Предисловие

' Н. Cohen und die Emeuerung der Kantischen Philosophie. Festheft der «Kant-Studien» zu Cohens 70. Geburtstag. K.-St. Bd. 17 (1912). S. 253 ff.

Введение

' Gesprach Goethes mit J.D. Falk. (Goethes Gesprache. Hrsg. von F. von Biedennann). Bd. IV. 468.

==15

==16

Глава первая

Годы юности и ученичества

Шульца, в школу. В лице Шульца в жизнь Канта вошел человек, имевший решающее значение на формирование его личности в молодые годы. По своим религиозным убеждениям он принадлежал, как и родители Канта, к пиетистам; но вместе с тем он, будучи учеником Вольфа, которого тот, как утверждают, особенно ценил, был хорошо знаком с современной ему немецкой философией и с тенденциями светского образования вообще. Осенью 1732 г. Кант в возрасте восьми лет поступил в Collegium Fridericianum', руководителем которого через год стал Шульц. Школа дала Канту чисто фактические сведения, да и то в очень ограниченном размере. В те годы еще господствовал, особенно в Пруссии, тип старой латинской и греческой школы. Цель преподавания состояла едва ли не только в хорошем знании латыни и умении ею пользоваться. Еще в 1690 г. в Померании было восстановлено старое постановление церкви от 1535 г., категорически воспрещавшее проводить занятия на немецком языке: «Praeceptores»" должны были говорить с discipulis'" только полатински, а не по-немецки, что само по себе легкомысленно, а по отношению к детям предосудительно и вредно»⁴. Состояние и внутреннее устройство Фридерицианума в те годы, когда учился Кант, во многих отношениях напоминает, — если оставить в стороне теологическую направленность этого учебного заведения, — латинскую школу в Стендале, где обучался Винкельман, который был на семь лет старше Канта. В обеих школах основу преподавания составляло грамматическо-филологическое обучение; математика и логика входили, правда, в учебный план, но преподавались в очень ограниченном объеме; естествознание, история и география, в сущности, вообще не преподавались⁵. Если вспомнить, что позже, во всю первую эпоху своей деятельности, Канта почти исключительно интересовали именно эти области, и он обратился к ним со всем юношеским пылом, как только оказался свободен в своем решении, то из этого можно заключить, сколь мало означало для его глубокой духовной направленности преподавание в Фридерициануме. Приятное воспоминание Кант сохранил только о преподавателе латыни в школе, филологе Хайденрайхе; он научил его методу понимания классических авторов, выходящему за пределы грамматики и формальных построений, направленному на понимание содержания; на внимание к ясности и «правильности» понятий. Об

" Коллегиум Фридерицианум (лат.). " Наставники (лат.). " С учениками (лат.).

==17

остальных же учителях он позже говорил, что они не могли разжечь пламя ни из одной заложенной в нем искры для изучения философии или математики. Так, свойственные ему по его природе задатки остались скрытыми; даже те друзья его юности, которые усматривали в нем черты грядущего величия, видели в нем лишь будущего выдающегося филолога. Подлинная составная часть его позднейшего духовного образования сводится из всего обретенного им в школе к присущим ему до глубокой старости любви и настоящему знанию латинских классиков; дух греческого, которому учили только по Новому Завету, его как будто не затронул.

Воспоминания большинства великих людей о раннем детстве и юности пронизаны своеобразным сиянием, которое внутренне озаряет их, — даже в тех случаях, когда их юность проходила под бременем нужды и жестокого внешнего принуждения. Это очарование особенно свойственно воспоминаниям великих художников об их молодости. Для Канта же молодость, когда он позже вспоминает о ней, не предстает в свете фантазии, в идеальности воспоминания; в суждении зрелого рассудка она предстает как время интеллектуальной незрелости и нравственной несвободы. Как ни близки стали ему позже основные теоретические идеи Руссо, чувстводетства и юности, столь живое у Руссо, Кант никогда не мог в себе пробудить. Ринк приводит его высказывание: зрелый человек, мечтающий о детстве, остался ребенком⁶; еще более характерно и волнующе то, что рассказывает Гиппель об этом столь сдержанном в своих высказываниях человеке: Кант говорил, что все еще испытывает потрясение и ужас, вспоминая о своем «рабстве в молодости»⁷. Из этих горьких слов следует, что о воспитании в юности Кант сохранил такое воспоминание, от которого он не мог избавиться на протяжении всей своей жизни. Решающим было для него не тяжелое положение и связанные с ним усилия и лишения, их он всю жизнь переносил так стойко, что ему казалось странным и предосудительным, когда впоследствии об этом говорили другие. Что ценность жизни, если исчислять ее суммойнаслаждения, «упала бы до нуля»⁸— не случайная теорема кантовской философии, а девиз всего его мировоззрения и образа жизни. С самых ранних лет целью этой жизни было не «счастье», а самостоятельность мышления и независимость воления. Именно в этом пункте оказывала свое воздействие духовная дисциплина, которой был подчинен Кант в юные годы. Она не довольствовалась выполнением определенных предписаний, а стремилась овладетьвсемчеловеком, его настроениями и убеждениями, его чувством и волей. Такая проверка «сердца»

==18

в духе пиетизма совершалась беспрестанно. Не было даже самого потаенного движения души, которое могло бы избежать ее, которое не пытались бы постоянно контролировать. Даже через 30 лет Давид Рункен, уже знаменитый преподаватель философии Лейденского университета, учившийся в юности одновременно с Кантом во Фридерициануме, говорит о «педантичном мрачном воспитании фанатиков», которому они подвергались в школе⁹. Достаточно бросить взор на учебный план этого заведения, полный беспрерывных упражнений в молитвах и благоговении, часов назиданий, проповедей и катехизаций, чтобы удостовериться в правильности этого суждения. Это придавало не только моральный, но и интеллектуальный отпечаток преподаванию, ибо теоретические занятия также были предназначены тому, чтобы связь с религиозными и теологическими вопросами все время сохранялась.

