуществами, которых способно достичь наивыгод-

==52

нейшее устройство природы на всех небесных телах!»²⁹Однако дух Канта не мог надолго остановиться на понятиях, которые можно только «почувствовать», но не «описать». Он требовал и там, где ставил и признавал границы постижения, доказательства и обоснования этой «непостижимости». Все сильнее становилось поэтому его желание перевести неизъяснимый язык чувств? на точный и ясный язык рассудка и сделать «скрытую способность познания» отчетливой и прозрачной. Одинаков ли метод метафизики, — спрашивал он теперь, — и метод математики и опытного знания или между ними существует принципиальная противоположность? И если это так, то есть ли у нас гарантия того, что мышление, чистое логическое «понятие» и логическое «умозаключение» способны полностью выразить структуру «действительности»? Окончательное решение Кантом этих вопросов еще очень далеко; но уже то, что они поставлены, свидетельствует о новой ориентации в дальнейшем развитии его системы.