2. Проблема метафизического метода

Первый шаг к постепенному ослаблению прочности основ, на которых была возведена «Всеобщая естественная история и теория неба», вел к проблеме телеологии.Основное воззрение, господствующее в космологическом мыслительном построении Канта, носит ярко выраженный оптимистический характер. Кант полагает, что в форме ньютоновской физики и механики он обнаруживает лейбницевскую систему «гармонии». В основе механического возникновения мира и уничтожения мира лежит тайный план, план, который мы в деталях не можем проследить, но по поводу которого мы уверены, что он все ближе ведет универсум в его целостности к высшей цели, к постоянно растущему совершенству. Кант не противопоставляет возражения этому убеждению и в случае, когда оно принимает обычную форму телеологического доказательства бытия Бога. «Я признаю всю ценность тех доказательств, — пишет он в предисловии к «Всеобщей естественной истории и теории неба», — которые выводятся из красоты и совершенства мироздания в подтверждение бытия премудрого Создателя. Если упрямо не противиться всякому убеждению, нельзя не подчиниться силе столь неотразимых доводов. Но я утверждаю, что защитники религии, не пользуясь должным образом этими доводами, затягивают до бесконечности спор с натуралистами, без нужды раскрывая перед ними свою слабую сторону». Эта слабая сторона заключается в смешении

==53

«материальной» и «формальной» телеологии, внутренней «целесообразности» и внешней «преднамеренности». Не везде, где мы замечаем соединение частей в целое и их соответствие общей цели, мы вправе считать, что такое соответствие искусственно создано стоящей вне этих частей и над ними интеллигенцией. Ведь могло бы быть, что сам предмет по своей «природе» обладает способностью к такому соответствию, что исконное единство формирующего принципа,который постепенно распадается на многообразные следствия, само обусловило такую внутреннюю связь особенного. Связь такого рода мы обнаруживаем не только во всех органических образованиях, но даже в чистых формах, с которыми нас знакомит логико-геометрическая закономерностьпространства:ведь и здесь из отдельного основного определения или отдельного основного отношения проистекает полнота новых поразительных следствий, которые в своей совокупности как бы соединены высшим «планом» и пригодны для решения многочисленных задач. Посредством установления этого различия между «формальной» и «материальной», «внешней» и «внутренней» целесообразностью Кант приходит к необходимости не смешивать мысль о цели с тривиальным понятием полезности. Уже во «Всеобщей естественной истории и теории неба» Кант порицал это смешение и боролся с ним всем оружием сатиры. «Кандид» Вольтера, к которому Кант позже часто отсылает³⁰, вэтомотношении не мог его ничему научить. В основном плане природы и «провидения» каждое, самое незначительное существо равно человеку. Бесконечность творения с одинаковой необходимостью охватывает все создания, вызванные к жизни его неистощимым богатством. «От высшего класса мыслящих существ до презреннейшего насекомого ни одно звено ему не безразлично и ни одно не может отсутствовать, не нарушив этим красоту целого, которая состоит в общей связи»³¹.

Однако опровержение Кантом популярно-философского телеологического доказательства еще носит скорее характер личностной реакции, чем строгой логико-систематической проверки. Лишь постепенно и в этом пункте начинает совершаться более точное критическое членение понятий и доказательств, быть может, вследствие решающего толчка извне. Подобно тому как Гёте в семь лет был потрясен «чрезвычайным событием в мире», землетрясением в Лиссабоне, и впервые был побужден к глубокому духовному размышлению, как в связи с этим событием разгорелся спор между Руссо и Вольтером о «наилучшем мире», и Кант почувствовал необходимость отдать себе мысленно отчет в происшедшем. Выполняя

==54

долг обучения и просвещения, он опубликовал в июле 1756 г. три статьи, поместив некоторые из них в «Кенигсбергских еженедельных сообщениях», остальные издав самостоятельно³²; однако общая проблема не была для него этим решена. Не могла его удовлетворить и работа «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме» — спешно набросанная в 1759 г.работа на случай³³. Через четыре года он вновь возвращается к этому вопросу в «Единственно возможном обосновании для доказательства бытия Бога», чтобы систематически и полно представить и аргументировать как в позитивном, так и в негативном смысле свое отношение к телеологии. Доказательство существования Бога, основанное на целесообразном устройстве мира, он находит здесь «наиболее соответствующим как достоинству, так и слабости человеческого рассудка». Однако более резко, чем до сих пор, подчеркивается второй пункт, выявляется принципиальный недостаток общейметодикифизико-телеологии. Проистекающее из нее убеждение «эмоционально и потому весьма живо и привлекательно, и тем самым понятно даже самому заурядному уму», однако оно совершенно не соответствует строгим требованиям понятийного познания. Ибо даже если допустить, что посредством особого божественного влияния из беспорядка возник порядок, из «хаоса» «космос», то первосущности, которую надлежит представлять себе бесконечной и вседостаточной, именно этим положена исконная граница извне. Если «грубая» материя есть противоположность, которую она должна преодолеть и в преодолении которой она только и может открыть свою благость и мудрость, то ведь, чтобы это доказательство не утратило всего своего значения и воздействия, эта материя должна быть признана чем-то самостоятельным: данным материалом, на котором целесообразно действующая сила должна проявить себя. Поэтому такой метод может служить лишь тому, чтобы «доказать существование создателя связей и искусственных соединений в мире, но не самой материи, или происхождения составных частей универсума». Бог при этом способе только доказательства — зодчий, а не творец мира; ему приписывается таким образом упорядочение и формирование материи, а не ее создание. Это представляет собой большую опасность для идеи целесообразности мира, которая должна быть здесь доказана. Ибо в мир вводится исконный дуализм, неистребимый, как ни стараются его скрыть. Формирование того, что есть просто материал бытия, целеполагающей волей никогда не может быть абсолютным, оно только относительно и обусловлено; в этой теории существует во всяком случае определенныйсубстратбытия, который в ка-