Для того чтобы наглядно представить себе дух такого преподавания, необходимо дополнить наши скудные сведения о преподавании в Фридерициануме многообразными характерными свидетельствами, знакомящими нас с ростом и становлением пиетистского духа в Германии. Индивидуальные различия здесь особого значения не имеют. Ибо именно такова судьба пиетизма, что если он вначале был направлен на оживление внутренней личной религиозности, то в дальнейшем почти полностью закостенел, превратившись в общий шаблон. Все то, что отдельные лица рассказывают о своем обращении, постепенно принимает характер твердо установленной схемы, повторяющейся с незначительными отклонениями. А эта схема все решительнее рассматривалась как условие дарования спасения: одна из корреспонденток Сузанны фон Клеттенберг не находит в этой истинно глубокой религиозной натуре «формальной покаянной борьбы», без которой внутреннее преображение всегда остается сомнительным¹⁰. Исконному религиозному содержанию пиетизма позже все сознательнее и требовательнее противостоит определенная религиозно-психологическаятехника.Нет почти ни одной биографии этой эпохи, в которой эта техника не оставила бы следов. Под ее влиянием в это время находилось не только общее теологическое воспитание юношества — живо и выразительно описанное, например, Землером в его биографии; даже люди, которые, подобно Альбрехту фон Галлеру, являются представителями тогдашней немецкой образованности во всем объеме ее содержания, всю жизнь тщетно стремились внутренне от нее освободиться. Однако в критическом духе Канта разделение в этом вопросе произошло рано. Оно подготавливается уже в мальчике и юноше и становится позже

==19

одним из основных характерных моментов кантовской системы — отделение этического смысла религии от всех внешних форм ее проявления в догме и культе. Однако в юные годы речь в этом разделении шла еще не об абстрактном понятийном постижении, а о чувстве, которое все более утверждалось при сравнении и сопоставлении обеих форм религиозности — в отчем доме и в школьных требованиях Фридерицианума. Позже суждения Канта о пиетизме кажутся удивительно противоречивыми, если сопоставлять их чисто внешне, но они сразу же обретают однозначный смысл, как только мы принимаем во внимание, что он говорит о двух совершенно различных видах направленности мысли и образа жизни пиетистов. Первую разновидность, господствовавшую в доме его родителей, Кант продолжал высоко ценить и тогда, когда он уже внутренне отошел от нее. «Если даже, — сказал он однажды Ринку, — религиозные представления того времени и понятия о добродетели и религиозности отнюдь не были отчетливыми и удовлетворяющими, суть их сохранялась. Как бы ни судить о пиетизме, несомненно, что те, для кого это было серьезно, выгодно отличались от других. Они обладали высшим, чем может обладать человек: спокойствием, веселостью, внутренним миром, — которые не может нарушить страсть. Ни нужда, ни преследования не ввергали их в уныние, спор не мог вызвать их гнев или враждебность. Одним словом, тот, кто наблюдал за ними, невольно чувствовал к ним уважение. Я вспоминаю, как однажды в вопросе о правах возникли споры между шорниками и седельниками, которые в значительной степени затрагивали и моего отца: однако, несмотря на это, в семейных беседах возникшие раздоры рассматривались моими родителями с таким вниманием и любовью по отношению к противникам..., что воспоминание об этом, хотя я был тогда еще мальчиком, никогда не оставит меня»". Но тем глубже была постоянная неприязнь Канта к регулированию и механизации набожности, прототипом чего он считал и пиетизм. Он не только отвергал, — несомненно имея в виду Галлера, — всякое мучительное расчленение своей душевной жизни, ибо это прямой путь к смятению ума посредством мнимых высших откровений, к иллюминатству или терроризму¹², — но в поздние годы он вообще отвергал, считая это лицемерием, все внешние проявления религиозности. Известно его суждение об отсутствии ценности в молитве, которое он высказывал в разговорах и в своих работах — в его словах всегда чувствуется сдерживаемый аффект, в котором еще звучит воспоминание о «фанатичной дисциплине» его юных лет". Здесь мы впервые видим, насколько фундаментальнаяидея

==20

кантовской философии — противоположность между религией моральности и религией «домогательства милости» — коренится в глубоком раннем жизненном опытемыслителя¹⁴. Шиллер в письме Гёте выражал сожаление при появлении кантовской «Антропологии», что даже этот «радостный и веселый дух» не сумел полностью очистить свои крылья от «грязи жизни» и что печать некоторых мрачных впечатлений юности осталась неискоренимой в нем. Это суждение проистекает из правильного чувства, но оно все-таки улавливает лишь негативный момент в данном соотношении. Противоречие, которое видит здесь Кант, свидетельствует также о первой и определенной стадии в формировании его характера и воли; устраняя это противоречие в своих убеждениях и в своем воззрении на жизнь, он утвердил основную черту своего существа и своего будущего развития.

Первые университетские годыКанта, судя по сохранившимся скудным сведениям, также знаменательны более по формированию воли, чем по приобретенным знаниям в ходе слушания лекций. В Пруссии в это время школа и университет почти не различаются существенно друг от друга. Еще в 1778 г., в правление Фридриха Великого, профессорам Кенигсбергского университета был направлен министерский указ, категорически воспрещавший свободное академическое преподавание и требовавший строго придерживаться определенных учебников: наихудший компендиум несомненно лучше, чем никакой. Если уж профессора обладают достаточной мудростью, они могут внести исправления в учебник, но чтение лекций по собственным записям должно быть совершенно прекращено. Порядок преподавания был до мельчайших подробностей установлен для каждого предмета, и особое значение придавалось регулярной проверке усвоения «отчасти чтобы понять, насколько auditores' поняли то, что им преподносилось, отчасти чтобы поощрить их усердие и внимание и выявить наиболее способных и прилежных¹⁵. Сфера, в которой происходило академическое преподавание, была для преподавателей и студентов достаточно узкой. Кант, который по основной черте своей натуры обычно входил в данныйвнешнийпорядок жизни и принимал его, также сознательно как будто не нарушал эту тесную границу. Но тем знаменательнее, что он, несмотря на это, с самого начала невольно преступает ее. Так же, как он позже, будучи доцентом, расширял предписанные шаблонные рамки преподавания, — вышеупомянутое министерское предписание не распространяется на

' Слушатели (лат.).

