Эрнст Кассирер

Жизнь и учение Канта

ErnstCassirer

HantsLebenundLehre

Berlin

Университетская книга

Санкт-Петербург

1997

Редакционная коллегия серии: Л.В. Скворцов (председатель), П.П. Гайденко, М.П. Гапочка, В.Д. Губин, П.С. Гуревич, Ю.Н. Давыдов, Г.И. Зверева, Л.Г. Ионин, Ю.А. Кимелев, С.В. Лёзов, П.В. Малиновский, В.Л. Махлин, Л.Т. Мильская, Л.А. Мостова, А.П. Огурцов,A.M. Руткевич, И.М. Савельева, М.М. Скибицкий, П.В. Соснов, А.Л. Ястребицкая

Главный редактор и автор проекта С.Я. Левит Редакционная коллегия тома: Переводчик: М.И. Левина Составитель: С.Я. Левит Ответственный редактор: Л.Т. Мильская Мл. редактор: Е.Н. Балашова Художник: П.П. Ефремов

Книга издана при содействии Фонда * Учебная Литература»

Содержание

Жизнь и учение Канта .............7

Предисловие................. 7

Введение ................... 9

Глава первая. Годы юности и ученичества ... 16

Глава вторая. Магистерские годы и начало кантовского учения. 39

1. Естественнонаучная картина мира. — Космология и космофизика. 39

2. Проблема метафизического метода .... 53

3. Критика догматической метафизики. «Грезы духовидца» ... 70

4. Разделение чувственного и интеллигибельного мира ... 83

5. Открытие основной критической проблемы .... 103

Глава третья. Построение и основные проблемы

«Критики чистого разума».... 129

Глава четвертая. Первые воздействия критической

философии. «Пролегомены». Гердеровские «Идеи» и основания к философии истории человечества... 199

Глава пятая. Построение критической этики .211

Глава шестая. Критика способности суждения ..245

Глава седьмая. Последние работы и столкновения. «Религия в пределах только разума» и конфликт с прусским правительством .326

Кант и Проблема метафизики. Замечания к интерпретации Канта Мартином Хайдеггером ... 377

Д.Ф. Верен. Кант, Гегель и Кассирер. Происхождение философии символических форм.. 405

К.О. Шраг. Хайдеггер и Кассирер о Канте .... 421

Работы Э. Кассирера .. 438

Библиография работ об Э. Кассирере ... 438

Указатель имен. Составитель Е.Н. Балашова....443

Жизнь и учение Канта

Предисловие

Предлагаемая работа, представляющая собой заключение общего собрания сочинений Канта, задумана как том, задача которого дать необходимые пояснения и дополнения. Она рассчитана не на тех читателей, которые полагают, что они в каком-то смысле уже «завершили» свое ознакомление с Кантом и его учением, а на тех, кто еще находится в процессе изученияработ Канта. Им она хочет указать путь, который ведет от периферии критической системы к ее центру, от многообразия отдельных вопросов к свободному, широкому обозрению кантовского мышления в целом. Поэтому автор с самого начала стремился не вдаваться в множество отдельных проблем, поставленных в учении Канта, а дать энергически концентрированное изложение системы в целом, выявляя решающие главные линии в построении кантовских мыслей. При этом не должно недооцениваться значение скрупулезного изучения деталей, произведенного за последние десятилетия «кантовской филологией»; достигнутые здесь результаты исторического и систематического характера были, конечно, приняты во внимание. И все-таки мне представляется, что это исследование деталей скорее препятствовало, чем способствовало живому видению того, что означает кантовская философия как единство и целостность. Мы должны и можем считать своей задачей то, чтобы — наперекор тому исследованию, которое направлено прежде всего на выявление «противоречий» в кантовском учении и грозит превратить всю критическую систему в агрегат таких противоречий, — вернуться к пониманию Канта и его учения Шиллером и Вильгельмом фон Гумбольдтом. Поэтому наше дальнейшее изложение будет направлено на то, чтобы повсюду возвращаться от множества

