Никола. Античная литература. Практикум

То, что, едва подарен, ты моей госпоже полюбился? Слава пернатых, и ты все-таки мертвый лежишь...

Перьями крыльев затмить ты хрупкие мог изумруды, Клюва пунцового цвет желтый шафран оттенял.

Не было птицы нигде, чтобы голосу так подражала. Как ты, слова говоря, славно картавить умел!

Завистью, сгублен ты был – ты ссор затевать не пытался. Был от природы болтлив, мир безмятежный любил...

Вот перепелки – не то; постоянно друг с другом дерутся, – И потому, может быть, долог бывает их век.

Сыт ты бывал пустяком. Порой из любви к разговорам, Хоть изобилен был корм, не успевал поклевать.

Был тебе пищей орех или мак, погружающий в дрему, Жажду привык утолять ты ключевою водой.

Ястреб прожорливый жив, и кругами высоко парящий Коршун, и галка жива, что накликает дожди; Да и ворона, чей вид нестерпим щитоносной Минерве, – Может она, говорят, девять столетий прожить.

А попугай-говорун погиб, человеческой речи Отображение, дар крайних пределов земли. Жадные руки судьбы наилучшее часто уносят, Худшее в мире всегда полностью жизнь проживет,

Видел презренный Терсит погребальный костер Филакийца; Пеплом стал Гектор-герой – братья остались в живых...

Что вспоминать, как богов за тебя умоляла хозяйка В страхе? Неистовый Нот в море моленья унес …

День седьмой наступил, за собой не привел он восьмого, – Прялка пуста, и сучить нечего Парке твоей.

Но не застыли слова в коченеющей птичьей гортани, Он, уже чувствуя смерть, молвил: «Коринна, прости!..» Под Елисейским холмом есть падубов темная роща; Вечно на влажной земле там зелена мурава.

Там добродетельных птиц – хоть верить и трудно! – обитель; Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен.

Чистые лебеди там на широких пасутся просторах, Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет; Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны; Страстный целуется там голубь с голубкой своей.

Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютных

231

Всех добродетельных птиц речью пленяет своей...

А над костями его – небольшой бугорочек, по росту, С маленьким камнем; на нем вырезан маленький стих:

«Сколь был я дорог моей госпоже – по надгробию видно. Речью владел я людской, что недоступно для птиц».

Пер. С. Шервинского

М. ГАСПАРОВ. ТРИ ПОДСТУПА К ПОЭЗИЯ ОВИДИЯ (ФРАГМЕНТ)

«...Из каждого выделенного мотива Овидий извлекает все, что возможно и невозможно, поражая читателя своей неистощимой изобретательностью. Каждая возникающая ассоциация разрабатывается им до предела, теряя под конец всякую связь с поводом, ее породившим. Вот элегия на смерть ручного попугая Коринны (11,6): она написала но образцу знаменитого стихотворения Катулла на смерть воробушка Лесбии и полна такими же гиперболическими ламентациями. Но у Катулла это был маленький стишок в восемнадцать коротких строк, а у Овидия получилась элегия в шестьдесят два стиха; у Катулла две трети стихотворения посвящены возлюбленной поэта, которая забавлялась с воробушком, пока он был жив, и плакала над ним, когда он умер, у Овидия же хозяйка попугая упоминается лишь мимоходом, зато с красочными подробностями описывается погребальное шествие рыдающих птиц в начале стихотворения и птичий рай, уготованный почившему, в конце стихотворения».

Гаспаров М. Три подступа к поэзии Овидия // Овидий. Элегии и малые поэмы. М., 1973. С. 19

Задание 3.

Гораций. Памятник; Переводы А. П. Семенова-Тян-Шанского,

М.Ломоносова, А. А. Фета; Вариации на тему:

В.Кюхельбекера, В. Брюсова

Ознакомьтесь с предлагаемыми текстами. Выполните предложенные задания и ответьте на вопросы:

1)Попробуйте сделать построчный перевод оды Горация и сравните его с переводом А. П. Семенова-Тян-Шанского.

232

2)Насколько значимы изменения, внесенные переводчиком?

3)Объясните значение имен собственных, встречающихся в тексте Горация.

4)Оцените последующие варианты поэтической интерпретации «Памятника» в их отношении к оригиналу.

5)Правомерна ли, на ваш взгляд, публикация текстов В. Кюхельбекера и В. Брюсова не как переводов, а как авторских стихотворений?