==21

господина профессора Канта и его курс лекций по физической географии, так как по этому предмету нет достаточно пригодного учебника, — он, еще не достигший 17 лет студент, проявляет в определении и организации своих занятий раннюю духовную самостоятельность. «Выбери факультет!» было для тогдашнего университета всеобщим решением и требованием, подтвержденным, например, для Пруссии еще незадолго до того указом Фридриха Вильгельма I от 25 октября 1735 г. «И замечание, — говорится там, — что некоторые молодые люди, поступив в университет, еще не знают, будут ли они специализироваться в области теологии, юриспруденции или медицины, не следует принимать во внимание; ибо студенты должны это уже заранее знать, и мало надежды внушают они, если, придя в университет, они еще не решили, чем будут там заниматься. Не следует также соглашаться с тем, что они будут заниматься философией или каким-нибудь ее разделом; каждый должен при этом поступить на один из трех высших факультетов и усвоить хоть немногое из преподаваемого там»¹⁶. В отличие от этого установления, которое, согласно представлениям Фридриха Вильгельма I, рассматривает университет только как учреждение для подготовки будущих чиновников, пригодных и умелых в определенном деле, Кант, — судя по тому, что нам известно, — с самого начала исходил из другого воззрения, которого он держался и которое проводил, несмотря на все принуждение внешних сил. Когда он 24 сентября 1740 г. был зачислен студентом Кенигсбергского университета, условия его жизни были самыми ограниченными и скудными. Три года тому назад была похоронена «бедно» и «тихо», т.е. без сопровождения священника и без требуемого обряда, его мать, о чем свидетельствует запись в церковной книге Кенигсберга; о похоронах отца 24 марта 1746 г. сообщается в такой же записи. Однако с уверенностью и непосредственностью гения Кант уже тогда отказывается от мысли о профессии ради заработка. Исходя из недостоверных источников, долгое время считали, что Кант был студентом теологического факультета, однако после того как этот вопрос был подробно и основательно исследован Эмилем Арнольдтом, можно считать установленным, что Кант, во всяком случае формально, не числился студентом теологическогофакультетаи вряд ли намеревался стать профессиональным теологом. Упоминание об этом в биографии, написанной Боровским, Кант при чтении этого очерка, который он подвергал проверке, перечеркнул. Особенно важно для рассмотрения этого факта сообщение одного из ближайших друзей Канта, Гейльсберга, советника по военным вопросам и управлению доме-

==22

ном в Кенигсберге, в котором решительно утверждается, что Кант никогда формально не был «studiosus theologiae»'. Если он и посещал лекции по теологии, то лишь потому, что полагал, и внушал это также своим товарищам по университету, следующее: надо пытаться черпать знания из всех наук и не следует исключать ни одну из них, в том числе и теологию, «даже если не собираться сделать ее своей профессией». В этой связи Гейльсберг рассказывает, как Кант и он сам вместе с третьим их другом, Влемером, слушали лекцию Фр. Альберта Шульца, прежнего преподавателя Канта в Фридерициануме и так отличились своим рвением и пониманием, что Шульц пригласил их по окончании лекции к себе и поинтересовался условиями их жизни и их намерениями. Когда Кант ему сказал, что «хочет стать врачом»¹⁷, а Влемер, — что собирается стать юристом, Шульц поинтересовался, почему же они слушают лекции по теологии; на этот вопрос Кант просто ответил — «из любознательности». В этом ответе заключена особая наивная сила и точность. В нем уже содержится первое сознание основной духовной направленности, которая не ставит перед собой единичную цель занятий и таковой не удовлетворяется. Невольным признанием этого представляется свидетельство Яхмана, который позже в биографии Канта пишет, что он тщетно пытался узнать что-либо об «учебном плане», которому Кант следовал в университете; даже единственный знакомый ему друг Канта, с которым Кант был на ты, доктор Труммер в Кенигсберге, не мог сообщить ему что-либо об этом. Несомненно только, что Кант занимался в университете преимущественно «Humaniora»" и не уделял внимания какой-либо «позитивной» науке¹⁸. Затруднение, которое возникло перед биографом Канта и его друзьями, вызывает некоторую неосознанную ими иронию; в нем проявляется вся противоположность между материальными целями заурядного человека и той целесообразностью без цели, которая характеризует жизнь даже самого рассудительного и осознающего самого себя гения. Отказ Канта от традиционного школьного и профессионального образования, предоставляемого университетом его времени, его обращениек «Humaniora» указывает, если рассматривать это в аспекте истории его жизни, на самые ранние зародыши того свободного «гуманитарного» образования, которое позже под решающим влиянием его философии сложилось и утвердилось в Германии. В развитии этого нового гуманитарного идеала не-

' Студентом теологического факультета (лат.). " Гуманитарными науками (лат.).

==23

посредственно сталкиваются самые индивидуальные и самые общие, личные и идейные факторы. В лекциях Канта молодому Гердеру, только к этому времени освободившемуся от тяжкого духовного насилия его детских и школьных лет, впервые открылось то новое требование «образования человека», которое впоследствии стало основой и импульсом его деятельности.

Для Канта же значение студенческих лет состояло не столько в том, что они дали ему теоретические знания и понимание, сколько в духовно-нравственной дисциплине, которую они в нем с юных лет воспитали. Лишения, которые ему приходилось ежедневно с величайшим терпением преодолевать, никогда, насколько мы осведомлены об этих годах его жизни, не нарушали его внутреннего равновесия; они лишь углубляли в нем ту склонность к «стоицизму», которая всегда была ему присуща. И именно потому, что этот стоицизм не был следствием внешнего принуждения, а проистекал из основной направленности его существа, этот период его жизни отличался известной наивной свежестью и беззаботностью. В описаниях тогдашних товарищей Канта, особенно в воспоминаниях, подготовленных восьмидесятилетним Гейльсбергом в качестве материала для речи Вальда памяти Канта, эта черта того периода отчетливо проявляется. Мы узнаем, что между Кантом и теми его товарищами по университету, с которыми он вместе жил, складывались близкие личные отношения, принимавшие внешне форму примитивной имущественной общности, что Кант поддерживал других советами и помогал в занятиях, а они оказывали ему помощь в его материальных затруднениях¹⁹. В этих кругах господствовал подлинно товарищеский дух, «свободное предоставление и получение благ», при котором никто не становился должником другого²⁰. Ибо в этом пункте Кант с ранней юности воспитал в себе величайшую строгость. Одной из основных «максим», принятых им с ранних лет, было сохранять свою экономическую независимость, ибо в ней он видел залог независимости своего духа и характера. Однако если с годами это непременное требование независимости постепенно придало его жизни нечто застывшее и исключающее многое, то в молодости проявляется свободная непосредственная живость, соответствовавшая его общительности и любви к обществу. Сочетание этих двух моментов — любви к обществу и живой общительности, с одной стороны, и уверенного утверждения внутренней и внешней свободы — с другой, было тем, что характеризовало студенческую жизнь Канта. О Винкельмане, чьи ученические годы в ряде моментов поразительно схожи с ученическими годами Канта по духовному развитию и внешнему образу жизни²¹, его

==24

биограф сказал, что проявлением молодости в его характере была в сущности только способность выдерживать большой труд²². Это можно применить и к Канту, ибо даже совместная жизнь со сверстниками, в которой было, как нам известно, много веселого, сложилась в сущности из сообщества в занятиях и труде; при этом мы замечаем в характере Канта — он всегда выступает как ведущий и превосходящий других — ряд черт, предвещающих будущего учителя. Кант не любил, рассказывает Гейльсберг, «увеселения и фантазии» и своих слушателей — характерное определение — он постепенно приучил к такому же образу мыслей; единственным развлечением, которое он дозволял себе и им, были бильярд и ломбер, которые вследствие достигнутого ими умения служили для них подчас и желанным источником дохода.

