Глава четвертая

Первые воздействия критической философии. «Пролегомены». Гердеровские «Идеи» и основания к философии истории человечества

Незадолго до конца 57 года жизни Кант силою твердого волевого решения приступил к завершению все время возобновляющейся и развивающейся работы мысли, начало которой относится к диссертации 1770 г. В несколько месяцев была закончена «Критика чистого разума» — дело, которое даже в чисто литературном отношении не знает себе равного во всей духовной истории. В период работы при высшей концентрации мышления и воли, направленных на одну цель, на завершение этого сочинения, для Канта отходил на задний план вопрос о воздействии его сочинения. Так же, как в годы одинокой медитации, он предоставил процессу идти своим ходом, не задаваясь вопросом о средствах, способных вызвать интерес читателей и философских школ. Все происходило именно так, как было сказано в предпосланном Кантом второму изданию «Критики чистого разума» эпиграфе, заимствованном у Бэкона: «О самих себе мы молчим; но для предмета, о котором идет речь, мы хотим, чтобы люди считали его не мнением, а делом и были уверены в том, что здесь закладываются основания не какой-либо секты или теории, а пользы и достоинства человечества». Однако из этой настроенности, в которой Кант пребывал, работая над «Критикой чистого разума», он был выведен первыми же суждениями о его книге. Ибо каковы бы ни были эти суждения, в одном они все совпадали: то, в чем он видел постановку необходимой и общезначимой проблемы, рассматривалось просто как выражение индивидуального «воззрения» и научного мнения. В зависимости от того, насколько это воззрение было близко или противоположно собственному, «Критика чистого разума» привлекала или отталкивала; но нигде не было даже малейшего понимания того, что вся кантовская постановка вопроса совершенно не входит в рамки, установленные традиционными границами философских школ. Длительное время интерпретация кантовской системы сводилась к тому, следует ли ее мыслить и определять как «идеализм» или как «реализм», как «эмпиризм» или как «рационализм». По сравнению с этим

==199

следует признать большую значимость критики Мендельсона, который, определив своим известным изречением Канта как «всесокрушителя», проявил этим по крайней мере понимание дистанции между Кантом и традиционной философией. Однако в полной отчетливости этот характер понимания и оценки предстал перед Кантом в подробной рецензии, опубликованной в «Геттингер гелерте анцайген» от 19 января 1782 г. История появления этой рецензии известна'. Христиан Гарве, всеми ценимый в области популярной философии XVIII в. писатель, попав проездом в Геттинген, выразил желание в благодарность за «многочисленные проявления расположения и дружбы» написать для геттингенских «Гелерте анцайген» пространную критическую статью. Он избрал для этого «Критику чистого разума», которую до того не читал и от которой, — как он пишет Канту в письме от 13 июля 1783 г., — «ждет большого удовольствия, после того как ему столько удовольствия доставили предшествующие небольшие работы Канта». Первые же страницы этой книги убедили его в заблуждении. С самого начала он столкнулся с множеством трудностей, к которым он не был подготовлен своими прежними занятиями, проходившими преимущественно в области эстетики и моральной психологии; к тому же это еще усиливалось его состоянием после тяжелой болезни. Только данное слово заставило его продолжать работу и написать подробную рецензию, которую он после ряда переработок и сокращений наконец отправил в редакцию. Там должность занимал человек, который отнюдь не был подвержен колебаниям и сомнениям, испытываемым все-таки Гарве при чтении «Критики чистого разума». Иоганн Георг Федер принадлежал к тому кругу геттингенских профессоров, в котором суждение о Канте не вызывало сомнения. Когда Христиан Якоб Краус незадолго до появления «Критики чистого разума» сказал в кругу этих философов, что в письменном столе Канта лежит работа, которая заставит попотеть философов, ему со смехом ответили, что «вряд ли можно этого ожидать от дилетанта в философии»². К этой несокрушимой самоуверенности цехового ученого Федер добавлял известную ловкость «редактора», который, не размышляя, приводит каждую статью по ее объему и содержанию в соответствие с требованиями своего журнала. Рецензия Гарве была уверенным пером сокращена почти на треть ее первоначального размера и значительно изменена стилистически; вместе с тем пространные собственные добавления Федера должны были сразу дать читателю определенную «точку зрения» для изучения и понимания кантовского труда. При этом средства, которыми он располагал, были са-

