Никола. Античная литература. Практикум

кморю, которое оживляет снующие взад и вперед лодки. Ландшафт идеализован. Но не абстрактен, как сад на французский манер (вопреки Родэ). Ландшафт очень конкретен, поросший разнообразными деревьями, платанами и соснами, кипарисами и лаврами, населенный многочисленными животными – с пробегающими в виноградниках зайцами, пролетающими дроздами и жужжащий насекомыми.

Вся греческая поэзия имеет свою природу, реадьную и подобную грезе одновременно. Здесь совсем не природа Аристофана, перегруженная светом, звуками, запахами: земля вскапывается в блеске заступов; деревня пахнет навозом, розмарином, молодым вином; грудь женщин в полях открыта встречному ветру; изгороди полны птичьего писка, трещит кузнечик, обезумевший от солнца. Это и не жесткая и угрюмая природа Гесиода, слишком настоящего крестьянина, для того чтобы любить в своей земле что-нибудь иное, кроме дохода, который он оплачивает собственным потом. Это и не прозрачная и суровая природа Гомера, равнодушная к страданию и несчастьям смертных, глухая к их мольбам, очаровывающая и привлекающая человека только для того, чтобы лучше подчинить его своей власти.

Ио вот, наконец, в «Пасторалях» Лонга природа спокойна, благосклонна и мягка, обильна милостями, отвечающими желаниям и иллюзиям человека; она сочувствует его печали, смеется его радости.

Мы все мечтали о ней, об этой природе, дающей радость и забвение, о природе, щедрой только на ласки. Освежающие ласки, убаюкивающие усталость, усыпляющие горе и тоску; живые ласки, возбуждающие ленивое тело и подготовляющие его

кнаслаждению. Простодушные радости чуткой юности в прекрасном земном саду: стада, охраняемые вдвоем, разделенные друг с другом трапезы и приближение любви; цветы, собранные вместе и сплетенные в венки для нимф; жалобы свирели, которая заставляет губы говорить то, чего еще не знает сердце. И веселый сбор винограда, девушки, наливающие питье юношам, выдавливающим гроздья. Сусло, извлекаемое при свете факелов; и яблоко, забытое на яблони, которое молодой крестьянин достает для своей подруги, рассерженной, что он туда забрался, и восхищенной, что он это сделал; и снег зимы, разлучающей сельских влюбленных, чтобы лучше соединить их в теплой

271

комнате затем, чтобы здесь они вернули друг другу поцелуи, похищенные в кустарнике...

Природа – сообщница рождающейся любви...

О сладостная любовь Дафниса и Хлои, сколь чарующе ты скопирована с видения первой любви, что мы храним в себе!

Эта загорелая спина юноши, которую девушка обмывает и не удерживается, чтобы не коснуться ее еще и еще раз; и эти волосы девушки, впервые засверкавшие золотом для ослепленных взоров юноши; и эти поцелуи девочки-шалуньи, эти сладкие поцелуи, оставляющие ядовитые уколы; эта любовь, открывающаяся в смехе и в слезах, в исчезнувшем сне и в трепете сердца,

вмире, подернутом печалью, и в неожиданной прелести лица,

вблеснувшей живости взгляда, – все это прелестное и неловкое обучение страсти и нежности...

Но осторожно, читатель: это произведение «нескромное». Так решили многие филологи. Книга непристойная и подозрительная, – заявляет ученый. Ее успех в новые времена не слишком высок, продолжает эллинист, преисполненный морали. Вот, читатель, ты получил сведения о себе самом, если книга тебе нравится.

Об этой книге судил иначе достойный епископ Оксерский, Амио, весьма добросовестный в исполнении своих обязан-ностей духовного лица и воспитателя королевских детей; он первый перевел на французский язык – и с какой любовью – роман Лонга.

Произведенье это, без сомнения, чувственное. Да и как же ему не быть таким, если в нем хотят говорить о любви? Но можно ли говорить о нескромности, то есть (я благоразумно осведомился в словаре) о разнузданности нравов, нужно ли воскрешать в памяти, как полагают, галантный век Буше только потому, что Дафнис кладет Хлое под одежду на грудь яблоко, сорванное для нее, что его вознаграждают за это поцелуем, или потому, что он ищет на груди Хлои цикаду, которая вздумала оттуда издавать свои звуки? Старый Лонг с простодушием называет эти наивные ласки «игрой пастушков». И наши гуманисты Ренессанса, которые не менее нас, быть может, были нравственны и столь же темпераментны, не думали, чтобы была нарушена благопристойность в этой истории, где двое детей, влюбленных друг в друга, не зная даже хорошо, что значит любовь, идут навстречу тайне, которая соединит их еще более.

