4. Разделение чувственного и интеллигибельного мира

Автор, описывавший историю кантовской молодости, однажды заметил, что обычное представление, согласно которому жизнь Канта проходила очень просто и равномерно, тем меньше подтверждается, чем ближе мы знакомимся с отдельными событиями этой жизни. Тогда удивительным образом оказывается, что жизнь Канта даже в ее внешних проявлениях никак не может измеряться масштабом и правилами повседневности. «Кант также не шел обычным путем... С первых лет его самостоятельного развития и до старости он никогда не делал того, что сделали бы на его месте обычные люди. Поэтому при более пристальном наблюдении становилось очевидно, что его жизнь отнюдь не продвигалась «вперед в полной равномерности», а совершенно нерегулярно двигалась к своим целям. Она всегда противоречила общему воззрению людей и обманывала ожидания тех, кто окружал Канта и наблюдал за ним. Ибо он либо вообще не предпринимал того, чего от него можно было ожидать, либо предпринимал это, когда все уже отказались от такого ожидания, — и тогда столь грандиозно и законченно, что его деяние вызывало удивление и тем более не соответствовало ожиданию»⁸⁰.

Если это воззрение в той мере, в какой оно касается процесса внешней жизни Канта, не лишено парадоксальности, то

==83

оно полностью соответствует мыслительной работе Канта, в ходе которой сложилась его система. Сколь ни методична эта работа в ее глубоких мотивах, она непросто, нерегулярно и «непрямолинейно» достигает своих результатов. Повсюду мы наталкиваемся на пункты, в которых мысль, после того как она была готова завершиться определенным решением, внезапно поворачивается и движется назад. Проблема ставится, продумывается и приближается к своему решению, но внезапно оказывается, что условия, в которых она рассматривается, не были достаточно и полно проверены при ее первой разработке и поэтому следует не только исправить отдельный шаг в решении, но совершенно по-новому построить всю постановку вопроса. В письмах Канта, как ни мало в них сообщается обычно о проблемах его внутреннего развития, постоянно упоминается о подобных «переворотах». Целостность понятий не выстраивается здесь постепенно в беспрерывном продвижении, новые нити все время вплетаются, чтобы затем вновь быть распущеными. Если Кант, после того как он достиг разработки критического учения, держится с безусловной силой убеждения каждого существенного основного положения этого учения и защищает его, то в период подготовки для него характерно известное безразличие к тому, что является только «результатом»: он больше опасается слишком раннего завершения мыслительного процесса, чем ищет его. «Что касается меня, — пишет он в 1768 г. Гердеру, — то, будучи лишенным предвзятости и относясь с глубоким безразличием как к своему ранее сложившемуся мнению, так и к мнению других, я постоянно переворачиваю все свое построение и рассматриваю его во всевозможных аспектах, надеясь в конечном итоге найти тот угол зрения, который позволит мне привести мое построение в соответствие с истиной. Так, за время Вашего отсутствия я во многом изменил свои воззрения»⁸¹. И еще определеннее устанавливает эту «максиму» кантовского мышления более позднее замечание. «Я не разделяю мнение замечательного человека, который советует не сомневаться более в том, в чем однажды убедишься.В чистой философии это невозможно.Уже рассудок испытывает естественное отвращение к этому. Положения надо взвешивать во всевозможных их применениях, а если не удается найти необходимого доказательства, попробовать принять противоположное и не принимать решения до тех пор, пока истина не станет всесторонне очевидной»⁸².

Лишь представляя себе этот общий характер мышления Канта, можно понять первую, как бы субъективную причину поразительного поворота, который вновь произошел в его

==84

учении в 1766—1770 гг. в период между «Грезами духовидца» и его работой «De mundi sensibilis et intelligibilis forma et principiis». Ожидание дальнейшего развития Канта вновь было удивительным образом обмануто. Мы помним, что в 1763 г. после завершения «Единственно возможного доказательства» и «конкурсной работы» знатоки философии видели в Канте будущего творца новой, более основательной метафизики — метафизики, чьи основы будут критически проверены и упорядочены, но которая в общем будет построена по прежнему «рациональному» типу. К своему удивлению, они обнаружили, что Кант, которого они считали полностью своим, пошел путем, навсегда уводящим его от метафизики. Правда, он все еще признавался в прежней привязанности и слабости к ней, но говорил это с таким ироническим превосходством, что в этом тем сильнее ощущалось обретенное им окончательное освобождение. «Метафизика, в которую я волею судеб влюблен, хотя она и редко высказывает мне свое благоволение, приносит двоякого рода пользу. Первая заключается в решении тех задач, которые ставит любознательный человек, когда он разумом пытается выведать у вещей их тайные свойства. Но здесь результат слишком часто обманывает надежду, и на этот раз он также ускользнул от наших жадно простертых рук... Вторая польза от метафизики более соответствует природе человеческого ума и заключается в проверке, соответствует ли задача тому, что доступно знанию, и каково отношение данного вопроса к приобретенным опытом понятиям, на которых всегда должны быть основаны все наши суждения. В этом смысле метафизика есть наука о границах человеческого разума... Хотя я и не обозначил здесь с точностью этих границ, но все же наметил их настолько, что при дальнейшем размышлении читатель сам сможет освободить себя от тщетных исследований вопроса, данные которого имеются в другом мире, а не в том, в котором он воспринимает. Я, следовательно, потерял время, дабы его выиграть. Я обманул читателя, чтобы принести ему пользу, и хотя я не дал ему никакого нового понимания, я рассеял иллюзию и то пустое знание, которое составляет балласт для рассудка, занимая в его тесном пространстве место, которое могли бы занимать мудрость и полезные наставления». С метафизикой как понимание теоретического вопроса и задачи тем самым как будто покончено. Кант решительно заявляет, что со всей материей духов покончено и о ней больше нет речи. Она больше его не интересует, так как вследствие предшествующих соображений философское понимание исключает такого рода существа и в дальнейшем можно об этом иметь мнения,но незнания.Дан-

==85

ное утверждение, добавляет он, представляется, правда, хвастливым; но это неверно, так как завершение, о котором здесь идет речь, является таковым лишь в негативном смысле,он не дает определение предмета, а только твердо устанавливает границы нашего понимания. С этой точки зрения, вся созданная людьми пневматология может быть названа учением об ихнеизбежном незнании о предполагаемом виде существ и в качестве такового вполне адекватна своей задаче⁸³.

