Никола. Античная литература. Практикум

ПРОВЕРЬ СЕБЯ!

Опираясь на материал лекции и практического занятия, охарактеризуйте следующий круг понятий и проблем:

•• топика жанра;

•• хронотоп;

•• мениппова сатура;

•• авантюрный персонаж;

•• пастораль.

301

ЗАНЯТИЕ 10.

Пушкин и античная литература. Пушкин об Овидии

Вступительный комментарий

Будучи одним из самых образованных людей своего времени, Пушкин в значительной мере был приобщен и к литературному античному наследию. Серьезное знакомство с ним происходило уже в годы учебы в Царскосельском лицее, где к традициям классицизма относились с особым почтением. Особенно важными были занятия проф. Кошанского, приобщавшего лицеистов к латинскому языку и римской литературе.

В ранней лицейской лирике Пушкина выделяются, в частности, имена Вергилия, Горация и Тибулла. С особым пиететом относится юный поэт к Вергилию, признаваясь, что любит уединяться в царскосельских аллеях со «своим Мароном» (сохранилось учебное издание Вергилия с пушкинским автографом). Однако почтение к «несравненному Вергилию» не означало намерения подражать римскому эпику, воспевшему высокие деяния Энея.

Более близкий пример для подражания находит Пушкин в «Тибурском мудреце» – Горации. В ранней лицейской лирике отразилось увлечение Пушкина горацианскими мотивами, близкими к анакреонтическим. Сказалось здесь, безусловно, и влияние анакреонтики, западноевропейской и русской. Однако интерес к Горацию не ослабевает и в последующие периоды творчества поэта. Пушкин трижды использует эпиграфы из Горация: во 2-й главе «Евгения Онегина» из VI сатиры 2-й кн. (60 ст.), в стихотворении «К вельможе» из XI оды 1-й кн., наконец, в стихотворении «Я памятник себе воздвиг...» из знаменитой оды Горация «К Мельпомене». В послании «А. Л. Давыдову» упоминается III ода 10-й кн. Горация «К кораблю, везущему в Афины Вергилия», под воздействием которой Пушкиным написано стихотворение «Морей красавец, окриленный…».

302

Пушкин также переложил два стихотворения Горация: 1-ю оду 1-й кн. «К Меценату» и VII оду 2-й кн. «К Помпею Вару».

Что касается последней оды, Пушкин здесь изменил размер подлинника (*«алкеева строфа» заменена ямбами), опустил некоторые «римские детали», однако при этом великолепно передал радость встречи с другом, оживившим для него воспоминания молодости, пору трудных военных испытаний. В свое время пушкинский перевод упомянутой оды вызвал живейшее одобрение Белинского: «Можно ли не слышать в них живого Горация?.. В этом стихотворении видна художественная способность Пушкина свободно переноситься во все сферы жизни, во все века и страны...»

Неизменный интерес Пушкина к Горацию характеризуется в то же время нарастающим пониманием художественного многообразия римского поэта. Если в ранней лирике Пушкина привлекали мотивы, близкие к анакреонтическим, то в поздней лирике больше отразились размышления Горация о поэтическом труде, о власти, жажда независимости и творческого уединения.

Из римских поэтов внимание Пушкина привлекал также Тибулл, воспринимаемый как родоначальник жанра любовной элегии. В стихотворении «Любовь одна – веселье жизни хладной» Пушкин называет «певцов любви» «наследниками Тибулла и Парни». В послании «Батюшкову» он противопоставляет Тибулла как «певца любви» эпику Вергилию. В ранней поэзии Пушкин называет свою возлюбленную именем воспетой Тибуллом Делии. В послании «Шишкову» Пушкин представляет Тибулла как поэта уединенной жизни на лоне природы.

Из римских «певцов любви» Пушкину также близки Катулл

иПроперций. Первый в глазах Пушкина был воплощением проникновенной искренности (оценка в отзыве о книге Дмитриева). Имя воспетой Катуллом Лесбии Пушкин также использовал для обозначения собственной возлюбленной. Предпринял Пушкин

иперевод одного из стихотворений Катулла – «Мальчику».

В этом случае перевод Пушкина является довольно точным, и четырехстопный хорей, которым воспользовался Пушкин, на русском языке выразительно передает светлое, радостное настроение подлинника.

Из римских прозаиков внимание Пушкина привлекали авторы романов Апулей и Петроний, историки: Тацит и другие.

303

Как свидетельствует признание в «Евгении Онегине», Пушкин «читал охотно Апулея...». Что же касается Петрония, то автора «Сатирикона» Пушкин сделал героем своей «Повести из римской жизни». Здесь Пушкин собирался представить последние дни римского писателя как яркое свидетельство императорской тирании Нерона. Повесть, однако, сохранилась лишь в отрывках и планах, правда, достаточно выразительных. Дошедшие отрывки примечательны также органичным включением в прозаический текст стихотворений Анакреонта и Горация и комментариями к ним.