==55

честве такового не заключает в себе форму «разума», а противоположен ему. В этом пункте отчетливо видна брешь в доказательстве физико-теологии, и заполнена она могла бы быть только в том случае, если бы удалось показать, что то, что мы должны признать собственной и самостоятельной «сущностью» материи и из чего мы можем вывести общие законы ее движения, не чуждо правилам разума, а есть выражение и особое проявление именно этих правил³⁴.

При таком понимании задачи для Канта изменилась вся цель и вся форма доказательства бытия Бога. Теперь мы будем исходить не из построения действительного,чтобы открыть в нем свидетельство высшей воли, формировавшей его по своему желанию; мы будем опираться на значение высшихистин и попытаемся, исходя из них, обрести доступ к достоверности абсолютного бытия. Свой отправной пункт мы будем искать не в царстве эмпирических случайныхвещей,а в царстве необходимых законов; не в области существующего, а в области «возможностей». Формулируя проблему таким образом, Кант сознает, что тем самым он перешел границы своих прежних популярных изложений основных философских мыслей. «Я мог бы еще опасаться оскорбить чувствительность тех, кто постоянно жалуется на сухость изложения. Но хотя я не считаю этот недостаток маловажным, на этот раз я вынужден испросить разрешение на такого рода сухость. Я столь же мало, как любой другой, имею склонность к сверхмудрости тех, кто в своей логической лаборатории перегоняет, отцеживает, разрежает надежные и пригодные к употреблению понятия до тех пор, пока они в парах и летучих солях не испаряются совсем; однако предмет настоящего исследования такого рода, что нужно либо совсем отказаться от мысли когда-либо достигнуть в отношении него доказательной достоверности, либо пойти на то, чтобы расчленить понятия о нем до этих, далее уже неделимых частей»³⁵. Абстракция не должна останавливаться, пока она не достигла чистого и простого понятия «существования», с одной стороны, и чистого, простого понятия логической «возможности» — с другой. Этой формулировкой противоположности Кант ясно указывает на историческое происхождение лежащей здесь в основе проблемы. В работе «Единственное возможное основание для доказательства бытия Бога» Кант говорит языком лейбницевской философии. Но в ней различие между «действительным» и «возможным» основано на более глубоком методическом различии, на различии между «случайным» и «необходимым» познаванием, между «истинами фактов» и «истинами разума». Последние, к которым относятся все положения логики и ма-

==56

тематики, независимы от состояния существующего; ибо они выражают не однократное, не здесь и теперь, в определенном месте пространства и определенной точке времени общее, а определяют отношения, абсолютно общезначимые и обязательные для каждого особенного содержания. Что 7 + 5 = 12, что угол, построенный над полукругом, есть прямой угол, — это «вечные истины», которые не зависят от природы пространственно-временных, индивидуальных вещейи остались бы истинными, даже если бы вообще не было вещей, материи и мира тел. В логике, в чистой ге9метрии и в науке о числах, затем в основоположениях чистой кинематики речь идет о познании, которое выражает чисто идеальную зависимость между содержаниями вообще, а не связь между определенными эмпирически-действительными предметами или событиями. Если мы выразим эти логические указания в терминах лейбницевскойметафизики,то можно будет утверждать, что положения первой группы, чистые истины разума, значимы для всех возможных миров, охватываемых божественным умом, тогда как истины фактов относятся только к «действительному» миру, извлеченному решением божественной воли из круга общих возможностей и «допущенному» к актуальному существованию. Только исходя из этого, можно полностью понять особую форму, приданную Кантом проблеме доказательства бытия Бога. Кант хочет заменить «моральную» зависимость вещей от Бога, на которую в этом доказательстве обычно ссылаются, «неморальной» (лучше сказать «вне-моральной»), другими словами, черпать свои аргументы не из круга особенных феноменов, содержащих как будто указание на определенныйакт божественной воли,а опираться на общие и необходимые связи, которые в качестве таковых суть нерушимые нормы как для каждого конечного, так и для бесконечного ума³*. Кант не хочет исходить из «вещей» в качестве уже данного порядка, а хочет обратиться к универсальным «возможностям», которые служат предпосылкой всех идеальных истин, а тем самым опосредствованно и всего «реального». Тем самым используемый Кантом аргумент носит полностью^априорный»характер, ибо он следует не из «случайного», только фактического существования единичной вещи или из целого ряда эмпирических единичных вещей, который мы называем «миром», а из связи понятий, образующих, подобно понятиям геометрии и арифметики, неизменную, независимую от всякого произвола систему³⁷. Возможно ли, — такой вопрос задает теперь Кант, — достигнуть достоверности абсолютного существования, т.е., как окажется, достоверности Бога, если мы предполагаем не что иное, как до-