==200

мыми ограниченными: они состояли в приведении известных рубрик истории философии, содержащихся в каждом учебнике и освященных постоянным применением. «Эта работа, — так начинается гетгингенская рецензия в редакции Федера, — эта работа, которая все время заставляет действовать рассудок читателей, хотя и не всегда их обучает, напрягает часто внимание до утомления, подчас помогает удачными образами или награждает неожиданными полезными выводами, является системой высшего или, как называет его автор, трансцендентального идеализма; идеализм, который охватывает равным образом дух и материю, превращает мир и нас самих в представления и выводит все объекты из явлений посредством того, что рассудок соединяет их в одинряд опыта, и разум с необходимостью, но тщетно, пытается распространить и соединить их воднуцелую и полную систему мира». Уже из этих начальных фраз ясно, какое впечатление должна была оказать эта рецензия на Канта. Все сказанное им о ней в самых жестких выражениях нельзя считать несправедливым; ошибался он только в том, что там, где наивно и открыто выступала просто ограниченность и самомнение, он виделнамерениеисказить и неверно истолковать его работу. Однако, приступив, побужденный и взволнованный геттингенской критикой, к повторному краткому развитию основных мыслей своего учения, он придал этой как будто случайной и вынужденной работе универсальное систематическое значение: простой ответ на рецензию Гарве Федера стал «Пролегоменами ко всякой будущей метафизике, которая может появиться как наука».

Исторически мы находимся здесь перед решающим кризисом философии немецкого Просвещения. Тип прежней популярной философии, философии «здравого человеческого рассудка», которую честно и непосредственно выражал Гарве, оказывается сразу же уничтоженным «Пролегоменами». «Топор и пила, — сказано в предисловии, — вполне годятся для обработки строевого леса, но для гравирования на меди нужна гравировальная игла». И это тонкое искусство показать тончайшие различия и нюансы основных понятий познания и их общие связи Кант нигде не проявил с таким совершенством, как здесь. Теперь он противостоял своему завершенному труду как читатель и критик, теперь он мог еще раз представить многообразную ткань и уверенно выявить и определить главные нити, которые держат ее как целое. Если Кант долгое время, как он пишет в письме Марку Герцу от января 1779 г., «размышлял о принципах популярности в науках вообще и в первую очередь в философии», то теперь поставлен -

==201

ная импроблема была теоретически и практически решена. Ибо в «Пролегоменах» основана новая форма подлинно философской популярности, создано введение в критику разума, с которой по ясности и остроте не может сравниться ни одна другая. Мы не будем вновь излагать здесь содержание этой работы; его следовало бы поместить в изложение основных мыслей критики разума, так как в нем дана самая точная аутентичная их интерпретация. Однако наряду с предметным содержанием «Пролегомены» имеют и значение в личном развитии Канта. Свободное обозрение созданного вызвало готовность к новой продуктивности. Хотя работа над Критикой еще не была закончена, Кант начинает закладывать фундамент для будущих «систематических разработок», которые примкнут к трем критикам. В«Метафизических началах естествознания»в 1786 г. разработано новое изложение кантовскойфилософии природы.В этой работе дана дефиниция понятия материи в трансцендентальном духе — бытие материи выступает здесь не как исконное, а как производное полагание, существование материала рассматривается только как иное выражение действия и закономерностисил.Определенное динамическое отношение между притяжением и отталкиванием, равновесие между ними есть то, на чем основана для нас материя по своему чистому экспериментальному понятию. Дальше нашему анализу идти не следует, и дальше он и в самом деле проникнуть не может. Ибо так называемая метафизическая сущность материи, то «абсолютно-внутреннее», что в ней еще предполагают, есть просто химера, «лишь нечто, чего мы не могли бы понять, даже если бы кто-нибудь мог нам сказать, что это такое». Эмпирически нам в ней постигаема только математически определяемая пропорция самого действия, следовательно, лишь нечто сравнительновнутреннее, которое само также состоит из внешних отношений³. Как регулируются эти отношения, как они подчиняются общим понятиям закона и включаются в них, показано уже в «Критике чистого разума» в главе об «Аналогиях опыта». В «Метафизических начала естествознания» конкретно разработаны развитые здесь основные мысли. Они представляют собой три «leges motus»', из которых исходил Ньютон, — закон инерции, закон пропорциональности причины и действия, закон равенства действия и противодействия, — как определенные выражения общих синтетических основоположений отношения. Наряду с работой над «Метафизикой естествознания» Канта привлекает новое направление —«метафизика

' Закона движения (лат.).