272

Но следует, однако, сказать, что в этом постепенном открытии любви, которое совершают Дафнис и Хлоя, имеется несколько излишнее прилежание и усердие хорошего ученика, трогательное, конечно, но временами вызывающее улыбку. Из уст старого пастуха Филета, местного мудреца, они получили то, что современный язык назвал бы уроком сексуального воспитания. В несколько туманных терминах, как и должно быть. Чтобы раскрыть смысл этого текста и исполнить предписанную обязанность, они проявляют старание чуть-чуть ученическое, но, однако, в своей неловкости не лишенное правдоподобия. Сколько в общем душевной чистоты у этих детей лугов, которых козлы и козы не научили всему. Волнение, которое они испытывают, познавая вместе любовь, целомудрие незнания, стыдливость разгадки – разве эти ощущения столь редки? Как они мило стараются, эти славные дети, следуя наставлению старика, применять единственное известное им средство против страданий любви, состоящее в том, чтобы «лечь вместе обнаженными», что Амио перевел точно и естественно!.. А затем, как они восхитительно удовлетворены в вечер их свадьбы, на ложе, где они целуются и проводят «более бессонную ночь, чем совы...» В этом произведении не умер еще старый языческий натурализм, который таким могучим потоком льется в греческой литературе. Он нисколько не извращен. Без сомнения, несколько утончен, а кроме того, как бы соединен с новой, чарующей нежностью. Горячий, чувственный аромат, который издавала поэзия классической эпохи, здесь чувствуется лишь наполовину, опьяняет только блаженным опьянением. Тело менее стихийно, более понятно, а также менее изранено, более доступно грезам сердца. Любовь – это уже не ураган, который в поэзии Сафо и Еврипида вырывал человека из него самого и уносил в леденящую смерть. Теперь же, в медлительном течении солнечных дней, – жизнь, разделенная с той, которая избрана потому, что она прекрасна, с тем, присутствие которого – самое желанное на свете. Прекрасна и сладка, Дафнис, твоя Хлоя, как молоко, смешанное ею с вином и выпитое из одной чаши с нею, как мелодия флейты, переходящей из ее уст в твои уста. Чудесен и прекрасен твой Дафнис, Хлоя, прекрасен более, чем блеск цветов. Ах! Почему ты не его маленький козленок, чтобы он заключил тебя в свои объятья… Итак, сладость любви соединяется с прелестью мира.

273

** *

Ивот боги стараются быть милостивыми и добрыми... Их лик уже утратил тот блеск, которого не выносил взор смертного и который походил на отблеск молнии. Тень покрывает склоны Олимпа. Уже первые из Бессмертных, забытые на этих страницах, склоняются к горизонту, как угасающие солнца. Старый мир повернулся на своей оси, он показывает свое изнуренное лицо какой-то новой утренней заре.

Однако в деревнях Лесбоса еще живут некоторое время очень скромные божества, самые древние божества источников

ирощ, последними покидающие празднество, которое подходит к концу. Во впадине скалы, где Хлоя некогда сосала вымя овцы, живут Нимфы. С босыми ногами, распущенными волосами, улыбающимися лицами, они забавляются пляской вокруг источника. Пастухи вешают на стенах их гротов деревянные ведра

исвирели; козий пастушок не забывает приносить им каждый день цветок или плод. Нимфы радуются этим подаркам и расточают свои милости. Есть еще Нимфы фруктовых деревьев

иНимфы дикого леса. Есть старый Пан, сидящий в тени сосны, у него раздвоенные копыта, рогатая голова, он играет с братьямиживотными. Крестьянин, обдирая своего лучшего козла, вешает его шкуру с рогами на ствол дерева, под сенью которого живет Пан. Верный друг и шутник Пан защищает деревенский люд внезапно зажженным огнем и шумом весел, который он поднимает на море. Не забыты на деревенских праздниках ни бог, рождающий вино, – Дионис, ни шумно топающая толпа сатиров, ни вакханки – оленья шкура вакханки развевается на плечах Хлои.

Какой это критик сказал, что в этих божествах «Пасторалей» – только приемы литературной завязки, украшения стиля? На деле ничего нет менее искусственного, чем эти изображения сельских народных верований. Деревенские боги, земледельческие боги – di pagani, – союз, который их связывает с фермой и с фруктовым садом, еще не разорван.

В то время как Аполлон и Зевс, Киприда и Артемида уже готовы к тому, чтобы стать для поэтов только старинным одеянием, бутафорией и декорацией, последние языческие боги в этом романе Лонга еще живут не вытесненные в простом сердце деревень. Они все еще наделяют первейшими благами, водой и вином, молоком и земными плодами. Они охраняют поля и стада. Они покровительствуют любви. Более близкие человеку, чем

274

когда-то, более снисходительные, чем были владыки Олимпа, они протягивают руку народу-труженику, они улыбаются.