Что касается Анакреонта, то древний греческий лирик привлекал Пушкина своими эротическими и вакхическими мотивами. Вслед за Ломоносовым, Державиным, Батюшковым Пушкин обогатил русскую «анакреонтику». Пушкинский «анакреонтический цикл» включает ряд стихотворений: «Поредели, побелели...», «Что же сухо в чаше дно...?», «Узнают коней ретивых...», «Кобылица молодая». Названные стихотворения в ряде случаев представляют собой почти буквальный перевод анакреонтических текстов. Встречаются, однако, и творческие «нововведения». Так «фракийская кобылка» под пером Пушкина обрела «честь кавказского тавра», однако при этом Пушкин прекрасно сохранил легкость и игривость интонаций оригинального текста.

Пушкиным осуществлены и отдельные переводы других греческих поэтов: Ксенофана, Фокилида, Гедила, Авсония. Однако в целом, безусловно, ощутим его преимущественный интерес к римской поэзии. В этом тяготении скорее всего проявятся и «уклон» царскосельской «программы», и влияние французской поэзии, ориентированной прежде всего на римские традиции. Вместе с тем следует отметить, что из всех римских поэтов у Пушкина был своего рода «любимец», поэт, который не сразу, но затем глубоко и на долгие годы завладел его сознанием. Это Овидий. В связи с этим обстоятельством мы считаем возможным и даже необходимым при освещении темы «Пушкин и античная литература» специально выделить аспект, связанный с пушкинской рецепцией личности и творчества этого римского поэта.

Овидиевские мотивы у Пушкина уже привлекали внимание ряда исследователей (Б. Томашевский, А. Слонимский, Н. Вулих и т.д.), однако масштаб и значение этой темы, на наш

304

взгляд, не являются до конца понятыми и оцененными, ряд важных аспектов остались вне поля зрения исследователей. Обычно справедливо подчеркивается, что определяющим стимулом к увлечению Овидием стали годы Южной ссылки, пространственно приблизившие Пушкина к местам, где некогда страдал и римский изгнанник, в I в. до н.э. сосланный Августом в далекую причерноморскую колонию Томы (близ нынешней Констанцы в Румынии).

Заметим, что русское общество к началу 1820-х гг. еще мало знало Овидия. В XVIII – начале XIX вв. появились некоторые переводы (В. Рубан, В. Майков, А. Тиньков и другие), однако были они крайне упрощенными, неполными, свидетельствовали об избирательном отношении к римскому поэту. Пока еще интерес привлекало раннее творчество Овидия («Песни любви», «Героиды» и другие), а также его поэма «Метаморфозы». Что же касается «Тристий» и «Писем с Понта», то с ними обычно знакомились во французских переводах. В обществе разделялась также и французская, восходящая к мнению Вольтера, версия, что Овидий был сослан Октавианом Августом за любовную связь с дочерью императора Юлией. В пользу этой версии, как считалось, свидетельствовало то обстоятельство, что Юлия была сослана одновременно с поэтом, правда, не на столь долгий срок и не в столь отдаленные края, но сторонников указанной версии это не смущало. «Французскую версию», как свидетельствует одно из ранних посланий 1821 г. («Гнедичу»), разделял и Пушкин. Послание открывает поэтическая строка: «В стране, где Юлией венчанный и хитрым Августом изгнанный...». Это послание отмечено снисходительно-критическим отношением к римскому изгнаннику за то, что он «малодушно посвятил» свою элегическую лиру «глухому» Октавию. Себя же поэт подчеркнуто отличает от Назона:

Молебнов лести не пою, И дружбе легкие посланья

Пишу без строгого старанья...

Последние строки свидетельствуют о том, что к поэзии Овидия периода ссылки поэт относится без восторга, разделяя мнение о том, что в Томах муза покинула стареющего поэта, впавшего в натужные и однообразные длинноты. Однако не пройдет

305

и года, как отношение Пушкина к Овидию начнет стремительно меняться, а его собственные послания перестанут быть легкими, и в поэтических «стараниях» посланий скажутся плоды чтения овидиевых «Писем с Понта». Они проявятся, к примеру,

вструктуре и деталях послания «Чаадаеву» («В стране, где я забыл тревоги прежних лет...»). Как и Овидий в своих «Письмах», Пушкин вспоминает о том, что значила для него эта дружба

вбылые годы, уверяет, что положение ссыльного обострило тоску по другу, признается, что душа ни в чем не находит утешения и томится даже в окружении муз:

Но дружбы нет со мной. Печальный, вижу я Лазурь чужих небес, полдневные края, Ни музы, ни труды, ни радости досуга – Ничто не заменит единственного друга.