==57'

стоверность идеальных истин или «общих возможностей»? Существует ли Бог достоверно не постольку, поскольку достоверно существует другая вещь или определенная случайная последовательность событий, а поскольку вообще различается истинное и ложное, поскольку какие-то правила,соответственно которым с аподиктической необходимостью существует совпадение между определенными содержаниями понятий, тогда как между другими ее столь же очевидно и необходимо следует отрицать?

И на этот последний вопрос Кант считает возможным ответить утвердительно. Ибо, — такой вывод он делает, — если бы не было абсолютного бытия, то не могло бы быть и идеальных отношений,соответствия или противоположности между чистыми понятиями. Следует обратить внимание на то, что подобные отношения отнюдь не обоснованы и твердо установлены уже чисто формальным единством, выраженным в логическом законе тождества и законе противоречия, но что они с необходимостью предполагают материальные определения мышления. В том, что прямоугольник не есть круг, я, правда, уверен благодаря закону противоречия; но что вообще «существуют» такие построения, как прямоугольник и круг, что можно произвести такое качественное различие содержаний, этому учит меня не общий и формальный логический закон, а тот специфический закономерный порядок, который мы называем «пространством». Если бы не существовало таких определенностей, как пространство и образы в нем, как число и его различности, как движение и его различия по величине и направлению, т.е. если бы их нельзя было отличить друг от друга и противопоставлять друг другу каксодержания мышления,то и материя превратилась бы в «возможность», тогда нельзя было бы говорить не только об эмпирическом бытии, но и о подлинномзаконе.Мышление прекратилось бы не потому, что оно было бы погублено формальным законом противоречия, а потому, что для него не было бы более «данных», и тем самым не было бы положено ничего, что можно было бы оспаривать. Ибо возможность как таковая отпадает «не только если присутствует внутреннее противоречие как логически недопустимое, но и в том случае, если невозможно мыслить ничего материального, ничего данного. Ибо тогда не дано ничего мыслимого; все возможное же есть нечто, что может мыслиться, чему «присуще» логическое отношение соответственно закону противоречия», но не толькопосредствомэтого закона. И в этом — нерв кантовского доказательства: речь идет о том, чтобы показать, что устранением не только того или этого, а вообщевсегосуществования,

==58

было бы устранено и все «материальное» в мышлении в указанном здесь смысле. «Если исчезнет всесуществование, то ничего уже не может быть положено, вообще ничего не дано, нет ничего материального для чего-либо мыслимого, и всякая возможность полностью отпадает. В отрицании всякого существования нет, правда, внутреннего противоречия. Ибо так как для этого требовалось бы, чтобы нечто было положено и одновременно устранено, а здесь вообще ничего не положено, то в самом деле нельзя сказать, что в этом устранении содержится внутреннее противоречие. Однако, что какая-либо возможность есть, но нет ничего действительного, это — противоречие, ибо если ничего не существует, то и не дано ничего, что можно было бы мыслить, и мы противоречим сами себе, если тем не менее хотим, чтобы нечто было возможным»³⁸. Однако этим кантовское доказательство еще не завершено: ведь если признать, что предшествующая аргументация убедительна, то она несомненно только показала, что «нечто», какое-либо содержание вообще, должно абсолютно и необходимо существовать, но не показала, что это содержание есть «Бог». Эта часть кантовского заключения добавляется в относительной краткости. Если мы вообще уверены в каком-либо абсолютно необходимом существовании, то можно доказать, что это существование должно быть единственным и простым, неизменным и вечным, что оно заключает в себе всю реальность и что оно чисто духовно по своей природе, — короче говоря, что ему должны быть присущи все те определения, которые мы обычно соединяем в имени и понятии Бога³⁹. Таким образом, здесь неисходятиз понятия Бога, чтобы затем выявить в нем наряду с другими предикатами и предикат существования; ибо существование вообще не определяется понятийным предикатом, который затем можно присовокупить к другим, оно содержит совершенно простую, более не расчленяемую «абсолютную позицию» вещи⁴⁰. Ход доказательства обратный: после того как абсолютное бытие уверенно установлено, делается попытка вывести его более конкретную определенность, его характерное «что» и при этом обнаруживается и доказывается, что в этом его свойстве содержатся все характерные признаки, которые составляют для нас подлинное содержание понятия Бога. Таким образом, здесь применяютонтологическоедоказательство бытия Бога, а космологическое и физико-теологическое доказательства отсылают к нему. Однако в методике онтологического мышления произошло изменение, которое предвещает его полное преодоление в будущем. Если в онтологическом доказательстве в той форме, которую дал ему Ансельм Кентерберийс-