==202

истории».В ноябрьском и декабрьском выпусках «Берлинского ежемесячника» за 1784 г. напечатаны две статьи Канта: «Идеи всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» и «Ответ на вопрос: Что такое просвещение?», а в Йенском литературном общем журнале в 1785 г. рецензия на первую и вторую части гердеровских «Идей к философии истории человечества». Перед нами как будто только короткие, быстро набросанные работы на случай; тем не менее в них дан весь фундамент нового разработанного Кантом понимания сущности государства и истории. Поэтому для внутреннего развития немецкого идеализма эти работы едва ли имеют меньшее значение, чем «Критика чистого разума» в сфере ее проблем. С первых из названных работ, с «Идеей всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», связано воспоминание, имеющее универсальное значение для духовной истории: она была первой работой Канта, которую прочел Шиллер и которая побудила его глубоко изучить учение Канта⁴.

Но и в другом отношении это сочинение образует важный водораздел во всем духовном развитии. С одной стороны, оно еще пребывает внутри политико-исторических идей конца XVIII в., с другой — в нем уже отчетливо ощущаются новые воззрения XIX в. Кант еще говорит здесь языком Руссо; однако в систематическом и методическом обосновании своих идей он уже освободился от влияния Руссо. Если Руссо видит во всей истории человечества утрату состояния Невинности и счастья, в котором люди пребывали до их вступления в общество, до их объединения в социальные союзы, то для Канта идея такой первоначальной стадии как факт утопична, а как нравственный идеал — двусмысленна и неясна. Ибо хотя его этика ориентирована на индивида и понятие нравственной личности и ее собственного законодательства, его историческое и историко-философское воззрение ведет к убеждению, что идеальная задача нравственного самосознания может найти свое действительное эмпирическое решение только в обществе. Ценность общества может показаться в соизмерении со счастьем отдельного человека негативной величиной, однако это доказывает только, что проведение измерения и масштаб избраны неправильно. Подлинный критерий этой ценности состоит не в том, что совершает социальный и государственный союз для пользы отдельного человека, для обеспечения его эмпирического существования и его благополучия, а в том, какое значение это имеет в качестве средства его воспитания для достижения свободы. И в этом отношении для Канта заключается основополагающий антитезис, в котором выражено содержание всего его воззрения на историю. Тео-

==203

дицея, внутреннее нравственное оправдание истории, возникает, если понять, что путь к истинному идеальному единству человеческого рода может идти только через борьбу и противоречия, путь к собственному законодательству — только через принуждение. Поскольку природа, поскольку «провидение» хотели, чтобы человек произвел все то, что возвышается над механическим устройством его животного существования, всецело из себя и обрел только то счастье или совершенство, которые он сам создал свободно от инстинкта своим собственным разумом, природа должна была сделать его таким, чтобы он физически уступал любому другому существу. Она создала его более нуждающимся и беззащитным, чем другие создания, для того чтобы именно эта необходимость служила ему стимулом выйти из своего состояния естественной ограниченности и изоляции. Не исконно заложенные в человека социальные задачи, а нужда вела к основанию первых общественных союзов, она и в дальнейшем составила одно из существенных условий для сохранения и упрочения социальной структуры. То, что «Метафизические начала естествознания» устанавливают для физического тела, значимо при правильном понимании и для социального тела. И оно держится не просто исконной внутренней гармонией единичной воли, теми нравственно-социальными задатками, на которые ссылались в своем оптимизме Шефтсбери и Руссо; его состояние коренится, как и состояние материи, в притяжении и отталкивании — в антагонизме сил.Эта противоположность составляет ядро и предпосылку каждого общественного устройства. «Здесь начинаются первые истинные шаги от грубости к культуре, которая, собственно, состоит в общественной ценности человека; здесь постепенно развиваются все таланты, формируется вкус и благодаря успехам просвещения кладется начало для утверждения образа мыслей, способного со временем превратить грубые природные задатки нравственного различения в определенные практическиепринципыи тем самым в конце концов претворитьпатологическивынужденное соединение в общество вморальноецелое. Без этих самих по себе непривлекательных свойств необщительности, порождающих сопротивление, на которое каждый должен неизбежно натолкнуться в своих корыстолюбивых притязаниях, в условиях жизни аркадских пастухов при полном единодушии, умеренности и взаимной любви навсегда остались бы скрытыми в зародыше все таланты; люди, столь же кроткие, как овцы, которых они пасут, вряд ли сделали бы свое существование более достойным, чем существование домашних животных; они не заполнили бы пустоту творения в отноше-