Ты был целителем моих душевных сил...

Логика развития поэтической темы соответствует структуре овидиевых посланий к друзьям, не встречаются лишь овидиевы просьбы о заступничестве, зато в заключении послания, как и у Овидия (в посланиях к Котте Максиму, Аттику и т.д.), находим в пушкинском послании страстную мольбу о будущей встрече. Пушкин сам, ощущая родство с развитием овидиевой темы «друга в изгнании», вводит образ Овидия, вернее тень его, в экспозицию послания («...прах Овидиев пустынный мой сосед»).

Начавшиеся перемены в отношении к Овидию закономерны. Находясь на бессарабской земле, Пушкин лучше узнает этот край и то, каким суровым он был много веков назад. Поэт он знакомится с легендами об Овидии, все еще продолжающими жить на этой земле, отправляется к местам легендарной могилы римского изгнанника, пристально вчитывается в текст созданных Овидием в ссылке «Тристий» и «Писем с Понта». Сопровождающий Пушкина в поездке в Аккерман И. П. Липранди отмечал необычайную пытливость поэта в сборе сведений об Овидии и страстность выражения его чувств к римскому поэту. Наиболее полно это новое отношение к Овидию отразится, безусловно, в послании «К Овидию», созданном в последние дни уходящего 1821 г. Примечательно, что сам Пушкин придавал этому тексту немалое значение, о чем свидетельствуют его строки из письма к брату от 30 января 1823 г.: «Каковы стихи

306

к Овидию? душа моя, и “Руслан”, и “Пленник”, и “Noel”, и все дрянь в сравнении с ними».

Что же могло в указанном послании так удовлетворять самого поэта, а более столетия спустя восхищать и сегодня современного читателя? В ходе практического занятия студенты могут высказать свое мнение по этому поводу. Можно выразить свое отношение и к суждению авторитетного литературоведа, к примеру, Н. Вулих: «...в этой элегии заложено глубокое нравственное начало, она исполнена высокого благородства, милосердия

ипристального внимания к страдающему человеку. Даже чувствуя и думая иначе, чем его античный собрат, Пушкин стремился постичь его индивидуальность и особую, чарующую красоту его поэтических картин и описаний».

Действительно, пушкинское послание наполнено реминисценциями из «Тристий», свидетельствующими о пристальном

иувлеченном их чтении. Мы особенно ощущаем это при воссоздании контрастных картин «златой Италии» и «хладной Скифии», введенных Пушкиным с целью потрясти читателя силой обрушившихся на поэта перемен. Вот лишь один из возможных впечатляющих примеров. В элегии 10-й 3-й кн. «Тристий» у Овидия читаем:

Верить будут ли мне, но я видел, как целое море Все покрывалося льдом, как белоснежной корой, И не только видел, но шел по воде затвердевшей, Билася влага струи под незамокшей стопой.

Пушкин в своей элегии вспоминает это движение потрясенного путника, робко ступающего ногой на ледяную гладь моря:

Я вспомнил опыты несмелые твои, Сей день, замеченный крылатым вдохновеньем,

Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем Шаги свои волнам, окованным зимой...

Подобных «примеров» в элегии немало, и студентам нетрудно это почувствовать, сравнивая указанные элегии. Пушкин сам признается: «Я повторил твои, Овидий, песнопенья...». Но важно проследить за общим ходом мысли поэта, которая, на этот раз, не содержит и тени превосходства над автором «Тристий». Более того, Пушкин с вызовом вопрошает:

307

Чье сердце хладное, презревшее харит, Твое уныние и слезы укорит?

Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии элегии, последние творенья, Где ты свой тщетный стон потомству передал?

Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их...

В послании «К Овидию» мы скорее можем обвинить Пушкина в грехе самоуничижения перед лицом античного поэта, когда, к примеру, читаем строки: «Не славой – участью я равен был тебе» или же:

Утешься; не увял Овидиев венец! Увы, среди толпы затерянный певец,

Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой слабый гений...

Между тем, позиция поэта оправдана щедростью его гения, в первую очередь стремящегося вернуть заслуженную славу поэтическому собрату. Вся элегия поражает тактом «выдвижения» Овидия и собственного деликатного «ухода» в тень. Себя Пушкин предпочел выразить в силе сопереживания (Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!»), в проницательном умении «схватить» главное в поэтике «Тристий»: пластический талант античного поэта, пронзительную искренность его скорбных чувств.