AD MELPOMENEM

Exegi monument(um) aere perennius Regalique situ pyramid(um) altius,

Quod non imber edax, non Aquil(o) impotens Possit diruer(e) aut innumerabilis

Annorum series et fuga temporum. Non omnis moriar, multaque pars mei Vitabit Libitin(am): usqu(e) ego postera Crescam laude recens, dum Capitolium Scandet cum tacita virgine pontifex. Dicar, qua violens obstrepit Aufidus

Et qua pauper atquae Daunas agrestium Regnavit populor(um), ex humili potens Princeps Aeolium carmen ad Italos Deduxisse modos. Sume superbiam Quaesitam meritis et mihi Delphica Lauro cinge volens, Melpomene, comam.

ПЕРЕВОДЫ А. П. Семенов-Тян-Шанский

Создан памятник мной. Он вековечнее Меди, и пирамид выше он царственных. Не разрушит его дождь разъедающий, Ни жестокий Борей, ни бесконечная

Цепь грядущих годов, в даль убегающих. Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя Избежит похорон: буду я славиться До тех пор, пока жрец с девой безмолвною

Всходит по ступеням в храм Капитолия. Будет ведомо всем, что возвеличился

233

Сын страны, где шумит Ауфид стремительный, Где безводный удел Давна – Апулия,

Эолийский напев в песнь италийскую Перелив. Возгордись этою памятной Ты заслугой моей и, благосклонная Мельпомена, увей лавром чело мое!

М.Ломоносов

Язнак бессмертия себе воздвигнул, Превыше пирамид и крепче меди, Что бурный Аквилон сотреть не может,

Ни множество веков, ни едка древность Не вовсе я умру. Но смерть оставит Велику часть мою, как жизнь кончаю,

Ябуду возрастать повсюду славой, Пока великий Рим владеет светом. Где быстрыми шумит струями Авфид,

Где Давнус царствовал в простом народе, Отечество мое молчать не будет, Что мне беззнатный род препятством не был,

Чтоб внесть в Италию стихи Эольски И первому звенеть алдейской лирой. Взгордися праведной заслугой, муза, И увенчай главу дельфийским лавром.

А. Фет

Воздвиг я памятник вечнее меди прочной

Изданий царственных превыше пирамид, Его ни едкий дождь, ни Аквилон полночный, Ни ряд бесчисленных годов не истребит. Нет, я не весь умру, и жизни лучшей долей Избегну похорон, и славный мой венец Все будет зеленеть, доколе в Капитолий,

С безмолвной девою верховный входит жрец.

Искажут, что рожден, где Ауфид говорливый Стремительно бежит, где средь безводных стран С престола Давн судил народ трудолюбивый, Что из ничтожества был славой я избран За то, что первый я на голос эолийский

234

Свел песнь Италии. О, Мельпомена, свей Заслуге гордой в честь сама венец дельфийский И лавром увенчай руно моих кудрей.

ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ

В.К. Кюхельбекер

Ида вещаю ныне с дерзновеньем,

Я верую, я знаю: не умрут Крылатые души моей созданья.

Так! чувствую: на мне печать избранья, Пусть свеется с лица земли мой прах, Не весь истлею я: с очей потомства Спадет покров мгновенной слепоты –

Истихнет гул вражды и вероломства, Умолкнет злоба черной клеветы – Забудут заблужденья человека:

Но воспомянут чистый глас певца,

Иотзовутся на него сердца

Идев и юношей иного века.

В.Я. Брюсов

Sume superbiam Horatius

Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен, Кричите, буйствуйте, его вам не свалить!

Распад певучих слов в грядущем невозможен, – Я еcмь и должен быть.

И станов всех бойцы, и люди разных вкусов,

Вкаморке бедняка, и во дворце царя. Ликуя, назовут меня – Валерий Брюсов, О друге с дружбой говоря.

Всады Украйны, в шум и яркий сон столицы, К предверьям Индии, на берег Иртыша – Повсюду долетят горящие страницы,

Вкоторых спит моя душа.

За многих думал я, за всех знал муки страсти, Но станет ясно всем, что эта песнь – о них, И у далеких грез в непобедимой власти Прославят гордо каждый стих.

235

И, в новых звуках, зов проникнет за пределы. Печальной родины, и немец, и француз Покорно повторят мой стих осиротелый, Подарок благосклонных муз.

Что слава наших дней? случайная забава! Что клевета друзей? – презрение хулам! Венчай мое чело, иных столетий Слава, Вводя меня в всемирный храм.

Задание 4.

В. Т. Борухович. Римская поэзия до Горация

Ознакомьтесь с фрагментами книги В. Г. Боруховича «Квинт Гораций Флакк». Подумайте над следующими вопросами:

1)В чем видит исследователь различия в поэтических индивидуальностях Катулла и Горация?

2)Согласны ли вы с его суждениями? Аргументируйте свою позицию примерами из текстов названных поэтов.