==204

нии своей цели как разумного естества. Поэтому да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливо соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать. Без них все превосходные природные задатки человечества остались бы навсегда неразвитыми». Так, само зло должно в ходе развития истории стать источником добра. Так, только из раздора может возникнуть истинное, уверенное в самом себе согласие. Подлинная идея социального порядка состоит в том, чтобы не дать отдельным волям затеряться в общем нивелировании, а сохранить их в их своеобразии и тем самым в их противоположности, но одновременно так определить свободу каждого индивида, чтобы ее границей была свобода другого. Этическая цель, поставленная каждому историческому развитию, состоит в том, чтобы это назначение, которое вначале может быть принудительно достигнуто только посредством внешней власти, вошло бы в саму волю и было бы признано осуществлением собственной формы и своего основополагающего требования: такова этическая цель, поставленная каждому историческому развитию. В этом заключается самая трудная проблема, которую должен решить человеческий род и для которой все внешние социально-политические институты, само государственное устройство во всех формах его исторического существования служат лишь средствами. Поэтому философская попытка рассмотреть всемирную историю с этой точки зрения, видя в ней прогрессирующее осуществление «плана природы», направленного на совершенное гражданское объединение человеческого рода, не только возможна, но должна рассматриваться как содействующая этой цели природы. «Такое оправданиеприроды или, вернее, провидения (так Кант заканчивает данное сочинение), есть немаловажная побудительная причина для того, чтобы избрать особую точку зрения на мир. В самом деле, что толку прославлять великолепие и мудрость творения в лишенном разума царстве природы и рекомендовать их к рассмотрению, если часть великой арены высшей мудрости, которая составляет цель всего творения — история человеческого рода, должна оставаться постоянным возражением против этого, если зрелище ее заставляет нас с негодованием отворачиваться и, отчаиваясь найти здесь когда-нибудь совершенно разумную цель, мы приходим к мысли, что надеяться на нее можно только в мире ином»⁵.

Вновь следует сказать, что с трансцендентальной точки зрения интерес в первую очередь вызывает не столько содержание этого понимания истории, сколько его своеобразная методика. Здесь прежде всего ставится вопрос о новой точке

==205

зрения видения мира, об изменении позиции в нашем познании процесса эмпирическо-исторического бытия. Что эта позиция отнюдь не вытесняет обычное изложение истории, стремящееся, рассказывая, сообщать о явлениях в их чистой фактичности, Кант подчеркивает в конце работы'. Однако наряду с этим пониманием должно быть другое, посредством которого только и открывается нам смысл исторических феноменов, посредством которого их значение выступает в совершенно ином виде, чем при эмпирическом сочетании фактов. Здесь еще нельзя полностью обозреть основной характер этого нового метода и определить его с принципиальной остротой, ибо кантовская философия истории составляет лишь отдельное звено внутри его общей системы телеологии. Только полное раскрытие этой системы в его основных этических произведениях и в «Критике способности суждения» даст последний критический вывод по поводу основных вопросов исторической телеологии. Однако решительный поворот предстает нам с полной очевидностью уже здесь, в начале разработки кантовской философии истории. С первых же фраз кантовского учения мы перемещаемся из сферы бытия,в которой до того пребывало критическое исследование, в сферудолженствования.«История» в строгом смысле этого понятия существует для нас, по Канту, лишь там, где мы рассматриваем ряд событий, постигая в них не просто временную последовательность их отдельных моментов или их причинную связь друг с другом, а соотнося их с идеальным единством имманентной «цели». Лишь поскольку мы применяем и проводим эту идею, этот новый способ суждения, историческое событие выступает в своем своеобразии и своей самостоятельности из однородного потока становления, из комплекса причин и действий природы. В этой связи сразу же становится понятным, что для Канта в соответствии с его трансцендентальным воззрением вопрос о «цели истории» звучит совершенно иначе, чем для обычного видения мира и для традиционной метафизики. Так же как полное понимание значения «законов природы» было достигнуто только тогда, когда мы поняли, что не данная природа «имеет» законы, а что понятие закона составляет и конституирует понятие природы, и история имеет «смысл» и цель не как установленное содержание фактов и событий, не наряду с этим, но ее собственная «возможность», ее специфическое значение основаны именно на предпосылке такого смысла. «История» истинно существует только там, где мы пребываем с нашим рассмотрением уже не в ряду событий, а в ряду действий: а идея действия заключает в себе идею свободы. Так, принцип кантовской философии