==59

кий, а затем возродил Декарт, начинают с понятия совершеннейшего существа, чтобы затем дедуцировать из него существование, если в нем из сущности синтетически выводится «существование», то Кант начинает с чистых идеальных возможностей, с системы вечных истинвообще, чтобы затем в ходе анализа показать, что абсолютное бытие необходимо в качестве условиявозможности этой системы.Здесь перед нами своеобразный пролог к будущему «трансцендентальному методу», ибо последнее оправдание для полагания существования как абсолютной позиции состоит здесь уже в том, что без этого полагания нельзя было бы понять возможностьпознания.Правда, с точки зрения позднейшей критической системы все полученные таким путем «позиции» не абсолютны, а относительны, в своем значении и в своем использовании они остаются ограниченными опытом, который они делают возможным.

Однако мы можем отказаться от более точного фактического определения основной проблемы «Единственно возможного основания для доказательства бытия Бога», так как в процессе своего развития Кант сам внесет в эту проблему большую ясность и определенность. Если же мы остановимся на том пункте, к которому привело нас это развитие, то отличие данной работы от всех предшествующих ей заключается прежде всего в том, что в ней присутствует более высокий уровень рефлексии и критического самосознания. Канта уже не удовлетворяет приводить соображения и доказательства, связанные с определенным предлежащим предметом, он одновременно задает вопрос и о логическом происхождении, и специфическом характере истинности, которые этим доказательствам присущи. Поэтому Кант был теперь более чем любой другой мыслитель того времени подготовлен для ответа на вопрос, заданный год тому назад Берлинской академией наук. К разработке этой проблемы он приступил в сущности не непосредственно в связи с конкурсом, а ощутив после завершения «Единственно возможного основания»... фактическую связь между проблемой этой работы и вопросом Академии⁴¹. «Мы хотим знать, — гласил вопрос, — могут ли быть метафизические истины вообще и особенно первые основоположения theologiae naturalis' и морали доказаны с такой же убедительностью, как геометрические истины, а если это невозможно, какова подлинная природа их достоверности, до какой степени эту достоверность можно довести и достаточна ли эта степень для полной убедительности». Решение по по-

' Естественной теологии (лат.).

==60

данным работам последовало на заседании в мае 1763 г. Первую премию получил Мозес Мендельсон, о кантовской же работе было сказано, что она «предельно близка сочинению, получившему награду, и заслуживает величайшей похвалы». Оба сочинения. Канта и Мендельсона, были одновременно опубликованы в Трудах Академии⁴². Своеобразная историческая ирония состоит в том, что первым, поздравившим Канта в заметке от июля 1763 г. в качестве постоянного секретаря Берлинской академии, был Формей. Ибо этот эклектик в науке был обязан своим признанием в философских кругах популяризации системы Вольфа, которую он пытался осуществить в своих многотомных плоских и многословных произведениях⁴³. Если бы он был способен оценить содержание кантовской работы, его должно было бы охватить предчувствие, что сочинение, которое он по поручению Академии передал в печать, несет в себе зародыш преобразования философии, посредством него когда-нибудь будет уничтожена «напыщенная претенциозность целых томов воззрений» догматической метафизики⁴⁴.

Что касается самого Канта, то он с самого начала сознавал значение происходящего: «Предложенный вопрос — так начинает он свое изложение, — носит такой характер, что от правильного его разрешения зависит и та форма, которую должна будет приобрести высшая философия. Если будет твердо установлен метод, руководствуясь которым можно достичь наивысшей достоверности в этом роде познания и надлежащим образом понять природу этого убеждения, то вечное колебание в мнениях и школьных сектах будет заменено непоколебимым предписанием научных воззрений, объединяющих усилия мыслящих умов, подобно тому как метод Ньютона⁴⁵заменил в естествознании разброд физических гипотез уверенными действиями в соответствии с опытом и геометрией». Но какова же была решающая мысль, посредством которой Ньютон достиг этого преобразования? Чем отличаются физическиегипотезы,принятые до него, от правил изаконов, установленных им? Поставив этот вопрос, мы увидим, что понимание того, как «общее» относится к «особенному» и соединяется с ним, стало в математической физике Нового времени иным, чем оно было в спекулятивной физике Аристотеля и средних веков. Галилей и Ньютон исходят не из общего «понятия» силы тяжести, чтобы объяснить явления тяготения, они делают выводы о том, что должно произойти при свободном падении тел, не исходя из сущности и природы материи и движения, а удовлетворяются тем, что устанавливают «данные» проблемы, как их дает опыт. Падение в центр Земли,