Совершенно неожиданным после такого признания было, что 20 августа 1770 г. при занятии новой должности ординарного профессора логики и метафизики Кант защищал диссертацию, которая уже по своему заглавию обещала определенно установить форму интеллигибельного мира и отделить его во всех существенных чертах от чувственного мира. Ибо то, что здесь объединялось под общим понятием интеллигибельного мира, было в действительности не чем иным, как тем царством имматериальных субстанций, доступ в которое нам незадолго до того был запрещен. И речь здесь шла уже не о литературном произведении на случай, написанном под влиянием момента, здесь строгий систематически мыслящий ученый шаг за шагом развивал, точно аргументируя, программу своей будущей деятельности преподавателя и исследователя. Перед нами продуманная теорияинтеллигибельного, основанная на исследовании его принципов и предпосылок и проведенная через все основные разделы известной метафизики. В том, что во всем этом исследовании поставлены вопросы, данные для которых находятся в другом мире, а не в том, в котором мыощущаем.Кант ни минуты не сомневается; однако теперь он далек от того, чтобы отказываться от такого исследования как от «тщетной попытки». Уверенно и твердо он продвигается вперед, и если он, что для подготовительной работы, естественно, не дает полной картины интеллигибельного мира, он тем не менее уверен, что определенно и отчетливо наметил его общие очертания. И ничто не указывает в этой работе на прежние наброски и попытки: как из ничего возникшая, стоит перед нами картина чувственного и сверхчувственного мира.

И все-таки нам надлежит и для этого сочинения искать мыслительное опосредствование, которое позволит нам связать его если не с прежними решениями, то с прежними проблемамикантовского мышления. Каково отношение между «Грезами духовидца» и положениями работы о «Форме и принципах чувственного и интеллигибельного мира»? Рассматривается ли в обеих работах один предмет или, быть может, измениласьтемаметафизики? И если это так, то какие

==86

задачи возникли теперь у Канта и находятся в центре его теоретического интереса? На все эти вопросы имеющиеся у нас свидетельства о развитии Канта в 1766—1770 гг. не дают непосредственного, во всяком случае полного ответа. Но уже содержание диссертации для получения кафедры логики и метафизики заполняет эту брешь, ибо оно отчетливо и без всяких сомнений указывает на новую сферу мыслей, близкую теперь Канту. Здесь впервые философия Лейбницавыступает как внутренне определяющая его сила. Это утверждение кажется, правда, парадоксальным. Разве уже в первой работе Канта об оценке живых сил не рассматривалась тема лейбницевской натурфилософии, а все учения Лейбница не сопровождали его шаг за шагом — по крайней мере в той форме, в которой они сохранились у Вольфа и в школьной философии? Однако в действительности именно частое упоминание Кантом содержания этих работ показывает, что их подлинный философский дух оставался им не познан. Исключения не составляет даже как будто наиболее близкая Лейбницу «Monadologia physica», ибо в качествефизическоймонадологии она пытается найти последние единения в областителесного бытия. Монады здесь рассматриваются как центры силы, из взаимопроникновения которых, их притяжения и отталкивания, конструируется материя как протяженная масса. В этой динамической конструкции используются сплошь понятия (например, понятие телесного элемента, понятие действия силы на расстоянии и физического влияния), которые, в понимании Лейбница, следовало бы назвать фикциями. Но по своему подлинному метафизическому содержанию понятие монады — в «Исследовании отчетливости принципов естественной теологии и морали» — выступает как образцовый пример того отвергнутого Кантом «синтетического» метода метафизики, при котором основные понятия выводились не из расчленения явлений на их элементы, а произвольно «измышлялись»⁸⁴. Это суждение Канта также показывает, что в то время он еще не мог обозреть и по достоинству оценить ту громадную работу мысли, в ходе которой Лейбниц получил свое понятие субстанции из рассмотренияфеноменовв качестве их «принципа» и фундамента»⁸⁵. Надо представить себе прежнее отношение Канта к системе Лейбница, чтобы оценить, какое решительное изменение в его воззрении на эту систему произвели «Nouveaux essais sur 1'entendement humain»* Лейбница, когда он познакомился с этой работой. Она лежала более 60 лет среди рукописей Ганноверской библиотеки, " Новые опыты о человеческом разумении (франц.).