Между тем, говоря о духовной реконструкции этой эпохи, следует меньше, чем в других случаях, останавливаться на внешней стороне жизни. Все сказанное об этом полностью отступает по своему значению по сравнению с той внутренней сферой, которая тогда открылась Канту. В это время для него стало действительно живым понятие наукив его абстрактной всеобщности и в его определенной содержательной полноте. То, что дала ему в области знания школа, было не более чем материалом для запоминания, теперь же ему открылись «философия и математика», причем сразу же в тесной связи и взаимодействии. Преподаватель, который сообщил ему знания в обеих областях, оказал тем самым решающее влияние на все направление его дальнейших занятий. Правда, то, что мы знаем об этом преподавателе, МартинеКнуцене,и его деятельности в качестве доцента и автора научных трудов, не вполне объясняет глубину²³этого воздействия. Ибо хотя Кнуцен предстает в своих работах как серьезный и проницательный мыслитель, рассматриваемые им проблемы не выходят существенно за границы школьной философии его времени. Внутри этой сферы он не примыкает к какой-либо партии, а стремится иметь собственное суждение и самостоятельно принимать решение; однако найти в его работах подлинно своеобразные идеи и решающие новые импульсы никому не удалось, несмотря на обостренное внимание, уделяемое ему как учителю Канта²³. Если Х.Я. Краус, наиболее из всех друзей и учеников глубоко понимавший значение егофилософии и ее идеи, тем не менее говорил, что Кнуцен был единственным в Кенигсберге того времени, кто мог воздействовать на гений Канта, то это в меньшей степени относится к содержанию его учения, нежели к духу, в котором оно излагалось. Среди преподавателей Кенигсбергского университета Кнуцен

==25

был единственным, в ком олицетворялось понятие европейской науки.Только он видел дальше установленной компендиумами учености; он был в центре всех общих дискуссий по основным вопросам рационального познания и познания действительности и проявлял также большой интерес к трудам Вольфа и Ньютона. Лекции и занятия этого учителя ввели Канта в новую духовную атмосферу. Одно то, что Кнуцен впервые познакомил Канта с Ньютоном — факт, значение которого в биографии Канта трудно переоценить, ибо Ньютон олицетворял собой для Канта на протяжении всей его жизни персонификацию понятия науки. И чувство, что он впервые прочно вступил в мир духа, стало для него теперь живым. Как сообщает Боровский, Кант постоянно «присутствовал на всех занятиях Кнуцена по философии и математике»²⁴. Предметом этих занятий были логика и натурфилософия, практическая философия и естественное право, алгебра, в частности анализ бесконечно малых величин, и общая астрономия. Тем самым перед Кантом открылись новые границы знания, что при склонности его духа к систематике и методичности неизбежно должно было придать знанию измененное содержание и смысл.

Эта тенденция к внутреннему развитию с полной ясностью выступает в его первой работе, завершающей его ученические годы. Эту работу он написал, вероятно, еще в свою бытность студентом, ибо в актах философского факультета Кенигсбергского университета, относящихся к летнему семестру 1746 г., указано, что работа studiosi' Иммануила Канта «Мысли об истинной оценке живых сил» передана декану на цензуру. Опубликование ее, правда, сильно задержалось; оно было начато в 1746 г., а закончено только через три года. О мотивах, которые привели Канта к выбору этой темы, мы никаких сведений не имеем; однако само содержание работы указывает на то, каким образом молодой Кант пришел к проблеме меры сил. При обозрении натурфилософской и физической литературы первых десятилетий XVIII в. становится очевидным, что в основе спора о мере сил, который с особым рвением вели в Германии, лежит общий вопрос. При защите лейбницевского тезиса о мере силыречь шла, в сущности, о сохранении лейбницевскогопонятия силы.Нападки на это понятие шли отовсюду: с одной стороны, ему противостояло «геометрическое» картезианское понимание, для которого материя и движение были лишь модификациями «протяжения», с другой — все более утверждалось основное положение

' Студента (лат.).

==26

ньютоновской механики, которая вообще отвергает любое решение вопроса о «сущности» силы и считает единственной задачей эмпирической науки описание и исчисление феноменов²⁵. Правда, в процессе спора роли отдельных противников постепенно странным образом менялись и путались. Теперь — в отличие от того, как это могло еще казаться в начале дискуссии — «метафизик» не противостоял больше твердо и определенно «математику»; обе стороны исходили из метафизики, упрекая друг друга в этом. Если Ньютон и Кларк видят в лейбницевском понятии монады восстановление аристотелевско-средневекового понятия субстанции, противоречащего основным правилам современного математическо-естественнонаучного познания, то Лейбниц не упускает возможности вновь и вновь выступать против понятия сил, действующих на расстоянии, возрождающего «варварство» схоластической физики с ее субстанциальными формами и темными качествами. Таким образом, тема все больше переходила из чисто физической области в общеметодологическую область. Именно эта сторона проблемы привлекла Канта. Речь уже шла не о получении и установлении определенных единичных фактов, а о фундаментальной противоположности втолкованииизвестных и данных основных феноменов движения вообще; здесь должны быть сопоставлены не отдельные наблюдения и факты, апринципыизучения природы и их различные компетенции. Кант повсюду ставил свой особый вопрос применительно к этой общей задаче. Поразительно в этой ранней работе то, что первый шаг Канта в области натурфилософии становится для него попыткой установитьметоднатурфилософии. Этому подчинена вся его критика лейбницевской трактовки проблемы. В одном месте решительно утверждается, что он выступает не столько против лейбницевских выводов, сколько против его обоснования и дедукции, «не против самого решения вопроса, сколько против modum cognoscendi»²⁶'. Именно эта уверенная и сознательная концентрация сложного спорного вопроса на «modus cognoscendi» придает работе Канта ее характерный отпечаток. «Необходимо иметь метод, с помощью которого в каждом отдельном случае, подвергая общему обсуждению принципы, на которых зиждется то или иное мнение, и сопоставляя их со сделанным из них выводом, можно было бы определить, действительно ли содержит в себе природа предпосылок все то, что требуется с точки зрения основанных на них учений. Это имеет место, когда мы отдаем себе ясный отчет в определениях, при-

' Способа познания (лат.).

==27

сущих природе заключения, и внимательно следим за тем, действительно ли в построении доказательства избраны такие принципы, которые ограничены особенными определениями, входящими в заключение. Если мы это не обеспечим, можно быть уверенным в том, что эти заключения, имеющие такие недостатки, ничего не доказывают... Одним словом, все это сочинение следует рассматривать единственно и исключительно как продукт указанного метода»²⁷. «Трактатом о методе» назвал Кант свою первую философско-физическую работу — трактатом о методе назвал он позже на вершине жизни и творчества «Критику чистого разума». В изменении, которое получил для него самого смысл этого определения, заключена целостность его философии и ее развития.