==61

свободное падение тел, движение луны вокруг Земли, наконец, обращение планет вокруг солнца по эллиптическим орбитам, — все это феномены, которые прежде всего выявляются как таковые и устанавливаютсяв их чистых количественных определениях. И только тогда возникает вопрос, нельзя ли свести всю эту проверенную теперь совокупность фактов к общему «понятию», т.е. не существует ли математическое отношение, аналитическая функция, в которой содержатся и выражаются все эти особые отношения. Другими словами, здесь исходят не из вымышленной или придуманной «силы», чтобы из нее вывести определенные движения (как, например, в аристотелевской системе физики падение сил «объясняется» естественным стремлением, тянущим каждую часть материала к ее «естественному» месту); здесь то, что мы называем «тяжестью», — лишь другое выражение и синтез известных и измеряемых отношений величин. Если мы применим то, чему учит нас это отношение, кметафизике,то увидим, что в ней круг фактов, правда, иной, чем существующий в математической физике. Ее предмет составляет не столько внешний, сколько «внутренний опыт», не тела и их движения, а познания, акты воли, чувства и склонности есть та тема, которая лежит в ее основе. Однако характерпониманияне определяется и не изменяется из-за различияобъекта.И здесь все дело может быть только в том, чтобы разложить данные комплексы опыта на простые основные отношения и остановиться на них как на последних, не доступных дальнейшему разложению данных"*. Что в эти данные входят определения, которые, поскольку мы не можем разделить их на дальнейшие простые составные части, неспособны дать нам школьную дефиницию (по genus proximum и differentia specifica'), значения не имеет. Ибо существует такой тип «определенности» и «очевидности», — и именно он присутствует в основных понятиях и отношениях, — который посредством логического определения такого рода может быть не уяснен, а затемнен. Августин говорил: «Я знаю, что такое время, но если меня спросят, что оно такое, то окажется, что я этого не знаю». Также и в философии можно часто очень многое с достоверностью знать о предмете и делать из этого верные выводы, не располагая еще его дефиницией и даже не пытаясь дать ее. «Я могу непосредственно и уверенно знать многие предикаты вещи, еще не зная достаточного их числа, чтобы дать подробно ее определенное понятие, т.е. дефиницию. Даже если я никогда не мог объяснить, что такоежелание,я мог бы с уверенностью

" Близкий род, специфические различия (лат.).

==62

сказать, что каждое желание предполагает представление о желаемом, что это представление есть предвидение будущего, что с ним связано чувство удовольствия и т.д. Все это каждый постоянно воспринимает в непосредственном сознании желания. Исходя из таких сравниваемых друг с другом замечаний, можно, вероятно, прийти в конце концов к определению желания. Однако пока и без него искомое может быть выведено из нескольких непосредственно достоверных признаков вещи, нет необходимости прибегать к столь сомнительному предприятию»⁴⁷. Следовательно, так же как мы в естествознании не начинаем больше с объяснения «сущности» силы, а считаем тем, что мы называем силой, последнее аналитическое выражение известных отношений степеней движений, илогическая сущность,которую ищет метафизика, должна составлять не начало исследования, а только его конец. Между тем каждый компендий метафизики показывает, в какой степени обычный для нее и освященный привычкой и традицией ход исследования противоречит этому предписанию. Объяснение всеобщего, — что особенно характерно для «Metaphysica»* Баумгартена, которую Кант клал обычно в основу своих лекций, — начинается с дефиниции бытия, сущности, субстанции, причины или аффекта и желания вообще и из связи этих определений делается попытка вывести особенное. Между тем если внимательнее присмотреться к этому мнимому выведению, окажется, что знание особенного, которое как будто дедуцируется, в действительности всегда уже молчаливо предполагается и используется, так что видимость философского «обоснования» оказывается кругом. Помочь нам может, если мы действительно хотим прийти к тому, что возможно и что невозможно для метафизики, возвращение к более скромному, но честному методу физики. В обоих случаях все дело не в том, чтобы любой ценой расширить содержание наших знаний, а в том, чтобы строго держаться границ известного и неизвестного, данного и искомого и не обманывать себя и других». «Сущности» мы можем достигнуть, как в одном, так и в другом случае, только в ходе терпеливого постоянно продвигающегося анализа явлений; при этом нам придется примириться с тем, поскольку мы никогда не сможем, по крайней мере при теперешнем состоянии метафизики, утверждать, что достигли завершения этого анализа, что наше определение сущности в этой области не абсолютно, а остается относительным и предварительным. «Подлинный метод метафизики, — резюмирует кратко и оп-

' Метафизики (лат.).