==87

пока не была в 1765 г. опубликована Распе в его издании «Oeuvres philosophiques»'. Теперь она произвела своей значительностью совершенно новое впечатление на эту эпоху. Как воскрешенный после смерти, возник Лейбниц вновь среди своих современников. Только теперь ясно и определенно выступила вся широта и исконность его мышления, затемненная до сих пор школьной традицией. Речь теперь шла — это почувствовали все — не об отдельном ученом произведении а о событии, решительно вторгнувшемся в общую историю духа и во все ее проблемы и интересы. Именно так поняли и восприняли этот труд Гердер и Лессинг, намеревавшийся и начавший переводить «Nouveaux essais» на немецкий язык". Вообще именно в эти годы, 1765—1770, в Германии утвердилось общее знание и глубокое понимание учения Лейбница. Ибо только после того как в 1768 г. появилось полное издание Дутена, можно было с достаточной полнотой и точностью обозреть философские и научные работы Лейбница, до того разбросанные или неизвестные. И для Канта тем самым открылся совершенно новый источник. Несомненным доказательством того, что он особенно пристально занимался «Nouveaux essais», служат его заметки этого времени⁸⁷. Здесь Лейбниц впервые предстал ему не только натурфилософом или спекулятивным метафизиком, а критиком познания. Теперь он понял, в каком смысле учение о врожденных идеях и истинах связано с системой монадологии, как оно, с одной стороны, обосновывало эту систему, а с другой — обретало в ней свое полное конкретное подтверждение. Тем самым перед Кантом вновь встает великий вопрос об отношении между методикой научного познания и метафизикой. Лейбниц возвращает его к его собственной основной проблеме, которая теперь, однако, свободна от всякой связи с конкретными вопросами и получает универсальное значение.

Для того чтобы представить себе этот процесс, надо исходить не из действительного исторического значения лейбницевской системы, а из того, как она была воспринята в духе Канта. Интерпретация Кантом отдельных понятий и положений Лейбница не свободна от ошибок; впрочем, иначе и не могло бы быть, так как, несмотря на издание Дутена, важнейшие источники лейбницевской философии, которыми мы сегодня располагаем, — особенно большая часть философской и математической переписки, —была в XVIII в. еще неизвестна. Для истории духовного развития Канта это, однако, не имеет большого значения, ибо здесь все дело не в том, кем

'Философские труды (франц.).

==88

Лейбниц был, а в том, как его толковал и каким его видел Кант. Когда Кант позже в «Метафизических началах естествознания» вновь в целом обозревает систему Лейбница, он решительно подчеркивает, что монадологию не следует толковать как попытку объяснить природу; она есть само по себе «правильное платоновское понятие о мире, поскольку мир, рассматриваемый не как предмет чувств, а как вещь сама по себе, есть лишь предмет рассудка, который, однако, все-таки лежит в основе чувственных явлений»⁸'. И в самом деле, именно с этой точки зрения Кант судил о лейбницевском учении. Монады суть «простое» в вещах; но эта их простота обозначает отнюдь не простоту физической части, которая в качестве ингредиента входит в состав тел, а то последнее, более не расчленяемое единство, которое мы как духовные субъекты осознаем в мыслях Я⁸⁹. В актесамосознаниянам дано единство, которое больше не расчленяемо; оно есть принцип всякого расчленения, которое не следует из первоначального далекого множества, а составляет необходимую предпосылку для представления о каждом множестве. Ибо чтобы мыслить или представлять себе многое, его различные моменты следует мыслить соотносящимися друг с другом и составляющими целое; но это соединение можно совершить лишь в том случае, если мы уже кладем в основу ту всеобщую возможность видеть «единое во многом», которое мы обозначаем наименованием «перцепции» или «сознанием». Таким образом, два воззрения на мир противостоят друг другу по своему принципу и происхождению, хотя они и соединены в конкретном целом нашего опыта. Посредством одного мы постигаем самих себя как духовные сущности, как совокупность душевных феноменов, которые в своем многообразии соотнесены с одним и тем же идентичным Я и тем самым составляют лишь единственный ряд переживаний, единую «субстанцию»; посредством другого мы видим нас и мир нашего окружения как связное физическое целое, управляемое механическими законами, законами давления и толчка. В первой форме постижения то, что мы называем «мир», есть для нас целое чисто внутренних состояний, совокупность представлений и стремлений; во второй — мы рассматриваем именно эти состояния так, как они могут представляться внешнему наблюдателю. Для него интенсивное многообразие должно превратиться в многообразие экстенсивное; зависимость внутренних феноменов друг от друга и их качественная родственность или сходность должны ему казаться внешним порядком мест так, как мы мыслим его в понятии пространства и времени. Если же мы спросим, какому из этих воззрений принадлежит более

==89

высокая «истина», то ответ не вызывает сомнения. Ибо в первом воззрении мы постигаем себя такими, каковы мы суть для самих себя; во втором предстает лишь та точка зрения, под которой воспринимается наше бытие, когда оно постигается извне. В одном случае чисто духовное бытие выражено и представлено чисто духовными понятиями — как понятие динамической обусловленности одного состояния другим; в другом случае мы должны перемещать то, что есть в действительности внутреннее отношение, чтобы сделать его вообще познаваемым, во внешнюю форму пространства и времени. Таким образом, в одном случае мы получаем образ мира чистого рассудка,общности различных духовных субстанций,в другом — образ чувственного мира, т.е. связиявлений,совместное пребывание и последовательность которых может быть эмпирически рассмотрена и описана. В этой основной концепции Кант нашел, — как показывает его сравнение Лейбница с Платоном, — постижение и толкование в новом аспекте древней противоположности между «феноменом» и «ноуменом». В этой универсальной духовно-исторической связи, — на которую, впрочем, настойчиво указывал и сам Лейбниц⁹⁰, — воспринимал Кант теперь систему монадологии. «Классическое» различие между интеллигибельным и чувственно воспринимаемым миром" здесь как будто выведено из самого познания и тем самым постигнуто в своей необходимости. В собственной точке зрения Канта на этот вопрос также произошел сдвиг. В его критике метафизики, — начиная от конкурсного сочинения до «Грез духовидца», — он постоянно ставил вопрос о «данных», на которых могло бы основываться познание сверхчувственного мира, и нигде не мог найти эти данные в традиционных определениях школьной метафизики, не говоря уже о теориях и сообщениях Сведенборга. Теперь же он нашел новый отправной пункт: решающая данность, — и это Кант полностью осознал, только изучая Лейбница, — находится в различном происхождении и в различном значениипринципов нашего познания.Здесь, если вообще где-нибудь, должен быть поставлен вопрос о метафизике. Подлинно духовное не есть нечто чрезмерное, выходящее за всю форму нашего знания, оно лежит замкнутым в этой форме самого знания. Различие между общезначимыми и частными, между необходимыми и случайными истинами «дано» несомненно достоверно: следует попытаться установить, возможно ли определить границы чувственно-воспринимаемого и интеллигибельного миров, не предпосылая этому ничего другого, кроме этого различия.

