Философия истории

Хомяков, создавший трехтомную «Семирамиду» («Записки по всемирной истории»), писавший специальные статьи по русской истории, имел конечно, особый вкус к историческим исследованиям. Эта его склонность была и отражением общего духа времени, в которое он жил, влияния Гегеля, Шеллинга и т.д. «В философии Хомякова, — писал Н.А.Бердяев, — больше всего места отведено философии истории»³⁵. Тем интересней рефлексия Хомякова в этом вопросе, методология его подхода к истории. Основатель славянофильства был здесь, как и во всем другом, самостоятелен и оригинален. Исходная позиция Хомякова здесь – критикасамодостаточного научного педантизмав исторических исследованиях, т.е. по – существу, все того же рационализма, но уже в методологии истории. «Познания человека увеличились, книжная мудрость распространилась, с ними возросла самоуверенность ученых. Они начали презирать мысли, предания, догадки невежд; они стали верить безусловно своим догадкам, своим мыслям, своим знаниям. В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармонии. Картину разложили на линии и краски, симфонию на такты и ноты. Инстинкты глубоко человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учености односторонней и сухой. Из под вольного неба, из жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды»³⁶. Не книжная мудрость, конечно, и не профессионализм историка сами по себе страшны, страшно, что заграждается доступ к «великим урокам существенности и правды», что наука теряет свои высокие цели (о них –ниже) и становится институтом, обслуживающим самого себя… Необходимо вернуться к этой «жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей». Отсюда первое методологическое требование: помимо особенностей политической и экономической жизни изучаемого периода, юридических форм, в которых эта жизнь мыслит себя, для историка «…важнее… преданья и поверья самого народа»³⁷. В них народ сохранил следы своей истории нередко лучше, чем в памятниках письменных и материальных. Порой и сама память о прошедших событиях уже стерлась, однако, в своих преданьях, сказках, а то и предрассудках, народ бессознательно сохраняет следы прежней жизни иногда вернее, чем любая писанная история.