Кажется, что в тот момент, когда приходит их черед исчезнуть навсегда, погрузившись в самую глубь леса, кажется, что доведенные до грустной необходимости переряживаться в фей, в домовых, кажется, будто они в этом последнем творении, которое они оживляют, добиваются от человека дружеского взгляда и просят у него прощения за то, что умирают.

Но почему же я столь громко говорил о бегстве от действительности? Без сомнения, греческий роман стремится только развлечь читателя. И неужели же за это он заслуживает осуждения? Я ничего более не знаю. Творение это еще раз завоевало меня.

Быть может также, на предшествующих страницах я уступил желанию сказать «прости» греческой поэзии?

Пусть читатель сам посмотрит!.. Но если для того, чтобы сделать это, читатель возьмет, что весьма вероятно, перевод Амио, исправленный с удивительным тактом Полем Луи Курзе, пусть читатель не забывает, что произведение, которое он держит в руках, – произведение «французское»!.. «Перевод» сделан так совершенно, что если, прочитав его, снова примутся за греческий оригинал Лонга – Амио, то Лонг покажется жалким и неуклюжим переводом с Амио.

Боннар А. Греческая цивилизация. М., 1995. С. 639–643

Задание 3.

Петроний. «Сатирикон» (фрагменты)

Прочитайте предложенные фрагменты романа Петрония «Сатирикон». На материале первого отрывка выполните следующее задание: охарактеризуйте портрет Трималхиона и способы его создания, сравните речь Трималхиона и других персонажей. Опираясь на текст второго отрывка, ответьте на следующие вопросы:

1)Каковы отношения между героями-путниками?

2)Как характеризует героев их «игровой» замысел?

3)Какие взгляды на творчество выражает Эвмолп и можно ли считать эти суждения позицией самого автора?

CXVI. С удовольствием окончив это дело, мы пустились в намеченный путь и, немного спустя, покрытые потом, уже

275

взбирались на гору; с нее открывался вид на какой-то город, расположенный совсем недалеко от нас на высоком холме. Блуждая (по незнакомой местности), мы не знали, что это такое, пока, наконец, какой-то хуторянин не сообщил нам, что это древнейший, когда-то первый город Италии, Кротона. Затем, когда мы более подробно принялись расспрашивать его, что за люди населяют это знаменитое место и какого рода делами предпочитают они заниматься, после того как частые войны свели на нет их богатство, – он так нам ответил:

– О чужестранцы, если вы – купцы, то советую вам отказаться от ваших намерений; постарайтесь лучше отыскать какие-нибудь другие средства к существованию. Если же вы люди более городской складки и умеете непрестанно лгать, тогда вы на верном пути к обогащению. Ибо науки в этом городе не в почете, красноречию в нем нет места, а воздержание и нравственность не пожинают похвал. Знайте, что все люди, которых вы увидите в этом городе, делятся на две категории: уловляемых и уловляющих. В Кротоне никто не признает своих детей1, потому что того, кто имеет законных наследников, не допускают ни на торжественные обеды, ни на общественные зрелища; лишенный всех этих привилегий, он принужден укрываться в обществе всякой сволочи. Но люди, никогда не женившиеся и не имеющие близкой родни, достигают самых высоких почестей; другими словами – только их

ипризнают за людей, наделенных военной доблестью, великим мужеством и примерной честностью2. Вы увидите, – сказал он, – город, напоминающий собой пораженную чумою равнину, на которой нет ничего, кроме терзаемых трупов да терзающих воронов.

CXVII. Эвмолп, как человек более предусмотрительный, принялся обдумывать этот, совершенно новый для нас, род занятий

изаявил наконец, что он ровно ничего не имеет против такого способа обогащения. Я думал сначала, что старец наш просто шутит, по своему поэтическому легкомыслию, но он с самым серьезным видом добавил:

1Букв. “не «поднимает»”. По римскому обычаю, новорожденного клали на землю. Если отец признавал его, то поднимал с земли. В противном случае, его подкидывали. (Д. – Г.).

2За ними ухаживают в надежде получить наследство.

276

–О, будь у меня вид побогаче, т.е. платье поприличнее, свита попышнее, чтобы всякий мог верить моей лжи, – поистине, я не стал бы тянуть эту лямку, а сразу довел бы вас до большого богатства. Под условием, что он согласится делиться со мной своею добычей, я обещал Эвмолпу доставить все необходимое –

иплатье, и разные другие предметы, которые попали нам в руки при ограблении виллы Ликурга.