В споре между Лейбницем и Локком Кант сразу же без

==90

всяких колебаний стал на сторону Лейбница. Выведение Локком понятий чистого рассудка из «опыта» всегда казалось ему своего рода generatio aequivoca', ни в один период своего мышления он не довольствовался этим видом «метрического свидетельства»⁹². Если Кант и был когда-либо «эмпириком», то это означало для него только требование, чтобы значимость понятий была показана обоснованной в анализеобъективногосодержания опыта; но он никогда не считал свидетельство о субъективном психологическом происхождении понятия и его выведение из простых «ощущений» достаточным или необходимым условием его истины. Что в особенности такие понятия, как возможность, существование, необходимость, субстанция, причина и т.п. со всем, что с ними связано и из них следует, никогда не могут быть получены и выведены на этом пути, ему стало теперь совершенно ясно. Ибо так как отношения, о которых они трактуют, не чувственны по своей природе, они никогда не могут быть извлечены посредством суммирования единичных чувственных содержаний из материала восприятий⁹³. Если утверждать, что эти чистые понятия отношения создаются «посредством абстракции» из особых ощущений зрения, слуха и т.д., то сначала надо устранить двойственность, которая связана с самим понятием «абстракции». Подлинное логическое или математическое понятиене абстрагированоиз чувственных ощущений (ибо в противном случае в нем не было бы ничего, что не присутствует и в них как составная часть), оно выступает по отношению к нимабстрагирующее,т.е. устанавливает общее отношение, не заботясь о том, можно ли доказать и изобразить его на каких-либо единичных чувственных примерах⁹³. Поэтому правильнее было бы называть такое понятие не «conceptus abstractus»", a «conceptus abstrahens»⁹⁴'". В этом смысле Кант еще некоторое время — до того как он в диссертации нашел для пространства и времени характерное методическое определение «чистого созерцания» — определял основные геометрические понятия как «идеи чистого рассудка»; ибо и они суть выражения для отношений, которые мы, чтобы познать их в общем, не должны сначала подвергать проверке в особенных единичных случаях. В известном смысле, правда, мы и их получаем «посредством абстракции»; однако материал, который лежит в основе этой абстракции — не ощущения, а деятельность самого духа, которую мы постига-

' Самозарождение (лат.).

" Абстрактное понятие (лат.).

'" Абстрагирующее понятие (лат.).

==91

ем в ее имманентной закономерности, а поэтому и в необходимости. «Некоторые понятия, — гласит заметка того времени, — абстрагированы из ощущений; другие — только из закона рассудка и предназначены сравнивать, связывать или разъединять абстрагированные понятия. Эти законы коренятся в рассудке, первые — в чувствах. Все понятия такого рода называются понятиями чистого рассудка: conceptus intellect! puri. Правда, мы можем придать движение этой деятельности рассудка и осознать, сообразно законам рассудка, определенные понятия об общих отношениях абстрагированных идей только при наличии чувственных ощущений. Таким образом, правило Локка, что без чувственных ощущений ни одна идея не становится нам ясной, и здесь сохраняет свое значение; однако хотя notiones rationales' возникают действительно посредством ощущения и могут мыслиться только применительно к абстрагированным из них идеям, они не находятся в них и не абстрагированы из них, так же как в геометрии мы получаем идею пространства не из ощущения протяженных существ, хотя уяснить это понятие (также) можем лишь при ощущении телесных вещей. Поэтому идея пространства есть notio intellectus puri, которая может быть применена к абстрагированной идее гор и бочек. Философия, занимающаяся понятиями intellectus puri, — метафизика, и она относится к остальной философии, как mathesis pura" к mathesis applicata'". Понятия существования (реальности), возможности, необходимости, основания, единства и множества, частей, целокупности, всего, ничего, сложного и простого, пространства, времени, изменения, движения, субстанции и акциденции, силы и действия и всего, входящего в подлинную онтологию, относится к остальной метафизике, как общая арифметика к mathesis pura⁹⁵. В работе «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis» к этой мысли присоединяется затем завершающее терминологическое определение, посредством которого устраняется двойственное понятие «врожденных идей». В основных категориях рассудка речь идет не о «врожденных понятиях» (conceptus connati), аоб исконных законах духа(leges menti insitae), осознать которые мы, правда, можем только наблюдая за его действиями, следовательно в опыте⁹⁶. В этом Кант также фактически не выходит за пределы учения Лейбница, но он создал для его основной мысли новое характерное выражение, которое в своей меткости и опреде-

' Рациональные понятия (лат.).

" Чистая математика (лат.).

"" Прикладной математике (лат.).