До Катулла волнения, тревоги и радости любви не находили отражения в римской поэзии (во всяком случае, в сохранившихся памятниках). По-видимому, это было связано с суровой моралью республиканского Рима, где выносить на суд общественности интимные переживания было отнюдь не принято. Любовные сцены в комедиях Плавта еще поверхностны, поданы скорее

вюмористическом плане: слезливые стенания юноши Калидора

вкомедии «Псевдол» были рассчитаны только на то, чтобы вызвать смех у публики. В Свадебном гимне Катулла звучат совершенно новые для римской общественной морали идеи и мотивы. Любовь, земная страсть выступает здесь как главная сила, связующая новобрачных. Катулл первым в Риме показал людям красоту любовной страсти, поднимающей человека над обыденностью и захватывающей его без остатка:

Обняв Акму, любовь свою, Септимий, Нежно к сердцу прижал, сказал ей: «Акма!» Если крепко в тебя я не влюбился.

Если вечно любить тебя не буду – Как пропащие любят и безумцы –

Пусть в пустыне ливийской иль индийской Кровожадного льва я повстречаю...

236

В центре лирики Катулла – история его любви к римской аристократке Клодии, красавице непостоянной и распущенной. В стихах Катулла она выступает под именем Лесбии, женщины с острова Лесбос – «острова любви». Ей посвящен целый цикл стихотворений, в котором поразительно глубокие и нежные строки сменяются затем злыми, бичующими выпадами против той же Лесбии, откровенно торгующей собой в грязных тавернах. Вероятно, в этих стихах – немалая доля стилизации в духе Архилоха, поэта VII в. до н.э., в язвительных ямбах поносившего красавицу Необулу и ее отца Ликамба после того, как он был ими отвергнут. Но тогда, когда любовь Катулла и Клодии была взаимной – чувство поэта было полным и искренним, а счастье казалось незыблемым и вечным:

Так будем, Лесбия, любовью жить одной! За толки стариков угрюмых мы с тобой

За все их – не дадим простой монеты медной! Пускай восходит день и меркнет тенью бледной, Для нас, как краткий день зайдет за небосклон, Настанет ночь одна и бесконечный сон.

Сто раз целуй меня, и тысячу, и снова Еще до тысячи, опять до ста другого,

До новой тысячи, и сколько вновь – не счесть: Когда же много их придется перечесть, Смешаем счет тогда, чтоб мы его не знали, Чтоб злые люди нам завидовать не стали (Узнав, как много поцелуев в свете есть!).

Однако вскоре к пылкой страсти примешивается тревога, непостоянство возлюбленной становится для поэта источником тяжелых переживаний. В минуты мучительных сомнений он восклицает:

Боги великие! Сделайте так, чтоб она не солгала! Пусть ее слово идет чистым от чистой души!

Дурные предчувствия не обманули Катулла. Многочисленные измены Клодии заставили его в конце концов возненавидеть эту женщину. Истово и исповедально звучат знаменитые строки:

Я ненавидя, люблю. Почему – пожалуй, ты спросишь: Сам не пойму. Но в душе, чувствуя муку, крушусь...

237

Расставаясь с Клодией навсегда, он пишет ей прощальное напутствие певучей сапфической строфой, которая позднее с такой силой привлечет к себе Горация. Форма оказывается здесь в непримиримом противоречии с содержанием, злобными и грубыми нападками на бывшую возлюбленную. Отныне он может только полагаться на верных ему друзей:

Фурий ласковый и Аврелий верный!

……………….

Все, что рок пошлет, пережить со мною Вы готовы. Что ж, передайте милой На прощанье слов от меня немного, Злых и последних:

Со своими пусть кобелями дружит! По три сотни их обнимает сразу, Никого душой не любя, но печень, Каждому руша.

Только о любви пусть моей забудет...

Темы лирики Катулла и Горация нередко сходны – но как различны настроения, интонации, мысли и чувства обоих поэтов! Так, оба они вдохновлены картиной наступающей весны. У Катулла она пробуждает стремление к далеким странствиям, наполняя все его тело неведомой силой: «Уже весна несет с собой порывы тепла, а дыхание Зефира заставляет отступить яростные полуночные ветры. Катулл, оставим же фригийские поля и тучные пажити жаркой Никеи и полетим к славным городам Азии!» А вот каким видится приход весны Горацию:

Вот сбежали снега, лугам возвращаются травы, Стройным деревьям – листва.

В новом наряде земля, и стало не тесно уж рекам Воды струить в берегах...