==7

отдельных вопросов и их почти необозримого переплетения к ясности и замкнутости, к возвышенной простоте и всеобщности основных мыслей Канта. В границах, поставленных общим планом издания, эта цель могла быть достигнута лишь в том случае, если отказаться от попытки концентрировать свое внимание только на объемемыслительной работы Канта и попытки показать все ее отдельные направления. Принятое в систематической части работы ограничение мне пришлось распространить и на ее биографическую часть. И здесь я сознательно отказался от полноты отдельных черт и анекдотических событий, которые были сообщены первыми биографами Канта и перешли затем во все его биографии. Я стремился выявить лишь важные, основные черты жизни Канта, то, что все определеннее проступает в ней как единый «смысл» развития Канта как человека и философа. Понимание кантовской индивидуальности не потерпело, как я надеюсь, вследствие этого ущерба. Ведь подлинная, истинная индивидуальность Канта может быть обнаружена лишь в тех чертах его духа и характера, на которых основана и его философская творческая оригинальность. Она заключается не в каких-либо особенностях и странностях его личности и внешнего образа его жизни, а в направленности и тенденции кобщему,в равной степени проявляющихся в его жизни и в его учении. Я пытался показать, как оба эти момента взаимно обусловливают и дополняют друг друга, как они указывают на их общий источник и в конце концов соединяются в едином результате, показать, насколько вообще цельны в своемединствеличность и творение Канта; что же касается внешнего образа жизни Канта, то он представлен здесь лишь в той мере, в какой в нем открываются и находят свое выражение действительно решающее содержание кантовского существования, сущность и рост основных кантовских мыслей...

Рукопись этой работы была готова к печати уже весной 1916 г., ее появление лишь теперь, спустя два года после ее завершения, объясняется задержкой из-за войны всего издания собрания сочинений Канта. Я глубоко сожалею, что уже не могу передать книгу тому, кто с первых стадий работы над ней следил за ее созданием с теплым участием и неизменным вниманием. Герман Когенумер 4 апреля 1918 г. Значение его трудов для возрождения и развития кантовского учения в Германии я пытался показать в другой работе и не хочу здесь вновь возвращаться к этому. Однако я считаю необходимым с глубокой благодарностью упомянуть о впечатлении, которое произвели на меня более чем 20 лет тому назад работы Когена о Канте. Я полностью сознаю, что эти книги впервые по

==8

зволили мне ощутить всю серьезность и глубину кантовского учения. Впоследствии я постоянно в собственных работах и в связи с различными задачами возвращался к проблемам кантовской философии, и мое понимание этих проблем часто отличалось от понимания их Когеном. Однако главная методическая мысль, из которой исходил Коген и которую он положил в основу своей интерпретации кантовской системы, всегда была плодотворной и полезной. Для Когена эта основная мысль, это требование «трансцендентального метода» стало воплощением научной философии. Поскольку же он понимал в этом смысле кантовское учение не как завершенную историческую целостность, а как выражение постоянной задачифилософии, оно стало для него не исторической потенцией, а непосредственно действующей жизненной силой. Таковой он его ощущал и так ему учил. В этом же смысле он понимал связь между кантовской философией и главными проблемами духовной жизни Германии. На эту связь он указывал в многих своих работах, но полностью показать ее он намеревался в данном полном собрании кантовских трудов. Эта давно задуманная работа «Значение Канта для немецкой культуры», о плане и построении которой он говорил со мной за несколько дней до своей смерти, не могла быть осуществлена. Однако если нам и не дано было видеть Когена среди участников этого издания — его имя будет всегда связано с ним. Ибо так же, как он до последних дней своей жизни оставался другом и учителем каждого сотрудника этого издания, его мышление составляло идеальное единство и определяло фактическое и методическое убеждение, которое было решающим и руководящим для всех участников данного издания.

Ширкев Горце, 14 августа 1918г. Эрнст Кассирер

Введение

Гёте однажды, имея в виду Канта, сказал: философию нужно любить и ею жить, для того чтобы она обрела значимость для жизни. «Стоик, платоник, эпикуреец, каждый должен по-своему принять мир; в этом ведь и состоит задача жизни, от которой не свободен никто, к какой бы школе он себя ни относил. Философы могут нам предложить только формы жизни. Так, строгая умеренность Канта, например, требовала философии, соответствующей его врожденным склонностям. Про-