Ибо в самом деле здесь Кант еще очень далек от «критического» исследования в понимании его более позднего учения и произволом было бы находить его в этой ранней работе. В нем уже зародилось сомнение в твердости и основательности школьной метафизики, но оно основано скорее на общем ощущении, чем на обосновании, данном в понятийной строгости и ясности. «Наша метафизика, — сказано в этой работе, — находится, подобно многим другим наукам, лишь на пороге действительно основательного знания. Бог весть, когда мы увидим, что она перешла через этот порог. Нетрудно обнаружить ее слабость во всем, что она предпринимает... Вину несет прежде всего господствующая склонность тех, кто пытается расширить человеческое познание. Они хотят иметь великую философию, но следовало бы желать, чтобы она была и основательной. Едва ли не единственное возмещение усилий философа состоит в том, что он после утомительного исследования может наконец обрести покой в сознании, что обладает достаточно основательной наукой. Поэтому слишком много требовать от него, чтобы он реже доверял собственному одобрению и не умалчивал о несовершенстве своих открытий, исправить которое он может... Рассудок очень склонен к одобрению, и продолжительно сдерживать это его стремление действительно очень трудно; однако в конце концов следует принудить себя к этому и пожертвовать приятным чувством ради обоснованного познания»²⁸. Однако этот обдуманный и зрелый отказ постоянно пресекается в собственном сочинении Канта влечением к свойственной молодости смелости спекуляции. Не только само различие между «живой» и «мертвой» силами, на котором основана вся работа, значительно более метафизическое, чем «физическое» по своему характеру, но и вообще в ней господствует стремление подняться от простого описания особенного и действительного к

==28

созерцанию общих «возможностей» мышления. Особенно характерна в этом отношении мысль, что данное трехмерное пространство нашего эмпирического мира, — быть может, лишь частный случай в системе пространственных форм, которые могут быть различны по своей структуре и своим измерениям. «Наука обо всех этих возможных видах пространства, — продолжается в статье, — несомненно представляла бы собой высшую геометрию, какую способен построить конечный ум», — в ней одновременно присутствовала бы мысль, что различным формам пространства может соответствовать такое же число различных миров,которые, однако, не находятся в динамической связи и взаимодействии друг с другом²⁹. Вообще здесь повсюду проявляется стремление к примирению и соединению математики и метафизики, хотя Кант и знает, что оно не соответствует господствующему вкусу; однако он считает его необходимым, поскольку очевидно, что «самые первые источники природы должны были служить предпосылкой метафизики»³⁰.

Подлинный интерес «Мыслей об истинной оценке живых сил» с точки зрения биографии Канта представляет собой не столько содержание этой работы, сколько ее общий тон. Ее содержание, особенно если сравнивать его с более ранними или одновременно написанными работами по классической механике — с «Mechanica sive motus scientia»' Эйлера 1736 г. или с «Essay de dynamique»" Д'Аламбера 1743 г., — в естественно-научном отношении безусловно неудовлетворительно. Мы видим, что двадцатидвухлетний студент при всем его поразительном знании математической и физической литературы еще не постиг всей глубины математической образованности своей эпохи. Различие между мертвой и живой силами, между отношениями «мертвого давления» и «действительного движения», на которых основывалось исследование Канта, в современной ему механике, требовавшей однозначной дефиниции всех основных понятий и точной измеряемое™ всех отношений, было уже беспочвенным. В этомотношении известная ядовитая эпиграмма Лессинга по поводу оценки Кантом живых сил, при которой он упустил оценку собственных сил, не лишена основания. И тем не менее, эта работа еще теперь, когда почти все ее выводы устарели, обладает своеобразным обаянием, которое заключено не в том, что она позитивно содержит и дает, а в том, к чему она стремится и что она обещает. Здесь мы впервые ощущаем в полной силе и оп-

' Механика или наука о движении (лат.). " В рус. пер.: Динамика.

==29

ределенности субъективный пафос кантонского мышления. Оно полностью направлено только на дело,по сравнению с чем теряет вес любое «мнение», как бы оно ни было освящено традицией и блеском знаменитого имени. «Было время, когда при подобном начинании приходилось опасаться многого, однако я убежден, что это время уже миновало и что человеческий разум освободился от тех пут, которые неведение и удивление когда-то налагали на него. В настоящее время можно смело не считаться с авторитетом Ньютона или Лейбница, если он препятствует открытию истины, и не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума». Исследование учения о живых силах получает с этой точки зрения новый смысл. Молодой критик выступает уже не как защитник мнения определенной стороны, а как защитник «разума». Речь идет«очести человеческого разума», когда его приводят в согласие с самим собой в лице проницательных мужей³¹. Однако эта защита не остается просто эклектичной; если Кант обращает преимущественное внимание на определенное «среднее основоположение», на котором противники должны прийти к соглашению", то это требуемое опосредствование отнюдь не должно означатькомпромисспо содержанию противоположных воззрений; он должен быть обретен посредством тщательной проверки и различенияусловийосновоположения и его противоположности, в результате чего они только и получают свое специфическое значение. Уже здесь чувствуется, как в каждой фразе отпечатывается и определяется общий стиль мышления Канта, хотя этому стилю еще недостает действительно достойной его темы. И у самого Канта сознание его особенности и самобытности настолько сильно, что заставляет его сказать следующее: «Я держусь того мнения, что иногда бывает небесполезно проявить известное благородное доверие к собственным силам. Подобная уверенность воодушевляет нас и сообщает нашим усилиям известный размах, весьма содействующий открытию истины. Когда находишься в таком расположении духа, при котором можешь убедить себя, что ты вправе довериться своему исследованию и можешь уличить в ошибках г-на Лейбница, то прилагаешь все силы, чтобы оправдать свое предположение. Если ты даже тысячу раз ошибался в каком-нибудь смелом начинании, успех, обретенный в познании истины, значительно превзойдет результаты всех попыток следовать проторенным путем. Из этого я исхожу. Я уже предначертал себе путь, которого намерен держаться. Я вступлю на него, и ничто не остановит моего движения по этому пути»³³.