(Од. IV, 7)

Катулл полон радости и оптимизма, для него весна – пора надежд и обновления, Гораций же возвращается далее к своей излюбленной мысли о неизбежности смерти («Мы же... будем лишь тени и прах»). Такое же сходство мотивов и настроений мы встречаем в стихотворениях обоих поэтов, посвященных

238

возвращению друзей из далеких странствий. Катулл весь исполнен восторга. Самый счастливый из людей, он готов без конца слушать рассказы вернувшегося Друга, тогда как более сдержанный Гораций спешит отметить возвращение приятеля, Плотия Нумиды, традиционным ритуальным пиршеством, на котором будут куриться благовония, звучать музыка, а приглашенная на пиршество Дамалида одарит вернувшегося своей любовью...

Всвоем сабинском уединении, окруженный любимыми книгами и отдаваясь целиком поэтическому творчеству (отрываясь лишь для редких встреч с друзьями и поездок в Рим), Гораций, оценивая весь пройденный римской литературой путь, не мог пройти мимо творчества Катулла. Друг и покровитель Горация Азиний Поллион был связан с кружком неотериков, а их влияние на творчество Горация неоспоримо. Но вместе с тем многое

уних его настораживало и заставляло относиться к их поэзии с предубеждением. Катуллу у Горация уделено лишь одно вскользь брошенное замечание о некой обезьяне, научившейся петь стихи Катулла и Кальва (Сат. I, 10, 19). В этих строках сквозит явное недоброжелательство. Едва ли в основе его лежали какие-то личные мотивы: Катулл умер, когда Гораций был еще подростком. Видимо, дело было в различии взглядов на саму задачу поэзии. Для Катулла его стихи – только «безделки», забавы, обращенные к друзьям и возлюбленным. Такое отношение к священному долгу поэта-пророка, каким видел себя Гораций, не могло вызвать сочувствия в его душе. Нельзя забывать и о том, насколько чуждыми были сдержанному Горацию дух сексуальной распущенности, фривольная откровенность и игривое любование самыми интимными сторонами однополой любви, нередкие в стихах неотериков. Гораций же, даже касаясь подобных тем, всегда облекал их в благопристойные формы, за что и получил от Августа, хорошо его знавшего, по-солдатски грубоватое прозвище «чистюля». Любовь в лирике Горация – более целомудренная, как бы более «римская», чем те пылкие страсти, с которыми мы встречаемся в стихах Катулла.

Всвоем знаменитом стихотворении «Памятник» (Од. III, 30) Гораций поставит себе в особую заслугу, что он первый «эолийскую песнь» (то есть мотивы и ритмы поэзии эолийсклх поэтов Алкея и Сапфо) переложил на италийский лад. Но он не вполне точен. Как мы видели выше, до него уже это сделал Катулл,

239

который ввел в римскую поэзию «сапфическую строфу» и гликонические системы. Гораций мог в свое оправдание сослаться на то, что Катулл слишком вольно обращался с образцом и часто нарушал законы, по которым строились ритмические системы греческих поэтов. Но особенно важно, что Гораций следовал и высокой тематике эолийских поэтов (это проявилось в гражданственной направленности его од).

Борухович В. Г. Квинт Гораций Флакк. Саратов, 1993. С. 196–199

Задание 5.

И. Бродский. Письмо к Горацию (фрагмент); Гораций. К Постуму; И. Бродский.

Письмо к римскому другу (фрагмент)

Прочитайте предложенный фрагмент эссе И. Бродского «Письмо к Горацию». Ответьте на вопросы и выполните предложенное задание:

1)Какие особенности поэзии римских «классиков» выделяет И. Бродский?

2)Кто из римских поэтов ближе И. Бродскому и почему письмо адресовано именно Горацию?

3)Выделите в лирике И. Бродского стихотворения, в которых, на ваш взгляд, угадываются образы и мотивы Горация.

4)Усматриваете ли вы общность мотивов и образов в приведенных стихотворениях Горация и Бродского?

5)Аргументируйте свое мнение примерами из текста.

И. БРОДСКИЙ. ПИСЬМО К ГОРАЦИЮ

...Я надеюсь, что ты познакомишься с моими ямбами и трохеями как-нибудь на свой загробный манер. Случались дела и постраннее, и мое перо потрудилось, по крайней мере, в этой области. Конечно, я бы охотнее поговорил с Назоном или Проперцием, но c тобой у меня больше общего метрически. Они были привержены к элегическим дистихам и гекзаметрам; я редко ими пользуюсь. Так что разговор пойдет у нас с тобой. Для любого это могло бы прозвучать самонадеянно. Но не для тебя. «Все литераторы имеют / Воображаемого друга», – говорит Оден. Почему я должен быть исключением?

240