==9

чтите описание его жизни, и вы сразу обнаружите, как он смягчал свой стоицизм, который, в сущности, находился в резком противоречии с общественными отношениями, упорядочивал его и приводил в равновесие с миром. Каждый обладает в соответствии со своими склонностями правом на принципы, которые не уничтожают его как индивида. Здесь или нигде следует искать истоки философии. Каждой системе, лишь только в ней появляется истинный ее герой, удается справиться с миром. Только приобретенное человеческой природой терпит большей частью провал, наталкиваясь на противоречия; врожденное же человеку повсюду способно найти выход и нередко добивается полного успеха, устраняя свою противоречивость. Для того, чтобы, если не устранить, то по крайней мере в некоторой степени снять остроту приходящих извне дисгармоний, нам следует пребывать в согласии с собой»'.

В этих словах отчетливо определена одна из самых существенных целей, которую должно ставить себе научное исследование и описание жизни Канта. Речь здесь должна идти не просто об изложении внешних событий и происшествий; подлинное обаяние и подлинная трудность задачи состоит в том, чтобы открыть и показать «форму жизни», которая соответствует форме этого учения. Что же касается формы данного учения как такового, то у него своя, выходящая за все индивидуальные границы история, ибо проблемыкантовской философии, если исследовать их происхождение и развитие, не могут быть ограничены пределами его личности. В них выступает самостоятельная логика предмета; в них живет идеальное содержание, которое, отделенное от всех границ временного и субъективно-личностного характера, обладает основанным на себе объективным содержанием. И все-таки отношение между «формой учения» и «формой жизни» Канта нельзя воспринимать таким образом, будто «форма жизни» служила только носителем и пассивным сосудом «формы учения». В существовании Канта, — и Гёте, без сомнения, понимал это правильно, — мысль не просто подчиняет себе в своем объективном содержании и своей объективной «истине» жизнь; она одновременно получает от жизни, которой придает свою форму, и ее собственную форму. Здесь господствует то своеобразное взаимоотношение, при котором каждый из двух моментов, воздействующих друг на друга, выступает как определяющий и как определяемый одновременно. Лишь в этом двойственном аспекте становится очевидным, что есть Кант и каково его значение не в общей истории философии, а как индивидуальной мыслящей личности. Основную духов

==10

ную тему его жизни и центр его биографии составляет то, как этот двойственный аспект связывается воедино и как создаваемое им единство все яснее и чище выступает вовне. Ведь существенная задача изображения жизни каждого великого мыслителя состоит в том, чтобы проследить, как индивидуальность все прочнее соединяется со своим творением, как будто полностью растворяясь в нем, и как, тем не менее, ее духовные черты сохраняются в творении и лишь благодаря ему обретают ясность и зримость.

В начале новой философии находится произведение, классически демонстрирующее это соотношение. В «Discours de la methode»' Декарта делается попытка разработать основополагающий метод, посредством которого все специальные науки могут быть выведены и доказаны из их первых и общих «оснований»; однако как бы под действием внутренней необходимости эти фактические данные сливаются воедино с сообщениями о собственном развитии Декарта, начиная с первого фундаментального сомнения до непоколебимой уверенности, обретенной им благодаря мысли о «всеобщей математике» и основным, главным основоположениям его метафизики. Цель данного произведения Декарта — строгая дедукция объективных основоположений и истин; но одновременно здесь непреднамеренно и как бы попутно вырисовываются ясные очертания личности и типа философа Нового времени. Как будто новое единство «субъективного» и «объективного», составляющее систематическую основную мысль картезианского учения, должна быть еще раз показана с совершенно иной стороны и в ином смысле. Таков же характер стиля второго главного произведения Декарта — «Начал философии». Здесь перед нами высшие абстракции картезианской метафизики; но они как бы вырастают также из определенной конкретной ситуации, сохраняющейся вплоть до деталей, вплоть до локального колорита. Я, «cogito»" принято как общий принцип философии, но одновременно на этом фоне вырисовывается картина новой жизни, созданной Декартом в его уединении в Голландии сознательным неприятием традиции, всех социальных связей и условностей. Литературная форма монолога напоминает образцы более раннего времени, особенно «Soliloquia»'" Августина или философские признания Петрарки; однако содержание носит новый особый характер. Ибо признание не возникает здесь из этического или религи-

" Рассуждение о методе (франц.). " Мыслю (лат.). "" Исповедь (лат.).