==92

ленности ведет к уточнению и углублению проблемы «априорности». •

Теперь возникла необходимость прежде всего принять критическое решение, которое должно было поставить перед Кантом значительно более сложные вопросы, чем противоположность между Локком и Лейбницем. Что его суждение будет направлено против Локка, было для Канта несомненным, ибо он всегда очень решительно различал «эмпиризм» и «эмпирию». Но следовало ли ему теперь при построении чистого интеллектуального познания, которое он предпринял, отказаться не только от Локка, но и от Ньютона? И не существовали ли между Ньютоном и Лейбницем также глубокие, неизгладимые и, по-видимому, неустранимые противоречия? С тех пор как эти противоположности достигли своей самой резкой формы в полемической переписке между Лейбницем и Кларком, они не исчезали. Ими полна вся философская и научная литература XVIII в. Здесь повсюду резко и непримиримо противостоят друг другу понятие о мире метафизика и мыслителя-онтолога, с одной стороны, и понятие о мире математического физика — с другой. Это разделение становится общим лозунгом, под которым проходит духовная борьба того времени. Величайший научный гений Германии, Леонард Эйлер, вновь во всех деталях представил в 1768 г. этот спор в популярной работе «Письма немецкой принцессе». Если метафизик, — так сказано в этой работе, — для того чтобы понять мир, разлагает его на последние простейшие части, то математик, напротив, должен настаивать на том, что делимость материи, как и пространства, уходит в бесконечность и что поэтому здесь никогда не будет достигнут неделимый простой элемент. Если метафизик расчленяет действительное на сумму для себя существующих точечных субстанций, которые в своем соединении должны дать феномен (вернее, видимость) протяженности, то математик знает, что вследствие континуума пространства и времени можно только перейти от более сложного пространственного или временного отношения к другому, более простому отношению, но вывести протяженность из точек, экстенсивное из неэкстенсивного никогда не удается. Если, далее, по принятым учениям метафизики чистое пространство и чистое время сами по себе суть ничто, а мыслятся только как определения «акциденции» единственно действительных тел и их движений, то, хотя математик или физик, в свою очередь, не будет заниматься установлением типареальности, присущей пространству и времени, он будет безусловно держаться того, что им следует приписывать какую-либо реальность и что протяжен-

==93

ность и длительность, даже отделенные от протяженного и длящегося, обладают самостоятельным бытием, ибо без этого допущения ему не удастся придать ясный и определенный смысл высшим законам движения. Закон инерции, например, нельзя однозначно и строго формулировать, если не отличать чистое или, как его называл Ньютон, абсолютное пространство, от всего, что в нем содержится, и не признавать его самостоятельным целым, по отношению к которому можно говорить о покое или движении материальной системы⁹⁷.

Тем самым наиболее резкое и определенное выражение против притязаний метафизики выражать свое мнение по вопросам теории природы было высказано мыслителем, к которому Кант испытывал глубочайшее уважение и которого он привык считать после Ньютона подлинным третейским судьей во всех вопросах точных и эмпирических наук. На требование Эйлера рассматривать убедительные результаты математики как критерий общих философских законов, как результаты, которые должны показать истинны ли эти законы, Кант уже сослался в предисловии к «Опыту введения в философию понятия отрицательных величин»; на метод Эйлера он опирался в работе 1768 г. «О первом основании различия сторон в пространстве», которая являет собой расширение его «Размышлений о пространстве и времени», а в сочинении «De mundi sensibilis atque intelligibilis forma et principiis» он вновь восхваляет Эйлера как phaenomenorum magnus indagator et arbiter⁹¹'. Одно было для Канта и теперь, когда он пришел к переработке своего учения, которая как будто вновь приближала его к метафизике, несомненным: какое бы значение ни придавать метафизическим принципам, математика как чистая и какприкладная наука должна быть в безопасности в своей непоколебимой значимости и быть защищенной от всех «нападок» метафизики. Но как достигнуть этой цели, если,какэто теперь совершал Кант, со всей резкостью держаться противоположности между чувственным и интеллигибельным миром? Можно ли признать полнуюприменимостьматематических методов к физическому миру, не провозглашая этимоднородностьтого и другого по их природе и сущности? Здесь мысль оказывается перед своеобразной дилеммой. Если решиться утверждать, что между математикой и эмпирическим миром существует полноесоответствие,что следовательно нет ни одного закона чистой математики, который не обладал бы также полной значимостью и в прикладной математике, то ипроисхождениематематических понятий и их познаватель-

Великийисследователь и истолкователь явлений (лат.).

==94

ная ценность не могут отличаться от происхождения и ценности эмпирических понятий. Если же рассматривать математические истины как чисто рассудочные истины, которые выведены не из вещей, а из законов и деятельности «самого интеллекта», то как можем мы быть уверены, что вещи полностью соответствуют чистым понятиям, чувственное интеллигибельному? Если мы обратимся к «предустановленной гармонии» между обеими областями, то мы в сущности получим только слово, а не решение проблемы".

И действительно, именно в этом пункте терпит неудачу лейбницевская система метафизики. Основной недостаток этой системы состоит, по суждению Канта, именно в том, что установленная в ней и признанная ею форма «рационального» может утвердить свою применимость к эмпирическому бытию только посредством введения в него ложного понятия. Ибо форма, в которой пребывает эмпирически-действительное, есть пространство и время: но они не признаются в системе Лейбница как специфически своеобразные и чистые средства познания, а рассматриваются только как «смутные представления». Подлинная и строгая «истина» принадлежит в этой системе только динамическим отношениям между субстанциями, отношениям простых монад, тогда как все высказываемое нами на языке пространства и времени дает нам не саму эту истину, а только промежуточную и смутную ее картину. Если это воззрение значимо, то лейбнице-вольфовское учение само себя сняло в этом пункте. Ибо если субстанции суть первое, а пространство и время — второе и производное (причем производное, которое никогда полностью не соответствует своему исконному образу), то все содержание математики становится зависимым от действительности вещей. Таким образом, мы в самом деле, если мыслить последовательно, а не произвольно искажать мысль, вновь возвращаемся к точке зрения эмпирического обоснования математики; и по существу дела не составляет разницы, что здесь оно достигнуто, исходя из совсем других посылок, чем у Локка. Ибо повсюду, где «вещи» определяют «понятие», а не понятие вещи, можно прийти только к случайному, а не к общезначимому и необходимому знанию. Следовательно, если предпосылки лейбнице-вольфовской системы значимы, и пространство и время выражают структуру «действительности», — хотя и не адекватно, а смутно и путанно, — то с точностью и безусловной достоверностью всей области математики покончено. Тогда законы математики были бы всегда только относительными и «сравнительными» и не могли бы притязать на абсолютную общность и истину, а мысль, что содержание геомет-