Еще важнее для историка, чем предания народа, понимать сам духнарода. И еще сложнее определить и выразить его. «Его можно чувствовать, угадывать, глубоко сознавать: но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочувствует. В нем можно иногда отыскать признаки отрицательные и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя»³⁸. Эти мысли Хомякова одинаково важны и для сегодняшнего дня. Характеристики особенностей национальных культур могут выражаться и количественно – в особенностях экономической деятельности, научной, — об особенностях религиозной жизни народа можно также говорить, в определенной степени, на языке цифр. Однако, ничто из этого не передает того, что открыто нашему целостному восприятиюдуховной физиономиинарода. Но как выразить это восприятие, на каком языке здесь говорить?.. Несмотря на всю сложность вопроса, Хомяков уверен, что наука должна продвинуться и в эту сферу. «Не следует, однако же, заключать, что наука не может принять в свою область общую характеристику племен потому, что она ускользает от математического циркуля и от анатомического резца. Когда перед живым лицом или портретом неизвестного мы говорим: «Эта физиономия выражает ум или глупость, доброту или злость», — возьмемся ли мы доказать истину своего чувства тому, кто с нами не согласен? Конечно, нет. Не чувствуем ли мы разницу между типом немецким и английским, между русским и шведским, французским и гишпанским? И в то же время все мы убеждены, что различия этих типов описать невозможно. Многие истины, какие только дано пожать человеку, передаются от одного другому без логических доводов, одним намеком, пробуждающим в душе скрытые ее силы. Мертва была бы наука, которая стала бы отвергать правду потому только, что она не явилась в форме силлогизма»³⁹. Хомякову явно тесно в тех рамках научной методологии, которые возникнув, в основном, в Западной Европе, навязывают себя в качестве универсальных всему человечеству. Как раз общечеловеческий опыт постижения истины и свидетельствует, что есть и иные, — и не менее убедительные! – измерения человеческого познания, чем только рассудочно – принудительные. «Сильное и глубокое убеждение может быть следствием простого воззрения на предмет, и верная картина быта народного, его жизни страдательной и деятельной так же ясно представит черты типа славянского или германского, как портрет, при виде которого мы говорим невольно: это англичанин или грек. Надобно только, чтобы рука живописца была верна и чтобы внутреннее чувство зрителя было просвещено, и в то же время не испорчено просвещением. К несчастию, пристрастие нашего века к сухим логическим формам лишает его способности сочувствовать простым человеческим истинам…»⁴⁰Цивилизация столько же помогает человеку, сколько и создает проблем, и одна из главных – это отчуждение человека от самой реальности. Хомяков говорит об этой, столь современной теме, уже в серединеXIXвека. И сразу выдвигает особое методологическое требование к работе историка. Ученому – историку нужно не только обладать трудолюбием, тщательностью в описании фактов, беспристрастностью, «Лейбницевской способностью сближать самые далекие предметы и происшествия», «Гриммовым терпением в разборе самых мелких подробностей». Это все как – бы само собой разумеется… Но для проникновения в тайны истории нужно еще обладать и…чувством поэта и художника. «Выше и полезнее всех этих достоинств [историка – В.К.] – чувство поэта и художника. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может»⁴¹. Как и при встрече с произведением искусства, в истории истину, прежде чем доказывать, нужно сначалаугадать… На самом деле, это во многом верно и для естественных наук: исследования по философии и истории науки вXXстолетии убедительно показали, что пафос индуктивизма в этих науках имел, во многом, идеологическую природу, больше выражал желаемое, чем отражал суть дела… И уж тем более это относится к науке истории. Хомяков верит в то, что научный прогресс здесь неизбежно приведет к легализации этих «эвристических» методов познания: «…Всякая односторонность должна исчезнуть при дальнейшем развитии разума, и новые убеждения в исторической науке, убеждения, основанные на гармонии и объеме мысли, вытеснят дух тесных систем и мелочной критики»⁴². «Объем мысли», — говорит Хомяков. Другими словами, обычное использование мысли в исторических исследованиях, логика, доказательства, слишкомплоски, чтобы не сказатьодномерны, для того чтобы отразить реальность. Но у мысли есть иные измерения, например, те, которые обычны для художника и поэта, и Хомяков призывает использовать этот полный объем мысли для познания и в науке. Или чувствогармонии, которое несомненно для тренированного уха или глаза, но которое так трудно выразить логически…⁴³Эти идеи русского мыслителя в высшей степени интересны и сегодня. Несмотря на то, что методологияхолистическогопознаниячасто обсуждалась вXXстолетии, речь в этих обсуждениях чаще велась о целостности предмета постижения, а не о новом языке науки⁴⁴. Хомяков же смело касается темывнутренней границы науки, зафиксированной в ее же собственном языке, и предлагает новое направление развития научного знания.

Это угадывание исторической истины, осознание ее во всем объемеее существа невозможно без особогоэкзистенциальногопроникновения в души людей прошлых эпох, без угадывания глубинных движений духовной жизни изучаемого времени. Именно любовь к человеку, который во все времена остается одним и тем же, и который преднаходит перед собой все те же «проклятые вопросы» жизни, смерти, спасения, — любовь, и только она, позволяет исследователю проникнуть в сердцевину изучаемой культуры:религиозную жизнь народа. В рамках своей историософии Хомяков сформулировал учение окушитских и иранских культурах: яркий пример торжества его исторической методологии, вскрывающей самые глубокие слои изучаемой культуры, ставящей нас как бы лицом к лицу с человеком прошлого. Здесь не место подробно обсуждать это учение. Отметим только что линия водораздела иранства и кушитства идет как раз черезопыт любви: или подчинениебезличномузакону (эманации), как бы совершенен он ни был, или свободное подчинение сотвореннойличностиЛичности Творца.