Столь чисто и сильно звучит в первых фразах первой рабо-

==30

ты Канта сознание своего предназначения. В тот момент, когда Кант выступает как философский писатель, как бы исчезает вся узость и скудость его существования, и в почти абстрактной ясности являет себя определяющий закон, которому подчинены его существо и его мышление. Теперь в его жизнь входит та замечательная черта последовательности, которая возмещает недостаток полноты и внешнего разнообразия. Кант нашел не форму определенного научного мнения, а форму собственного мышления и воления, В том, что эта форма сохранится и утвердится, он уже в двадцать лет уверен, обладая безусловным самочувствием гения «Nihil magis praestandum est, —гласит эпиграф из Сенеки, предпосланный «Мыслям об истинной оценке живых сил», —quam nepecorum ritu sequamur antecedentium gregem, pergentes поп qua eundem est, sed qua itur»'.Это изречение, которое Кант избрал максимой своего мышления, надлежало теперь подтвердить как максиму жизни. Будущую свободную профессию писателя Кант мог завоевать и гарантировать только тем, что он сначала на долгое время от нее откажется. Еще до завершения печатания его первой работы он покидает Кенигсберг, чтобы, — как сообщает Боровский, — «вынужденный обстоятельствами, занять место домашнего учителя в доме священника в сельской местности»³⁴. Пребывание в должности «домашнего учителя» продолжалось не менее семи (если не девяти) лет; однако этим Кант обеспечил свою социальную независимость и свободное самоопределение, которые составляли для него содержание всего того счастья, к которому он стремился и которого ждал от жизни³⁵.

В последующие годы жизнь Канта очень мало известна — настолько, что даже ее внешние очертания нельзя с уверенностью воспроизвести; даже данные о его местопребывании и датировка некоторых периодов колеблются и не вызывают уверенности в их точности. Большинство биографов единодушны в том, что Кант находился сначала в доме реформатского пастора Андерша в Юдшене в качестве домашнего учителя, а оттуда перебрался в имение господина фон Хюльзена в Грос-Арнсдорфе близ Заальфельда. Но уже следующее сооб-

" Для нас нет ничего более достойного, чем то, чтобы не следовать подобно овцам за стадом идущих впереди и двигаться не тем путем, по которому идут все, а тем, по которому должно идти (лат.).

==31

щение, что он был домашним учителем также в доме графа Иоганна Гебхардта фон Кейзерлинга в Раутенбурге под Тильзитом, не вполне достоверно и не всеми признано. Хр.Як. Краус, во всяком случае, уверенно сообщает, что он об этом никогда не слышал; его свидетельство имеет особый вес, так как он сам — после вступления графини Кейзерлинг во второй брак с Генрихом Христианом Кейзерлингом — занимал в их доме в Кенигсберге место воспитателя и домашнего учителя. Во всяком случае, судя по возрасту сыновей графа, речь о деятельности там Канта до 1753 г. вряд ли может идти, а через год Кант был, по-видимому, уже в Кенигсберге, судя по датировке его письма. Как бы то ни было³⁶, очевидно, что на основании столь смутных и недостоверных данных нельзя вывести какие-либо заключения о внутреннем развитии Канта в этот период. Несколько скудных сведений об этом времени сообщает только Боровский. «Спокойная жизнь в сельской местности, — пишет он, — способствовала его прилежанию. Он уже продумал план ряда своих исследований, кое-что почти полностью разработал, и, к удивлению многих, в 1754 и следующих годах, быстро, друг за другом, предложил публике. Он собирал в своих записях из всех наук то, что ему представлялось значимым для человеческого знания, и еще теперь он с удовольствием вспоминает об этих годах своего пребывания в сельской местности и о своем прилежании»³⁷.

Если это сообщение основано на собственных воспоминаниях Канта, что можно с уверенностью предположить, — Кант подтвердил это по крайней мере косвенно, оставив его без изменения при просмотре биографического очерка, написанного Боровским, — то можно прийти к заключению, что новая деятельность, к которой Кант был вынужден в силу внешних обстоятельств, не нарушила покой и устойчивость его духовного развития. Столь безмятежной, впрочем, как это выглядит в воспоминаниях Канта в старости, эта гармония между внутренней жизнью и внешними условиями вряд ли была. Годы в должности домашнего учителя, что, правда, вообще было уделом ученых того времени, означали для всех глубоких натур строгую школу отречения. Уже социальное положение «домашнего учителя» было гнетущим и жалким. «Больше сорока талеров, — пишет в своих письмах фрау Готшед, — тратить на домашнего учителя не хотели, а при этом он должен был еще вести расчеты по управлению³⁸. О том, как обстояло дело с этим, в частности, в Восточной Пруссии, можно получить яркое впечатление по картине, нарисованной спустя четверть векаЛенцемв его комедии «Домашний учитель», которую он поставил в своем имении близ Инстер-

==32

бурга. «Черт возьми, господин пастор, — говорит тайный советник пастору, который хочет, чтобы его сын стал домашним учителем, — Вы ведь воспитали его не для того, чтобы он стал слугой, а чем он будет, если не слугой, продав свою свободу частного лица за горсть дукатов? Раб он, над которым господин обладает неограниченной властью; разница лишь в том, что он в университете научился предвидеть бессмысленные требования, лакируя таким образом свою угодливость... Вы постоянно жалуетесь на знать, возмущаетесь ее гордостью, говорите, что эти люди обращаются с домашними учителями, как с прислугой... Но почему же Вы даете пищу их гордости? Почему Вы, научившись чему-нибудь, становитесь прислугой и несете повинности тупоголовому аристократу, который привык к рабскому подчинению своих домочадцев». Люди благородного и сильного характера, подобно Фихте, всегда ощущали это рабское положение домашнего учителя с глубокой горечью. Правда, Кант, насколько нам известно, был избавлен от таких переживаний. В какой мере он соответствовал своей профессии и в какой мере она соответствовала ему, он, правда, ощущал, и еще впоследствии, смеясь, уверял, что, быть может, на свете никогда не было такого плохого домашнего учителя, как он³⁹. Тем не менее все, что мы знаем о его отношениях с семьями, где он учительствовал, свидетельствует о большом уважении, которым он там пользовался. В этом кругу он также очень скоро становился своего рода духовным наставником и нравственным авторитетом. От него при всей его скромности уже с ранней молодости исходила сила, которая позволяла ему справляться с трудностями в любых жизненных условиях и вызывать уважение. Сама его натура придавала его окружению и внешним условиям определяющую форму. С семьей графа фон Хюльзена Кант еще долгое время, после того как он расстался с ней, сохранял дружественные отношения. Письма оттуда были, по свидетельству Ринка, «полны самого теплого чувства благодарности, уважения и любви, которое находило свое выражение и в том, что ему сообщали обо всех интересных событиях в семье». «Нелишне, вероятно, сказать, — добавляет Ринк, — что господа фон Хюльзен предоставили в правление нынешнего короля Пруссии (Фридриха Вильгельма III) крестьянам, державшим от них землю, свободу, за что, как сказано в официальном уведомлении, человеколюбивый монарх пожаловал им графское достоинство⁴⁰. С домом Кейзерлингов Кант, после того как графиня фон Кейзерлинг, вступив во второй брак, переселилась в Кенигсберг, длительное время состоял в личной и духовной близости. Краус рассказывает, что Кант всегда зани-