==95

рических аксиом и теорем может в ходе развития опыта измениться или быть опровергнутым, уже не была бы абсурдной¹⁰⁰. Остается только один путь, чтобы избежать всех этих трудностей, — предоставить математике ее полную свободу, еенезависимостьот эмпирически-действительного и вместе с тем обеспечить ее полноесоответствиеэтому эмпирически-действительному. Математика должна принадлежать области чистых духовных форм и все-таки, как ни одно другое «рассудочное понятие», своеобразным и специфическим образомотноситьсяк области чувственного; она должна основываться на том принципе познания, который был бы одновременно «рациональным» и «чувственным», «общим» и «индивидуальным», «универсальным» и «конкретным».

Но что здесь речь идет не о произвольном и парадоксальном требовании, что требуемому здесь соответствует подлинная «данность» познания, проявляется, когда мы приступаем к точному критическому анализу формы пространства и времени. Ибо в этой форме находит свое полное и точное выражение все то, что здесь было предложено просто как постулат. Пространство и время «всеобщи», ибо они суть то, на чем основана вообще возможность образования и порядка мест; поэтому они должны уже предполагаться в каждом высказывании об определенном и особенном образе бытия, о единичной, эмпирической структуре. Но они одновременно и «конкретны», ибо мы имеем дело не с родовыми понятиями,которые могут быть осуществлены в множестве единичных экземпляров; мы должны мыслить пространство и время, если хотим постигнуть их в их характерной определенности, как единичные и «единственные». Родовое понятие содержит свои различные классы «в себе», как, например, понятие дерева охватывает «подвиды» ели, липы, дуба и т.д. — здесь же, в пространстве и во времени нет такого перехода в подчиненные виды. Сколько бы мы ни расчленяли целое пространства и времени, это не приведет нас к чему-то мыслительно «более простому, к понятию менее сложного содержания; в каждом футе и аршине, в каждой минуте и секунде мы должны, чтобы вообще их понять, мыслить также тотальность пространственной совместимости и временной последовательности.Аршинне мыслился бы «в» пространстве, секунда — «во» времени, если бы это требование не выполнялось, ибо для этого они должны быть отграничены от всех остальных частей пространства и времени, следовательно, эти части должны присутствовать в представлении одновременно с ними. Для этого своеобразного способа относить единичное к общему, а общее к единичному, постигать целое в каждой части и с каж-

==96

дои частью, появляется новый психологический и критикопознавательный термин. Повсюду, где требуется и где возможен этот вид постижения, мы имеем дело не с формой понятия, а с формой созерцания'"'.Теперь Кант нашел решающую мысль, в которой заключено разрешение всех его прежних сомнений. Ибо созерцание пространства и времени, признанных самостоятельностью и собственной «данностью» познания, создает между требованиями, казавшимися до сих пор исключающими друг друга, подлинное опосредствование. В нем момент чистоты соединяется с моментом чувственности. Пространство и время чувственны, так как совместность и последовательность никогда не могут быть расчленены анализом на понятийные определения; «чисты» они потому, что мы и без такого рода расчленения на понятийные элементы можем сделать совершенно «очевидной» для себя функцию, которую они имеют как целое, и постигнуть ее в ее безусловной, превосходящей все фактическое и эмпирическое значимости. Только теперь, достигнув этого пункта, мы обрелинауку чувственного,строгое и точное применение математики и ее необходимых определений к феноменам, к их изменению и развитию. Для нас разделились два основных вида чистого познания: одно, посредством которого мы определяем отношения «интеллигибельного», другой, посредством которого мы определяем порядок в чувственном мире. Только первый вид, чистые интеллектуальные понятия, учат нас познавать вещи такими, как они суть, тогда как второй, созерцательное познание в пространстве и во времени, делает для нас доступным и отчетливым только мир «явлений»; однако внутри этой области данный вид сохраняет полную всеобщность и необходимость, неограниченную точность и достоверность¹⁰².

Тем самым Кант окончательно принимает решение в вопросе о противоположности между Лейбницем и Ньютоном, хотя здесь это решение не удается высказать в такой простой форме, как в споре между Лейбницем и Локком. Ибо в этом последнем случае Кант мог во всех существенных пунктах согласиться с суждением Лейбница: если он и отказался от обозначения «врожденного» и заменил его утверждением об исконных законах духа, которые познаются только в их действии, то это было скорее улучшением терминологии, чем фактическим изменением мысли Лейбница. В столкновении же между Лейбницем и Ньютоном он уже не мог просто согласиться с одной из сторон, ибо теперь его постановка проблемы выходила за пределы воззрений обеих сторон. Если Эйлер, поддерживая Ньютона, просто выступал в интересах эмпирического исследования, защищая его от всех чуждых