==206

истории уже указывает на принцип кантовской этики, в котором он найдет свое завершение и свое полное объяснение. Поскольку эта корреляция для Канта в методическом смысле безусловна и составляет исконную форму его понятия истории, она определяет и содержание этого понятия. Духовноисторическое развитие человечества совпадает с прогрессом, со все более точным постижением и с прогрессирующим углублением идеи свободы. Философия Просвещения достигает здесь своей высшей цели, и в кантовском «Ответе на вопрос: Что такое просвещение?» она находит свое ясное, программное завершение. «Просвещение — это выход человека из состояния несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие — это неспособность пользоваться своим рассудком без руководства другого. Несовершеннолетие по собственной вине — следствие не недостатка рассудка, а недостатка решимости и мужества пользоваться имбез руководства другого. Sapere aude!' — имей мужество пользоватьсясобственнымрассудком — таков, следовательно, девиз просвещения». Этот девиз может также служить девизом всей человеческой истории, ибо в процессе самоосвобождения, в продвижении от естественной связанности к автономному сознанию духа о самом себе и о своей задаче состоит то, что в духовном смысле может быть определено как единственно истинное «событие». В этом убеждении и в этой настроенности Кант приступает к изучению «Идеи к философии истории человечества» Гердера, и можно сразу же предположить, какая противоположность должна возникнуть между ним и Гердером. Гердер, правда, и в концепции своего основного произведения еще остался учеником Канта; в годы кенигсбергских занятий Гердера Кант указал ему путь к той «человеческой» философии, которая осталась с тех пор его постоянным идеалом. Однако более глубокое влияние, чем Кант, оказало на Гердера, в его понимании истории в целом, видение мира Гаманом, которому он поистине чувствовал себя внутренне конгениальным. В истории Гердер искал созерцания бесконечно-многообразных, бесконечно-различных выражений жизни человечества, которое тем не менее открывается в них как одно и то же. Чем глубже он погружается в это целое, не для того, чтобы выразить его в понятиях и правилах, а чтобы почувствовать и сопережить его, тем отчетливее ему представляется, что ни единичный абстрактный масштаб, ни однородное нравственное понятие нормы и идеала не способны исчерпать его содержание. Каждый период

'Дерзай знать (лат.).

==207

мира и времени, каждая эпоха и нация содержит в себе самой меру своего завершения и «совершенства». Здесь неприменимо «сравнение» между тем, что они суть и чего они хотят; неприменимо вычленение общих черт, в которых стирается и уничтожается именно характерное, то, что только и превращает особенное в живую единичность. Так же как содержание жизни ребенка нельзя определять, исходя из жизни зрелого человека или старца, — оно обладает центром своего бытия и своей ценности в себе самом, это справедливо и для исторической жизни народов. Идея все время прогрессирующего интеллектуального и нравственного «совершенствования» человеческого рода — не что иное, как высокомерная фикция, в силу которой каждая последняя эпоха считает себя вправе взирать на все предшествующие как на пройденные и преодоленные ступени формирования. Подлинную картину истории мы постигаем лишь тогда, когда мы допускаем ее воздействие на нас со всем ее блеском, со всей ее пестротой и именно поэтому со всем не допускающим ограничения многообразием ее отдельных черт. Однако поскольку работа Гердера является не историей, а философиейистории, в ней при всем бесконечном многообразии происходящего проводятся определенные телеологические ведущие и направляющие линии. Для Гердера в процессе истории также открывается «план» провидения; однако этот план не означает внешнюю конечную цель, положенную происходящему, и не означает общую цель, в которой растворяются все особенные цели. Это — общее индивидуальное формирование, в нем в конечном итоге достигается форма тотальности, в которой идея человечества находит свое конкретное воплощение. В смене событий и сцен, индивидуальностей народов и их судеб, возникновения и гибели определенных исторических форм существования перед нами в конце концов оказывается целое, которое, однако, следует понимать не как отделенный от всех этих моментоврезультат,а как живое ихвоплощение. Отом, что находится за пределами созерцания этого воплощения, Гердер вопросов не задает. Тот, кто им обладает, тому история открыла свою тайну, тот не нуждается во вне ее находящейся норме, которую она ему толкует и объясняет. Если Кант, чтобы постигнуть смысл истории, нуждается в абстрактном единстве этического постулата, если он видит в истории все более совершенное решение бесконечнойзадачи,то Гердеру достаточна ее чистая данность; если Кант должен проецировать происходящее, чтобы сделать его внутренне постоянным, на интеллигибельное «долженствование», то Гердер останавливается как бы в плоскости чистого «становления». Этическому