==33

мал за столом почетное место рядом с графиней, «разве что среди гостей присутствовал совсем мало знакомый человек, которому приходилось из соображений условности предоставить это место»⁴¹. Резюмируя все эти данные, можно вывести заключение, что и период, когда Кант занимал должность домашнего учителя, сколь ни чуждым и не соответствующим это положение было подлинной его сущности, оказал на него и на других глубокое и продолжительное воздействие. То, что он вынужден был занять место домашнего учителя, не устранило в нем чувства внутренней свободы, ибо перед ним твердо стояла цель, ради которой он жертвовал лучшими годами молодости. По широте кругозора, глубине и смелости концепции, по яркости и силе языка «Всеобщую естественную историю и теорию неба», большая часть которой была написана, или во всяком случае подготовлена⁴², в этот период, превосходят лишь немногие из более поздних работ Канта. Поэтому то, чего Кант достиг в эти годы, было больше, чем просто «получение различных научных сведений; он достиг свободного интеллектуального видения и приобрел зрелое суждение о научной проблематике вцелом— то и другое еще отсутствовало в «Мыслях об истинной оценке живых сил». Теперь он мог вернуться в университет с чувством внутренней и внешней уверенности. Ему удалось «собрать средства ... чтобы менее обремененным заботами идти к своему будущему назначению»⁴³; к тому же он обладал такими знаниями, которые позволили ему в первые годы доцентуры читать лекции по логике и метафизике, по физической географии и общему естествознанию, по проблемам теоретической и практической математики и механики. 12 июня 1755 г. Кант получает за свою работу «De igne»* степень доктора философских наук, а 27 сентября того же года после публичной защиты сочинения «Principiorum primorum cognitionis metaphysicae nova dilucidatio»" разрешение читать лекции. Таким образом. Кант начал свое новое поприще с физической и метафизической темы. Однако на простом сочетании различных наук его дух, стремящийся всегда к организации и критическому членению, остановиться не мог. Теперь задача предстала перед ним в новом аспекте — установить принципы физики и метафизики и разграничить их по постановке проблем и средствам познания. Только после того как было совершено это разделение, могла образоваться та связь философии с естествозна-

" Об огне (лат.).

" Новое освещение первых принципов метафизического познания

(лат.).

==34

нием, «опыта» с «мышлением», служащая основой новому понятию о знании, которое вводится и обосновывается критическим учением.

Если мы теперь, до того как перейдем к рассмотрению этого процесса развития, еще раз бросим взгляд на молодость Канта в ее целостности, то придем к замечанию общего характера. Жизнь великих людей и там, где она находится как будто совершенно вне больших исторических движений своего времени, тесно связана с общей жизнью нации и эпохи. Духовные силы Пруссии XVIII в. могут быть выражены в трех именах: Винкельман, Кант и Гердер. В молодости всех троих при всем различии особенностей в общем направлении и специфических условиях развития проявляется общая черта, та черта, в которой отражается общее духовное и материальное положение Пруссии того времени. Тем, чем Пруссия стала в правление Фридриха Вильгельма I, она стала вследствие железной дисциплины, ограничения и лишений. При режиме жесточайшего принуждения и крайней скудости происходило накопление сил, которые должны были создать новый политический облик страны. Так же, как это принуждение вторгалось во все детали частной жизни, оно посредством воспитания и преподавания определяло и общее отношение к жизни и накладывало на него свой отпечаток. Жизнь великих людей должна была прежде всего освободиться от трезвости, узости и несвободы этой политической духовной среды. Винкельман и Гердер вели эту борьбу со все растущей горечью. Винкельман, после того как он нашел себя в Риме, с яростью взирает на рабство своей молодости и на «варварскую страну» Пруссию. Гердер также ощущает полное раскрытие своих духовных сил только в тот момент, когда он решается навсегда расстаться с родиной. Только в соприкосновении с далеким миром и широкой иной жизнью он находит целостность своего существа; лишь его «Путевой дневник» дает полную картину его личностной и литературной оригинальности. Теперь его больше ничто не связывает с родиной: «Государства прусского короля, — декларирует он хладнокровно, — будут счастливы только тогда, когда будут разделены в братстве». Если противопоставить в этом аспекте убеждения Канта убеждениям Винкельмана и Гердера, то посвящение им своей первой работы, характеризующей его как зрелого и универсального мыслителя, «Всеобщей естественной истории и теории неба» Фридриху II получает символическое значение. Рассматривая это в целом будущей жизни Канта, можно сделать вывод, что, несмотря на всю узость и ограниченность родины, он навсегда связал себя с ней. Какой урон это нанесло его духовному

==35

развитию по сравнению с Винкельманом и Гердером, определить невозможно; но бесконечно важно, с другой стороны, то значение, которое это имело для формирования его характера и воли. Кант остался на той почве, на которой он оказался благодаря рождению и внешним обстоятельствам его жизни; но силой самоограничения, составлявшей специфическую особенность его интеллектуального и нравственного гения, он извлек из этой почвы все имеющееся в ней духовное достояние. Научившись уже мальчиком и юношей выполнять долг мужчины, он остался ему верен до конца жизни. Из энергии этой нравственной воли выросло новое теоретическое воззрение критической философии на мир и на жизнь.

Примечания

' Письмо епископу Линдблому от 13 октября 1797 г.

² Ср. Joh. Sembritzki. Altpreuflische Monatsschrift. Bd. XXXVI. S. 469 ff., Bd. XXXVII, 139 ff. См. также Emil Amoldt. Kants Jugend und die fiinf ersten Jahre seiner Privatdozentur im UmriB dargestellt (E. Arnoldt. Gesammelte Schriften. Hrsg. von 0. Schondorffer. Bd. 3. S. 105 ff.).

³ R.B. Jachmann. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. Konigsberg, 1804. Brief 8. S. 99 f.

⁴ См. K. Biedermann. Deutschlands geistige, sittliche und gesellige

Zustande im achtzehnten Jahrhundert. 2. АиП. Leipzig, 1880. Bd. II, Teil

1.S.480.

⁵О школьных годах Винкельмана ср.Justi. Winckelmann. I, 23 ff.

' Ср. Rink. Ansichten aus Immanuel Kants Leben. Konigsberg, 1805. S.

22 ff.

⁷ Biographic Hippels. Gotha, 1801. S. 78.