==97

ему притязаний, ^т0дляфилософской критики Канта в этом пункте возникала более трудная и сложная проблема. Надлежало заменить негативное решение решением позитивным; не только обезопасить и утвердить науку в ее границах, но одновременно точно определить то, что находится вне этих границ в собственную область метафизики. Лишь таким образом могло было предотвратить не только вторжение метафизики в область теории природы, но и обратное, вторжение теорий природы в метафизику. Для такого рода вторжений второго типа развитие математической физики в XVIII в. предлагает ряд предостерегающих примеров. Кант готов был охотно дополнить употребление геометрами и физиками при выведений^ихположений понятия«абсолютного пространства»ибо^всущности это исчерпывалось утверждением, что та coвокупность, которую мы в геометрии или в механике определяем как «пространство», не совпадает с совокупностью, которую мы называем целостностью материального мира, а противостоит ей как нечто совершенно особое. С этим тезисом полностью совпадало воззрение Канта; в своей работе 1768 г. «О первом основании различия сторон в пространстве» он сам пытался обосновать его посредством наблюдения над чисто геометрическими отношениями¹⁰³. Но он не мог согласиться с ним исходя из природы этого математического пространства, делались выводы, — что происходило повсеместно — этих основных проблем спекулятивной космологии и теологии, отношения Бога к миру, сотворения мира и вечности- Здесь также Ньютон предшествовал: к исчислениям иэкcпериментам«Математических начал натуральной Философии. «Оптики» он добавил разделы, в которых он, правда осторожно и сдержанно по форме, но все-таки очень решительно и догматически по содержанию изложил свое учение о Пространстве как о «Sensorium»' Божества и органе божественного всеприсутствия¹⁰⁴. А в полемической переписке между Лейбницем и Кларком вопросы такого рода в конце концов заглушили и вытеснили почти все другие. Однако диалектические противоречия, к которым это приводило, были уже ясно и отчетливо показаны Лейбницем. Если допустить — этот он вывод, — что пространство и время суть предикаты, которые распространяются без исключения на все бытие и могут быть, следовательно, одинаковым образом применены к духовному и телесному, к Богу и миру, то сотворение мира необходимо оказывается актом, совершаемым в абсолютной пространстве и абсолютном времени. Творению

• Сенсорный центральный орган чувств (лат.).

==98

присущи таким образом его определенные «где» и «когда», т.е. существует твердо установленный момент, когда оно начинается, и твердо установленное место, ограниченный отрезок бесконечного мирового пространства, который служит ему основой, резервуаром для материи, которую ему надлежит использовать. Но как только делается попытка определить в мыслях это место и это время, мы сразу же оказываемся в сети антиномий. Ибо так как в «пустом» пространстве и в «пустом» времени вообще нет места, которое имело бы какое-либо преимущество перед другим или отличалось бы от него, то каждый пункт, который мы гипотетически примем как «начало» или как пространственную «границу» творения, может быть заменен любым другим. Таким образом, во всем этом рассмотрении невозможно установить какое-либо «здесь», которое непосредственно не превратилось бы в «тут» и «там», какое-либо «теперь», которое как бы в ходе нашего рассмотрения не превратилось бы в свою противоположность, в «раньше» или «позже»¹⁰⁵. Кант, принимавший живейшее участие в решении всех этих проблем, — в 1768 г., после издания Дутеном работ Лейбница, он вновь обращается к переписке между Лейбницем и Кларком, и записи в его экземпляре Баумгартена показывают, как пристально он занимался этой перепиской, — приступает к рассмотрению поставленного здесь вопроса; однако он сразу же придает ему значительно более общее значение. Открытое Лейбницем противоречие не единственное: оно проявляется всюду, где к интеллигибельным предметам применяются чувственные предикаты или к чувственным предикатам интеллигибельные предикаты. Во всех этих случаях каждому «положению», которое мы можем установить, противостоит «противоположение», причем оба могут быть доказаны с одинаковой по видимости убедительностью и необходимостью. Кант сообщает, что он и сам в период, предшествовавший работе над диссертацией, упражнялся в таких противоположных доказательствах и благодаря им пришел к полному осознанию характерного свойства нового научного понятия: принципиального и методического разделения содержаний чувственно воспринимаемого мира и рассудочного мира. «Сначала я различал это понятие только смутно. Я совершенно серьезно пытался доказывать положения и их противоположения, не для того, чтобы создать учение, устанавливающее сомнение, а предполагая найти, в чем состоит иллюзия рассудка. В 1769 г. меня озарил яркий свет»¹⁰⁶. Иллюзия рассеялась, как только было понято, что предмет каждого суждения нуждается для полного его определения в специфическом признаке, указывающем, в каких

==99

условиях познания он находится для нас. Если это упускается, то законы, коренящиеся в наших субъективных «задатках» (indoles) и необходимо основанные на них, ошибочно принимаются за определения вещей вообще, которые, следовательно, должны быть им присущи при каждом их рассмотрении, — тогда совершается своеобразная «подмена» сознания. Если смываются границы характера познания, для нас исчезает ясность и однозначность предметов: у нас нет больше прочного субъекта суждения, и мы переходим от одних толкований и значений к другим без верного руководства. Человеческий дух становится волшебным фонарем, который в зависимости от брошенного на вещи света странным образом изменяет и искажает их очертания. От такого «обмана духа»защищает только уверенное отграничение обеих сфер, в которых движется наше суждение. Если это обособление совершено, мы больше не поддадимся искушению применять к предметам мира чистого рассудка, например, к Богу и нематериальным субстанциям, предикат «где» и «когда»; чувственные же объекты будем воспринимать только в специфических условиях чувственности, в формах чистого созерцания пространства и времени¹⁰⁷.