==63

ределенно Кант в конкурсном сочинении свои мысли, — в сущности тождествен тому, который Ньютон ввел в естествознание и который привел к таким полезным результатам. Следует, гласит этот метод, посредством достоверных данных опытов с помощью геометрии выявить законы, по которым в природе происходят известные явления. Хотя первопричину этого мы в телах и не обнаружим, но увидим, что они несомненно действуют по этому закону и объясним сложные события в природе, если отчетливо покажем, как они подчинены этим убедительно доказанным законам. Так же в метафизике: ищите на основании твердого внутреннего опыта, т.е. непосредственного очевидного сознания, те признаки, которые несомненно содержатся в понятии какого-либо общего свойства, и, хотя вы не познаете всю сущность предмета, вы сможете уверенно пользоваться ими, чтобы многое вывести из этого в нем»⁴⁸. Метод Канта отличается теперь от метода традиционной метафизики и от его прежнего метода одной чертой. Метафизика ничего не может «открыть», она может тольковысказатьчистые основные понятия опыта. Она доводит до ясности и отчетливости то, что дано нам только как темное и сложное целое и делает для нас его структуру прозрачной; но она не добавляет ему собственной властью ни одного момента. В более ранний период своего мышления, выраженный во «Всеобщей естественной истории и теории неба», Кант также полагал, что полностью стоит на почве «опыта», однако тогда он не отказывался от того, чтобы там, где данных опыта было недостаточно, дополнять эмпирически данное и выходить за его пределы посредством синтезирующей силы фантазии и выводов рассудка. Он исходил здесь из мира, из космоса естествоиспытателя; однако незаметно для себя постоянно переходил в развитии своих мыслей к гипотезам об исконной божественной сущности, о целесообразности сотворенного, о продолжении существования и о бессмертии человеческого духа. Только теперь Кант осознал всю внутреннююпроблематичностьэтого образа мышления. Может ли вообще, — спрашивает он, — метафизика бытьсинтетической,действовать конструктивно? И как только этот вопрос ставится со всей определенностью, на него с такой же определенностью дается отрицательный ответ. Ибо «синтез» возможен лишь там, где содержания, о которых идет речь, суть созданные самим рассудком построения, чисто и исключительно подчиняющиеся закону рассудка. В этом смысле математика, прежде всего чистая геометрия, может и должна действовать синтетически, ибо фигуры, о которых в ней идет речь, возникают только в акте конструкции и вместе с ним.

==64

Они — не отпечатки чего-то физически данного и сохранили бы свое значение и истину и в том случае, если бы ничего физического, ничего материально-действительного вообще не существовало. То, что «есть»круг, что«есть»треугольник — они оба суть лишь в силу интеллектуального и созерцательного акта, в котором мы создаем их посредством соединения отдельных пространственных элементов, и нет ни одного признака, ни одного пришедшего извне определения этих построений, которые не были бы заключены в этом акте и не могли бы быть выведены из него. «Конус может обозначать что угодно, но в математике он возникает из произвольного представления о прямоугольном треугольнике, вращающемся вокруг одной из своих сторон. Очевидно, что объяснение здесь и во всех других случаях возникает посредствомсинтеза.«С понятиями же и объяснениями «философии» дело обстоит совершенно иначе. Если в математике, как мы видели, определенный предмет, который должен быть объяснен, например, эллипс или парабола, до его генетической конструкции вообще не существует, а возникает только благодаря ей, то метафизика с самого начала связана с определенным прочным предлежащимматериалом.Ибо она стремится открыть нашему духу не идеальные определения, а свойства и отношения «реального». Поэтому она, так же как физика, не можетсоздатьсвой предмет, а может только охватить его в его фактических свойствах; она «описывает» его не в том смысле, в каком геометр описывает определенную фигуру, т.е. создает ее посредством конструкции, а может только представить его, т.е. выявить какой-либо его характерный признак и обособленно воспринять его. Только посредством такого отношения к «данному» во внутреннем и внешнем опыте метафизическое понятие получает свою относительную значимость. Мышление в метафизике ни в каком отношении не должно быть «измышлением»; оно умозаключает не вперед, как в геометрии, где из первоначальной дефиниции, продвигаясь вперед, выводятся все новые заключения, а ретроспективно, выявляя для данного состояния условия, из которых оно следует, выявляя для целостности феноменов возможные «объясняющие основания»⁴'. Они сначала только гипотетичны, но становятся достоверностью, когда ими удается охватить целокупность известных явлений и представить ее благодаря им как закономерно определенное единство. В том, что до сих пор эта задача метафизики еще отнюдь не решена. Кант не сомневается: «Метафизика, безусловно, — самая трудная из всех видов человеческого понимания, иона до сих пор еще не написана»⁵⁹. Она и не могла быть написана, пока орудие, которым рас-