⁸ См.Критику способности суждения, § 83, т. 5, с. 276, примечание. Здесь и далее перевод цитат дан по изданию: Кант И. Собр. соч. в восьми томах. М., 1994 (тома указаны арабскими цифрами).

⁹Ruhnken an Kant, 10. Marz 1771 (IX, 94).

¹⁰По истории пиетизма в целом см.Ritschl. Geschichte des Pietismus. Bd. 1—2; J. Schmidt. Geschichte des geistigen Lebens in Deutschland von Leibnitz bis aufLessings Tod; K. Biedermann Deutschland im achtzehnten Jahrhundert. Bd. 2. Teil 1.

" Rink. Op. cit. S. 13 ff., ср. сходное высказывание Краусу в книге Reicke. Kantiana. Konigsberg, 1860. S. 5.

¹²Anthropologie, § 4.

¹³См. биографию Гиппеля, S. 34, ср. особенно раздел «О молитве» (IV, S. 525 ff.).

¹⁴Не вызывает сомнения, что собственный кантовский идеал воспитания молодежи сложился как бы per antiphrasin (по противоположности) из опыта его детства. «Что касается религии, — пишет он Вольке, руководителю Дессауского Филантропина, рекомендуя ему сына своего друга Мотерби, — то дух Филантропина настолько со-

==36

ответствует образу мыслей его отца, что он выражает желание, чтобы даже естественное познание Бога — насколько его сын сможет постепенно достигнуть его с годами и с развитием его рассудка — было бы направлено на действия благочестия не сразу, а только тогда, когда он сможет понять, что все они имеют ценность только как средства для усиления действенного страха Божия и добросовестности в выполнении своего долга как веления Божия. Ибо представление, что религия есть не что иное, как своего рода домогательство милости Высшего существа и заискивание перед Ним, в проявлении чего люди отличаются друг от друга лишь различием мнений, что будет Ему наиболее угодно, — заблуждение; независимо от того, основано ли оно на установлениях или свободно от них, оно вносит неуверенность во всякое моральное убеждение и придает ему высокомерие тем, что добавляет к добродетельной жизни еще что-то как средство, способное выманить милость Всевышнего и таким образом в известной мере избавиться от строгого внимания к своему образу жизни, имея в случае необходимости наготове надежный выход» (Письмо Вольке от 28 марта 1776, IX, S. 149).

¹⁵О состоянии и структуре Кенигсбергского университета ср.Amoldt D.H. Historic der Konigsberger Universitat, 1776.

¹⁶Op. cit.; ср. особенно его же Kants Jugend (Ges. Schriften). Ill, S. 115ff.

¹⁷Заключался ли в этом ответе Канта, как полагает Арнольдт, «отчасти лукавый юмор», сказать трудно; более вероятно, что этот ответ был единственным, которым Кант мог при существующей схеме деления факультетов выразить свой особый интерес кестествознанию.

¹⁸ Op. cit. Brief 2. S. 10 f.

" См. сообщение Гейльсберга в книге: Reicke. Kantiana. S. 48 f.

²⁰См. об этом описание Э. Арнольдта. Op. cit., S. 146 ff.

²¹Ср. с этой точки зрения сообщение Паальцова о студенческих годах Винкельмана (в книге Justi, I, S. 46 f.) с тем, что рассказывает о Канте Гейльсберг (Op. cit. S. 48 f.); особенно характерно, что и Винкельман не подчинился требованию поступить на один из трех «высших факультетов».

²² Justi. Op. cit. I, 44.

²³ О Кнуцене см. В. Erdmann. Martin Knutzen und seine Zeit. В., 1878.

²⁴ Borowski. Op. cit., 28 f.

²⁵ Подробнее об этом см. в моей работе: Das Erkenntnisproblem in der Philosophic und Wissenschaft der neueren Zeit. 2. Aufl. В., 1911 f. Bd. 2. S. 400 ff.

²⁶ Gedanken von der wahren Schatzung der lebendigen Krafte. 2, Hauptstuck, § 50 (I, S. 60).

²⁷ Op. cit., § 88 (I. S. 95 f.).

²⁸ Op. cit., глава I, § 19 (I, S. 29 f.).

²⁹ Op. cit., §8-11 (I, S. 20 ff.).

³⁰ Глава 2, § 51 (I, S. 61).

³' Vorrede, ¹ 1, Глава 3, § 125 (I, S. 5, 152).

³² Глава 2, § 20 (I, S. 31).

³³ Vorrede, VII (I, 8).

==37

³⁴

См. Borowski. Op. cit., S. 30 f.

" «Уже с юных лет этот великий человек стремился быть самостоятельным и ни от кого не зависеть, чтобы жить не соответственно требованиям людей, а соответственно своим требованиям и своему долгу. Такую свободу и независимость он еще в старости считал основой всего счастья жизни и утверждал, что он всегда предпочитал отсутствие необходимого обеспеченности наслаждению, которое делало бы его должником другого» (Jachmann, S. 65 f)-

³⁶Весь материал для решения этого вопроса собран Эмилем Арнольдтом (Op. cit., S. 168 ff.); ср. также Е. Fromm.Das Kantbildnis der Grafin R.Ch.A. von Keyseriing (Kant-Studien II, 145 ff.).

³⁷ Borowski. Op. cit., S. 30 f.

³⁸ Briefe der Frau Gottsched, Bd. 2. S. 97 (Цит. по книге: Biedermann.Op. cit. 11, S. 1, 522).

³⁹ Ср. Jachmann. Op. cit. Brief 2. S. 11 f.

⁴⁰ Rink. Op. cit. S. 28 f.

⁴¹Ср. сообщение Крауса в книге Рейке (Reicke, Kantiana. S. 60), a также рассказ Элизабет фон дер Рекке, дочери графа фон Кейзерлинга (Bruchstucke aus Neanders Leben. В., 1804. S. 108 f.). Подробнее о графине фон Кейзерлинг и ее круге см. Е. Fromm. Kant-Studien» II, S. 150 ff.

⁴²По указаниям Артура Варды (Warda A. AltpreuBische Monatshefte. Bd. XXXVIII, S. 404), можно считать вероятным, что Кант был до 1750 г. домашним учителем в имении Юдшен, а с 1750 г. до пасхи 1754 г. занимал эту должность в семье фон Хюльзен в Грос-Арнсдорфе. Поскольку посвящение «Всеобщей естественной истории и теории неба» датировано 14 марта 1755 г. и это произведение безусловно потребовало подготовки в течение нескольких лет, можно прийти к выводу, что его концепция и разработка в значительной степени падает на годы пребывания Канта в должности домашнего учителя.⁴³Rink. Op. cit., S. 27.

==38