==11

озного аффекта, а порождается чистой несломленной энергией самого мышления. Мысль предстает в своей объективной структуре как системная связь понятий и истин, предпосылок и следствий, — а тем самым становится для нас живым и весь процесс суждений и умозаключений. И в этом смысле вместе с формой системы объясняется и личная «форма жизни». Вряд ли возможен в этой связи вопрос, зависит ли «форма жизни» от формы системы или наоборот: идеальное и реальное, образ мира и структура жизни стали моментами одного неделимого духовного развития.

Если попытаться исходить из подобной точки зрения при рассмотрении жизни и учения Канта, сразу же возникает своеобразная трудность. Ибо уже по своему внешнему содержанию имеющийся у нас биографический материал совершенно недостаточен для такого рода общего воззрения. Для XVIII в., больше чем для какого-либо другого, характерно стремление к самонаблюдению и самопризнанию. Это влечение все больше питается из самых различных источников: склонность к психологической эмпирии, к «эмпирическому знанию души» соединяется с религиозными импульсами, происходящими из пиетизма, и с новым культом чувства, идущим от Руссо. Все эти духовные тенденции внутренне затрагивают Канта: его воспитание в детстве проходило под знаком пиетизма, а в юности и зрелом возрасте он обращается к психологическому анализу, стремясь найти в нем новый фундамент метафизики; в Руссо же он видит Ньютона морального мира, открывшего его тайные законы и движущие силы. Однако несмотря на все это, то, чем мы располагаем в виде собственных свидетельств Канта, столь же незначительно по своему объему, сколь скудно по своему содержанию. Собственно дневниковыми записями мы фактически почти не располагаем, разве что считать таковыми замечания и соображения, которыми он обычно сопровождал прочитанные им книги. В эпоху, когда прежде всего жаждали сентиментальных сердечных излияний, дружественной переписки, и особенно ценили их, Кант относился ко всем подобным излияниям с холодным скепсисом. Его письма представляют собой только продолжение мыслей, изложенных в его философских и научных работах, и дополнения к ним; они имеют громадное значение для понимания его системы и истории его развития, но в них лишь иногда и как бы неохотно сообщается о его настроении и интересах. С возрастом эта черта характера Канта все более утверждается. Его первая работа, «Мысли об истинной оценке живых сил», еще начинается с ряда чисто личных наблюдений — в них он как бы пытается определить индивидуальную позицию, с которой

==12

он предполагает судить о данном предмете. Здесь в трактовке темы, относящейся полностью к области абстрактной математики и механики, речь ведет не только ученый-исследователь; юношеское самоощущение мыслителя и писателя стремится выйти, преодолевая тесные границы специальной задачи, к большей субъективной жизненности при рассмотрении и изложении темы. И вплоть до работ зрелого возраста этот тон сохраняется: в объективной критике метафизики, содержащейся в «Грезах духовидца», повсюду еще ощущается выражение личного освобождения, происходящего в Канте. Но начиная с того момента, когда была заложена основа критической системы, стиль Канта меняется. Слова «De nobis ipsis silemus»', взятых им у Бэкона и использованных в качестве эпиграфа к «Критике чистого разума», все больше обретают силу. Чем определеннее и яснее Кант осмысливает свою великую задачу, тем более сдержанным он становится во всем, что касается его лично. Для биографа Канта источник иссякает там, где он действительно открывается для исследования и изложения кантовского творчества.

И все-таки эта трудность не должна служить непреодолимым препятствием, ибо та часть кантовской жизни, которая проходит внеего творчества, не может иметь существенного значения для задачи, которую ставит перед собой глубокий исследователь философской биографии. То, о чем мы не узнаем из самого произведения философа, нам не сообщит даже самое обширное знание его внутренней и внешней жизни. Не этот недостаток сведений, следовательно, ощущаем мы как действительную границу для нашего познания сущности Канта, а, — как ни парадоксально это звучит, — свободу и широту взора ограничивает в этом пункте скорее обратное. Адекватному постижению личности Канта препятствует не столько недостаток, сколько обилие данных и фактов, сообщаемых о нем. Первые биографы Канта, на работах которых основано все наше знание об образе его жизни, ставили перед собой одну цель — со всей точностью сообщать о всех мельчайших чертах, составлявших внешнюю жизнь Канта. Они полагали, что поняли Канта как человека, если сумели подробно и верно описать все особенности его деятельности, устройство и организацию его повседневного существования со всеми его склонностями и привычками. Свое описание они распространили даже на одежду, на питание Канта. Следуя их сообщениям, можно восстановить содержание кантовских дней по часам и минутам; нам известен весь его домашний

' О себе мы молчим (лат.).