==65

полагало в этой области мышление, оставалось обычным методом выведения и следования, принятым в школьной философии. Ибо средством, которым этот метод в сущности и едва ли не исключительно пользовался, был силлогизм:мир считается известным и понятным, если его удается разложить на ряд умозаключений разума. В этом смысле Вольф развивал в учебниках, которые в свое время считались классическими, свои «разумные идеи» о Боге, мире и душе, о праве, государстве и обществе, о действиях природы и связях духовной жизни, короче говоря, «о всех вещах вообще». Кант ценил методическую строгость и трезвость, присущие этим работам, и даже в период высших достижений своей критической системы защищал их от нападок сторонников эклектической популярной философии и философии моды. Даже в предисловии к «Критике чистого разума» Кант хвалит Вольфа как «создателя до сих пор еще не угасшего в Германии духа основательности», который впервые попытался вести метафизику по верному пути науки, посредством законосообразного установления принципов, отчетливого определения понятий и предотвращения смелых скачков в выводах⁵¹. Тем не менее во всем философском развитии Канта нет никаких признаков того, что он когда-либо пребывал в духовной зависимости от школьной системы Вольфа, что характерно, например, для Мендельсона и Зульцера. Изощренная техника силлогистического доказательства никогда не привлекала его, и в своей работе 1762 г. он попытался показать «ложное мудрствование», содержащееся в ней". Однако глубже этого формального объяснения замечание, которое Кант выводит теперь из своего нового понимания задач метафизики. Метод силлогизма «синтетичен» в том определенном смысле, который придан этому термину в конкурсном сочинении об «Отчетливости принципов естественной теологии и морали». Он следует от предпосылок к следствиям, от общих понятий и дефиниций, приведенных вначале, к особенным определениям. Но соответствует ли такой метод тому пути познания, который, как мы видели, предписан нам всегда в исследованииреального?Далее,принцип,на котором основано логическое умозаключение, есть закон тождества и закон противоречия — первый, как показывает Кант в своей собственной логической работе 1755 г. «Nova Illucidatio»', в качестве высшего принципа для всех утверждающих, второй — для всех отрицающих суждений". Цель всякого умозаключения — показать

" «Новое освещение первых принципов метафизического познания» (II. 261-312).

==66

тождество двух содержаний и в том, где оно не непосредственно очевидно, опосредствованночерез введение ряда членов понятий. На этом пути система вещей и событий будет, по основной мысли рационализма, показана все точнее и определеннее, как система предпосылок и следствий. В этом понимании задачи Вольф несомненно возвращается к Лейбницу; однако в дальнейшей разработке своей системы он стер тонкую методическую границу, которая еще существует у Лейбница между «законом противоречия» и «законом достаточного основания». Первый, по Лейбницу, есть принцип «необходимых», второй — «случайных» истин; первый служит основанием законам логики и математики, второй — в специфическом смысле — законам физики. В школьной же системе Вольфа уже единообразие схемы доказательства все больше вело к единообразию принципов. Здесь повсюду господствует стремление преодолеть особенность «материальных» содержаний и принципов познания тем, что делается попытка свести их к логическому закону тождества и «доказать», исходя из него. В этом смысле Вольф пытался, например, сформулировать доказательство «закона достаточного основания», что, правда, привело к кругу; если бы существовало нечто, — утверждал Вольф, — не имеющее основания, то ничто должно было бы быть основанием чего-то, а это противоречит самому себе. Делалась даже попытка дедуцировать на этом пути необходимость пространственного порядка явлений, исходя только из значимости высшего логического принципа: ибо то, что мы мыслим отличным от себя, — такой делался вывод, — мы должны мыслить как находящеесявне нас,следовательно, отделенное от нас в пространстве. «Praeter nos» было здесь непосредственно истолковано как «extra nos»", абстрактное понятие различия — как конкретное созерцаемое пребывание вне друг друга пространственных мест.

На недостаток этого доказательства было, правда, обращено внимание и в немецкой школьной философии. Крузий,самый значительный из противников Вольфа, подчеркивает в своей критике, что закон противоречия как чисто формальный принцип сам по себе вообще не может дать определенного и конкретного познания; для такого познания необходим ряд исконных, невыводимых, но тем не менее определенных «материальных принципов»⁵⁴. Однако последний решительный шаг в этом направлении был сделан Кантом в работе, которая, по-видимому, непосредственно примыкала по вре-

==67

' Помимо нас(лат.)." Вне нас(лат.).