Тем самым достигнуто двоякое. «Соприкосновение» (contagium) интеллигибельного с чувственным, столь отчетливо выступавшее в ньютоновском учении о Боге¹⁰⁸, устранено; с другой стороны, формам чувственности предоставлена внутри их сферы, следовательно, для всей области предметов опыта, безусловная достоверность и полная применимость. Метафизика, как и математическая физика, одинаково удовлетворены. Каждая из них нашла в самой себе свой центр и свойственный ей принцип достоверности. В этом для Канта главная тема и подлинное ядро его диссертации, «Первый и четвертый разделы», — пишет он 2 сентября 1770 г. Ламберту, посылая ему диссертацию, — можно ввиду их незначительности оставить без изменения, но во втором, третьем и пятом, не разработанным должным образом из-за плохого состояния моего здоровья, содержатся, как мне кажется, идеи, достойные более тщательного и подробного изложения. Общие законы чувственности неправомерно играют большую роль в метафизике, где ведь действуют одни только понятия и принципы чистого разума. По-видимому, метафизике должна предшествовать особая, впрочем, чисто негативная наука (phaenomenologia generalis*), в которой будут определены значимость и границы принципов чув-

' Общая феноменология (лат.).

==100

ственности, дабы предотвратить их воздействие на суждения о предметах чистого разума, что почти всегда происходило до сих пор. В самом деле, пространство и время, а также аксиомы, требующие, чтобы все вещи рассматривались в пространстве и во времени, вполне реальны применительно к эмпирическому знанию, ко всем предметам чувственно воспринимаемого мира и действительно содержат условия всех явлений и эмпирических суждений. Однако если что-либо мыслится совсем не как предмет чувств, а посредством общего и чистого понятия разума, как вещь, субстанция вообще и т.п., то, пытаясь подчинить их основным мыслительным понятиям чувственности, можно прийти к совершенно неверным выводам. Я полагаю, и, быть может, мне посчастливится обрести в этой еще столь несовершенной попытке Ваше одобрение, что подобную пропедевтику, которая освободила бы собственно метафизику от всякой примеси чувственности, можно было бы без чрезмерных усилий довести до необходимой обстоятельности и ясности»¹⁰⁹. То, что еще представляется здесь Канту предметом небольших усилий, составит глубочайшую и напряженнейшую работу мыслей целого десятилетия: только «Критика чистого разума», появившаяся почти через 11 лет после этого письма Ламберту, довела пропедевтику метафизического мышления, о которой говорит здесь Кант, до истинной «подробности и очевидности».

Но прежде чем мы вступим на этот новый путь, выводящий за предел периода диссертации, обратим еще раз наш взор на мыслительное развитие, в ходе которого сложились результаты этой работы. Уверенно можно установить лишь относительно немного внешних фактов для времени между «Грезами духовидца» и диссертацией; однако в своей совокупности они дают ясную картину мыслительного движения этих лет. Нам известно, что Кант познакомился в это время с «Nouveaux essais sur 1'entendement humain» Лейбница, что он в связи с этой работой разрабатывает теорию чистых интеллектуальных понятий, в которой пространство и время сначала еще непосредственно стоят рядом с «понятиями чистого разума», с субстанцией, причиной, возможностью и необходимостью и т.д. и что только постепенно совершается резкое отграничение «элементарных понятий чувственности», «чистых понятий созерцаний». Мы можем проследить, как он, опираясь прежде всего на работы Эйлера и следя за дискуссией между Лейбницем и Кларком, пытается найти для себя решение в споре «математиков» и «метафизиков» и как он все больше запутывается в диалек-

==101

тических противоречиях, пока наконец в 1769 г. не приходит к пониманию общей проблемы антиномийв ее решающем значении¹¹⁰. Это глубокое понимание вопроса дало ему одновременно и новое решение. «Тезис» и «Антитезис» антиномий могут быть соединены, только если понять, что они относятся к различным мирам. Установить обособление между этими обоими мирами, и этим истинно и уверенно обосновать каждый в самом себе, составляет с той поры подлинную задачу метафизики. Для нее неприемлемо, что «метод создается применением», что можно, как в других науках, начинать с отдельных опытов и подходов, чтобы затем, когда получена известная сумма понимания, поставить вопрос о принципах, которые руководили нашим познанием. Здесь вопрос о методе есть подлинное и единственное правомерноеначалопознания: methodus antevertit omnem scientiam'"'. Все те догматические утверждения, которые выносятся до ответа на этот основной предварительный вопрос, должны быть отброшены как пустая игра ума. В этом пункте с особой отчетливостью проявляется, в какой мере Кант, придя к новому этапу в своем мышлении, все-таки не порывает с процессом своего прежнего мыслительного развития. Философия для него все еще «наука о границах человеческого разума»; однако основой этого определения границ стал новый «факт», который он до сих пор не постигал ни во всем его объеме, ни во всем его значении. Система априорных знаний — фундамент, на котором должно основываться всякое разделение чувственно воспринимаемого мира и интеллигибельного мира. Лейбниц дал первый набросок этой системы, но он не видел ее тонких разветвлений и переплетений и не сообщил о них. Концентрируя все внимание на общем принципе, на «рациональности», одинаково присущей всем элементам этой совокупности, в равной мере присущей логическо-онтологическим и математическим понятиям, он упустил из виду специфические различия в значимости, которые здесь существуют. В диссертации Кант сделал первый решительный шаг в уяснении этих различий: теперь надлежало не останавливаться на этом и все резче и определеннее проводить отдельные пограничные линии, пока «разум» не выступит как совершенное единство и все-таки одновременно в обособлении и расчленении всех его единичных моментов.

" Метод предшествует всей науке (лат.).

==102