==13

обиход и все его хозяйство, правила его физической и нравственной диэтетики вплоть до мельчайших ее выражений. И таким, каким здесь обрисован образ Канта, он вошел в традицию и во всеобщую память о нем. Кто способен думать о нем, не вспомнив сразу о каком-либо его свойстве или странности, о какой-либо его анекдотической черте, столь тщательно собранных и переданных нам этими авторами? Однако тот, кто стремится нарисовать общий духовный образ Канта, полученный только из знания его учения,сразу же ощутит здесь внутреннее противоречие. В самом деле, как можно понять, что чем дальше это учение продвигается на своем пути, тем решительнее в нем проявляется тенденция ко всеобщему, объективно необходимому и общезначимому — тогда как в образе жизни индивида все больше проступают частности, странности и чудачества? Идет ли здесь речь о действительно непреодолимом противоречии между формой критической системы и «формой жизни» Канта — или это противоречие исчезает, как только мы становимся в нашем биографическомисследованиина иную позицию и избираем для него иную направленность? Таков вопрос, который следует прежде всего поставить, обращаясь к биографии Канта. Эту задачу можно считать выполненной только в том случае, если удастся так распределить и истолковать хаос заметок и сообщений, которыми мы располагаем о личности Канта и его жизни, чтобы этот агрегат отдельных черт сложился в подлинно единый духовный образ, а не только в единство нравственного характера. Этой цели первые биографы Канта, сколь ни привлекательны подчас их наивные и искренние описания, не достигли; они, собственно говоря, даже методически ее не сознавали. Их видение было в подлинном смысле «эксцентричным»; они довольствовались тем, что выхватывали отдельные периферические черты и объединяли их, не только не пытаясь обнаружить подлинно духовно-жизненный центр, из которого эти черты опосредствованно или непосредственно исходят, но и не предполагая его. И если сегодня многое из того, что мы знаем или полагаем, что знаем, о личности Канта, представляется нам странным и парадоксальным, то в этом случае всегда следует задать себе вопрос, присуща ли эта странность объекту исследования, жизни Канта, или субъективному рассмотрению этой жизни; другими словами, не является ли видимость эксцентричности Канта в значительной степени следствием эксцентричности понимания и суждения его биографов.

Правда, в том, что мы ощущаем в жизни Канта, несмотря на всю ее простоту, последний неустранимый дуализм между

==14

внутренним и внешним ее характером, виновата не только внешняя точка зрения, с которой обычно изучали его биографию. Эта противоположность не просто видимость: она коренится в самих условиях, в которые была поставлена эта жизнь и от которых она не освободилась даже в своем постоянном подъеме. Полное и равномерное развитие жизни и деятельности, которое дано лишь счастливцам среди великих людей, не было уделом Канта. Силой и чистотой своей несгибаемой воли он построил все свое существование и пронизал его однойгосподствующей идеей; однако эта воля, оказавшаяся в построении его философии в высшей степени позитивнотворческой, привносит в его личную жизнь ограничивающую и отрицающую черту. Все движения субъективного чувства и субъективного аффекта служат ему лишь материалом, который он все решительнее стремится подчинить господству «разума» и объективному велению долга. Если жизнь Канта теряет в этой борьбе полноту и гармонию, то, с другой стороны, только благодаря этой борьбе она обрела свой подлинно героический характер. Но этот процесс внутреннего самообразования может стать зримым только в том случае, если воспринимать историю жизни Канта и систематическое развитие его учения в их единстве. Характерная замкнутость и целостность, которой отличается кантовское существование, не может быть увидена, если составлять это целое из его отдельных «частей»; его надо мыслить как первое и исконное, лежащее в основе творчества и жизни Канта. То, как эта вначале неопределенная основа развертывается и открывается в чистой энергии мысли и энергии личного построения жизни, составляет сущностное содержание истории развития Канта.

Примечания