мени к работе над конкурсным сочинением⁵⁵, в «Опыте введения в философию понятия отрицательных величин». Здесь с самого начала формулируется резкое различие междулогическимиреальным противоположениями.Первое имеет место там, где два предиката относятся друг к другу как А и поп-А, где, следовательно, логическое полагание одного заключает в себе логическое уничтожение другого. Результат этой противоположности есть тем самым чистое ничто: если я пытаюсь мыслить человека как ученого и одновременно в том же отношении как неученого, тело как движущееся и одновременно как недвижущееся, то эта мысль оказывается совершенно пустой и неосуществимой. Иное происходит во всех случаях реальной противоположности — в тех случаях, когда, по обыденному выражению, речь идет не о противоположности понятийных признаков и определений, а о противоположности «сил». Скорость, с которой движется не встречающее внешних препятствий тело, может быть снята другой, равной ей, но противоположнонаправленнойскоростью: результатом будет не логическоепротиворечие,как в первом случае, а то, совершенно определенное и характерное физическое состояние, которое мы определяем как «покой» или «равновесие». Если в первой форме, в попытке мыслительной связи А и поп-А, результатом былабессмыслица,то здесь мы имеем твердое и вполне однозначное определениевеличины:ибо величина «ноль» не менее определенна, чем любая другая, обозначенная положительным или отрицательным числом. Тем самым способ, как различные реальные причины взаимно определяют друг друга и соединяются в единство действия — отношение, которое лучше всего наглядно представить как параллелограмм движений или сил, — отнюдь не равнозначно отношению между двумя логическими предикатами или суждениями. «Реальное основание» есть самостоятельное, качественно-своеобразное отношение, которое не только не исчерпывается отношением логического основания к следствию, «antecedens» и «consequens»* в заключении, но даже не может быть выражено им. Только этим метод метафизики окончательно отделен от метода силлогистики, ибо метафизика, по определению, данному Кантом, стремится быть учением о «реальных основаниях». Расчленение сложного события ведет в ней, как и в естествознании, к определенным, простым основным отношениям, которые могут быть восприняты только в их чистой фактичности, а не объяснены, исходя из понятий.

Это в первую очередь относится к отношению причинно-

' Предшествующее и последующее (лат.).

==68

сти, которое не вызывает у нас, правда, сомнения, но тем не менее логически доказано быть не может; более того, для его определения в формальной понятийной системе логики нет указаний и мыслительных средств. Как следствие по правилу тождества полагается своим понятийным основанием, как заключение полагается посылкой, понять легко, ибо в этом случае достаточно расчленить оба понятия, соотносящиеся здесь друг с другом, чтобы найти в них один и тот же признак. Но как нечто проистекает из чего-то другого,но не по правилу тождества — совсем другой вопрос, о котором Кант говорит, что отчетливо объяснить это не мог ему до сих пор ни один из «серьезных философов». Слова «причина» и «действие», «сила» и «действие» не дают решения, а лишь повторяют проблему. Все они говорят, что, поскольку нечтоесть,то другое, от него отличное,должно быть,а не единственно соответствующее логическому доказательству: поскольку нечтомыслится, должно мыслитьсяи другое, с ним в сущности тождественное⁵⁶. Тем самым в развитии кантовской системы выступает первый резкийдуализм.Воззрение, что логика в ее принятом образе в качестве силлогистики может «отразить» систему действительности, было признано раз и навсегда несостоятельным. Она и ее высший принцип, закон противоречия, неспособны определить даже простейшее реальное отношение — отношение причины и действия в их своеобразии. Но должно ли из-за этого мышление вообще отказаться от понимания структуры и построения бытия — должны ли мы отдаться во власть «эмпиризма», который довольствуется тем, что присоединяет впечатление к впечатлению, единичный факт к единичному факту? Таким, конечно, мнение Канта быть не могло и не было ни в один период развития его мышления. Отказ от силлогистики и ее метода, воспроизводящего синтетическое доказательство геометрии, отнюдь не означает для него отказ от «рациональной» основы философии; ибо анализ самого опыта, который он теперь рассматривает как сущностную задачу метафизики, для него делоразума. Резюмируя, на что по общему воззрению данной эпохи, разум способен по отношению к действительности, мы получаем два вывода. С одной стороны, разум должен расчленять данные опыта, пока он не откроет последние простые отношения, из которых эти данные составляются — эти отношения разум может выразить по их чистому состоянию, но далее выводить неспособен. С другой стороны, — и это решающая задача и прерогатива, которая ему приписывается, — разум может обосновать и доказать необходимость абсолютного бытия, ибо из чистых идеальных возможностей, составляющих об-

==69

ласть разума, следует, как показано в «Единственно возможном доказательстве», существование и назначение высшей всеохватывающей реальности, которую мы определяем понятием Бога. Сопоставляя эти две функции, мы видим, что они относятся к совершенно различным направлениям мышления. Если Кант, с одной стороны, повсюду относит разум в определении реальности к данным опыта, а с другой, допускает в нем силу сделать для нас безусловно достоверным бесконечное бытие, возвышающееся в качестве такового над всем опытом, то между этими двумя направленностями возникает разлад. Здесь еще ясно и резко не отделились друг от друга аналитик «внутреннего опыта», пытающийся определиться по методу Ньютона, и спекулятивный философ, который держится, хотя и в измененной форме, ядра всей рациональной метафизики, онтологического доказательства бытия Бога. В этом противоречии зародыш и условие дальнейшего философского развития Канта: как только оно было ясно понято, оно потребовало от Канта определенного решения, которое все дальше уводило его от школьной философии.