==208

воззрению на мир, основанному на дуализме «бытия» и «долженствования», «природы» и «свободы», резко противостоит органическое и динамическое воззрение на природу, стремящееся понять то и другое как моменты одного развития. Только рассматривая два эти воззрения с точки зрения такой фундаментальной духовно-исторической противоположности, можно справедливо оценить обе рецензии Канта на «Идеи» Гердера. Трагическая судьба Гердера заключалась в том, что он не мог следить за развитием Канта и критической философии после 60-х годов, не поднялся до этого понимания и что поэтому его спор с Кантом принимал для него все более мелочно-личный характер. Что же касается Канта, то он, — насколько в духовных столкновениях такого рода вообще можно говорить о «виновности» и «невиновности», — не вполне свободен от вины, состоявшей в том, что он в своем превосходстве, которое давал ему критический анализ основных понятий, не видел величия общего воззрения, которое при всех понятийных недостатках историко-философских дедукций Гердера пронизывало его систему. Кант, требовавший прежде всего строгости доказательства, точного выведения принципов и резкого разделения сфер их значимости, видел в методике Гердера не что иное, как «способную к обнаружению аналогий ловкость, в использовании же ее — смелое воображение, связанное с умением вызывать интерес к своему туманно выраженному предмету посредством чувств и ощущений, которые, создавая впечатление мыслей глубокого содержания или действуя в качестве намеков большого значения, позволяют предположить больше, чем допустило бы холодное суждение». Критик и аналитик в области философии требовал и здесь отказа от любой формы методического синкретизма⁷, отказа, который привел бы к устранению преимуществ своеобразного видения Гердера⁸. Ибо это видение состоит именно в том, что оно постоянно непосредственно переходит от созерцания к понятию, и от понятия к созерцанию, в том, что Гердер как поэт — философ, как философ — поэт. Раздражение, с которым он вступил в борьбу с Кантом, и растущая горечь, с которой он ее вел, именно этим и объясняется: он чувствовал и знал, что речь здесь идет не о решении отдельного вопроса, что теоретические требования Канта ставят под вопрос его сущность и дарование.

Что касается обеих кантовских рецензий на «Идеи» Гердера, то в них эта противоположность еще не получила полного развития. Ибо до тех пор пока основа кантовской этики не была полностью разработана и его понятие свободы не достигло окончательной ясности, для этого еще не хватало одной

==209

из существенных предпосылок. Правда, в «Критике чистого разума» Кант уже определил понятие свободы и установил различие между свободой и каузальностью, но в целом содержание идеи свободы здесь еще дано чисто негативно. Только с «Основоположения метафизики нравов» в 1785 г. начинается переход к новому позитивному пониманию, пониманию, которому было предназначено окончательно устранить всю противоположность между «детерминизмом» и «индетерминизмом», еще сохранявшуюся в «Критике чистого разума». Из этого становится очевидным, какое значение для кантонской деятельности в качестве философа имели работы 1784 и 1785 гг. по философии истории. Они устанавливают связь с совсем новым кругом проблем, на котором в дальнейшем все более концентрируется систематический интерес Канта. Кантовское понятие истории представляет собой лишь единичный конкретный пример комплекса вопросов, подлинным центром которых является понятие «практического разума»; к подробному его определению Кант теперь и приступает.

Примечания

' Она наиболее подробно рассмотрена Эмилем Арнольдтом (Amoldt. Vergleichung der Garveschen und der Federschen Rezension fiber die «Kritik der reinen Vemunft» (Gesammelte Schriften. Bd. IV. S. 1 ff.); cm. также Альберт Штерн. Ober die Beziehungen Chr. Garves zu Kant. Leipzig, 1884.

¹ См. Voigt. Das Lebcn des Prof. Christian Jacob Kraus. Konigsbeig, 1819. S. 87.

³См. Критика чистого разума. Т. 3, с. 259; подробнее о динамической конструкции материи у Канта см. August Stadler. Kants Theorie der Materie. Leipzig, 1883.

⁴См. письмо Шиллера Кернеру от 29 августа 1787 г.

⁵Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. Т. 8, с.

12-28.

" Там же, с. 28.

⁷Ср. письмо Канта Фр. Г. Якоби от 30 августа 1789 г.

' Подробное изложение борьбы Гердера с Кантом см. в прекрасной

книге: Kutinemann. Herder. 2. Aun. S. 383 ff.

==210