Однако уже в этой элегии начинается важное для последующего творчества Пушкина размышление о сущности поэтической славы, подлинных основаниях творческого бессмертия. Пример Овидия поразил Пушкина непредсказуемостью как земной, так и посмертной судьбы. Кумир «золотой молодежи» Рима, привыкший к славе и неге, в дни изгнания и старости поэт настигнут забвением дальней родины. Это Рим оказался «хладным». Между тем, край ссылки, так долго им проклинаемый, окружил его любовью, этот край «его прославлен плачем», о нем и ныне «молвой наполнен сей предел».

Более цельное и выразительное воплощение этой «молвы», «легенду об Овидии», мы находим в «Цыганах» Пушкина (1824). Образ Овидия из легенды старого цыгана – это образ святого старика, кроткого, незлобивого, доброго, как дитя. Подобно Алеко, он пришелец, но, в отличие от последнего,

308

незлобив душой и мягкосердечен, чем снискал себе любовь дикого племени.

Иполюбили все его,

Ижил он на брегах Дуная, Не обижая никого, Людей рассказами пленяя...

Образ Овидия в «Цыганах» – это не только идеальное воплощение человечности, но и высокое воплощение поэтического дара:

Имел он песен дивный дар И голос, шуму вод подобный...

Однако в «Цыганах» Пушкина многозначителен вопрос, вложенный в уста Алеко, но по сути выдающий авторское размышление, обращенное к Овидию:

Певец любви, певец богов, Скажи мне, что такое слава? Могильный гул, хвалебный глас, Из рода в роды звук бегущий Или под сенью дымной кущи Цыгана дикого рассказ?

Как видим, пушкинское переживание овидиевой судьбы продолжается и после того, как покинуты бессарабские пределы, и на этот раз предметом размышления становятся иные аспекты овидиевой ссылки: отношения поэта с людьми местных племен, попытки найти путь к их сердцам, в частности, донести до них понимание поэзии. Пушкинское внимание привлекал ряд посланий последней, IV кн. «Тристий» (13-е послание «Кару» и 14-е «Тутикану»), в которых Овидий поведал друзьям, что выучил гетский язык, сочинил на нем стихи и читал их толпе вооруженных гетов, пришедших от этого чтения в необычайное волнение («В гетских устах вскипел ропот и долго не молк...). По римскому обычаю томиты увенчали главу поэта венком, освободили его от местных налогов, по-новому взглянули на его участь и, как могли, согрели своим участием.

Сочинения Овидия, созданные в ссылке, в значительной мере наполнены темой поэзии. Стихи погубили поэта, но они же

309

и спасли, став единственной опорой и смыслом существования изгнанника. В них видел поэт и залог своего бессмертия. Мотивы Горация о «памятнике, нетленнее меди», Овидий развил

еще в заключении созданных до ссылки «Метаморфоз». Однако затем многократно варьировал эту тему на страницах своих «Тристий». Приведем фрагмент одной из характерных элегий, представляющих наставление юной поэтессе Перилле:

Вот хотя бы я: и отчизны лишен, и вас, и Пенатов, Отнято все у меня, что было можно отнять, Только мой дар неразлучен со мной, и им я утешен, В этом у Цезаря нет прав никаких надо мной.

Пусть кто угодно мне жизнь мечом прикончит свирепым, И по кончине моей слава останется жить, Будет доколь со своих холмов весь мир покоренный Марсов Рим озирать, будут читать и меня.

Возможно предположить, что «памятники» Овидия повлияли на формирование знаменитого пушкинского текста 1836 г. («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...») не меньше, нежели ода Горация и ее русские переводы. Возможно и образы диких племен («и ныне дикий тунгуз, и друг степей калмык») восходят к размышлениям об овидиевой судьбе и его стремлениях приобщить к поэзии «дикое племя». Заметим, во всяком случае, что, обозначая дальность пределов Римской империи, куда достигнет его слава, Гораций не обозначал населяющие их народы. Интерес к «непросвещенному племени» в целом мало занимал Горация, ориентированного прежде, всего на «образованного ценителя». В своих «Посланиях к Пизонам» («Наука поэ-зии») он наставлял творца: «Не желай удивленья толпы, но пиши для немногих». Высказанное выше предположение как гипотезу возможно обсудить в студенческой аудитории, опираясь на упомянутые тексты.

Упоминания об Овидии встречаются также в 1-й главе «Евгения Онегина», ряде стихотворений и писем. С новой силой образы Овидия и его «Тристий» встают перед Пушкиным в связи с появлением в 1830-е гг. стихотворений поэта В. Г. Теплякова. Это был младший современник Пушкина, человек с трагической судьбой. За близость к декабристам он был арестован, заточен в крепость, затем сослан на юг в Херсон и Одессу. Добившись

310