–А что касается денег на текущие расходы, то Матерь богов1 по вере нашей пошлет нам их.

–В таком случае зачем откладывать нашу комедию в долгий ящик? – воскликнул Эвмолп. – Если вы, действительно, ничего не имеете против подобной аферы, то признайте меня своим господином.

Никто из нас не осмелился с осуждением отнестись к этой проделке, тем более, что терять нам было нечего. А для того, чтобы замышляемый обман остался между нами, мы, повторяя за Эвмолпом слова (обета), торжественно поклялись терпеть и огонь, и оковы, и побои, и насильственную смерть,

ивсе, что бы ни приказал нам Эвмолп, – словом, как форменные гладиаторы, предоставили и души свои, и тела в полное распоряжение хозяина. Покончив с клятвой, мы, нарядившись рабами, склонились перед повелителем. Затем сговорились, что Эвмолп будет отцом, у которого умер сын, юноша, отличавшийся красноречием и подававший большие надежды. А чтобы не видеть больше ни клиентов своего умершего сына, ни товарищей его, ни могилы, глядя на которую он каждый день предавался горьким слезам, – несчастный старик решил уехать из своего родного города. К горю его прибавило свою долю только что пережитое им кораблекрушение, из-за которого он потерял более двух миллионов сестерций. Но не потеря денег волнует его, а то, что, лишившись также и всех своих слуг, он не в состоянии теперь появиться ни перед кем с подобающим его достоинству блеском. А в Африке он до сих пор является обладателем капитала в тридцать миллионов сестерций,

1Матерь богов – Рея, жена Кроноса, мать Зевса, Геры, Гестии, Деметры, Аида, Посейдона. В Риме ее культ введен после войны с Ганнибалом. Статуя ее была перенесена из Песина, где ее почитали под именем Агдисты. Она называется также Кибелой. Жрецы ее – кастраты. Празднества в честь ее – Мегалесии. Храм – на Палатинском холме.

277

который частью заключается в землях, частью в капиталах, помещенных у некоторых лиц наличными деньгами. Кроме того, по нумидийским землям у него разбросано повсюду такое громадное количество рабов, что с ними свободно можно было бы овладеть хотя бы Карфагеном.

Согласно этой формуле, мы посоветовали Эвмолпу, вопервых, кашлять как можно больше, затем притвориться, точно он страдает желудком, а поэтому при людях отказываться от всякой еды, и, наконец говорить только о золоте и серебре, о своих вымышленных имениях и о постоянных неурожаях. Кроме того, он обязан был изо дня в день корпеть над счетами

ичуть не ежечасно переделывать завещание. А для полноты картины, чтобы всем бросалось в глаза, будто он все еще вспоминает отсутствующих слуг, он должен путать имена всякий раз, когда ему придется позвать к себе кого-нибудь из нас.

Распределив таким образом (свои роли), мы помолились богам, чтобы все хорошо и удачно кончилось, и отправились дальше. Но и Гитон не мог долго выносить непривычной нагрузки,

инаемный слуга, Коракс, позор своего звания, тоже частенько ставил багаж свой на землю и ругался при этом, почему мы так спешим, утверждая, что он или бросит где-нибудь свою ношу, или убежит от нас вместе с нею.

–Что вы, – говорит, – считаете меня за вьючное животное, что ли, или за транспортное судно? Я отдал внаймы человеческую силу, а не лошадиную. Я такой же свободный человек, как

ивы, хотя отец и оставил меня бедняком.

Не довольствуясь бранью, он то и дело поднимал кверху ногу и наполнял дорогу непристойными звуками и отвратительным запахом. Гитон смеялся над его строптивостью и всякий раз голосом передразнивал эти звуки.

CXVIII. Но и тут поэт вернулся к своему творчеству.

– Очень многих, молодые люди, – начал Эвмолп, – стихи вводят в заблуждение: удалось человеку втиснуть несколько слов в стопы или вложить в период сколько-нибудь тонкий смысл – он уж и воображает, что взобрался на Геликон1. Так, например, после общественных дел люди нередко, как к тихой пристани, прибегают к спокойному занятию поэзией, думая, что сочинить поэму легче, чем контроверсу, уснащенную блестящими фразоч-

278

ками. Но человек более благородного образа мыслей не любит относиться к делу поверхностно; настоящий ум не может ни написать, ни выпустить произведения, не орошенного потоком научных занятий. Необходимо тщательно избегать всех выражений, так сказать, подлых и выбирать слова, далекие от плебейского языка, согласно слову поэта1,

Невежд гнушаюсь и ненавижу чернь...

Кроме этого, нужно стремиться к тому, чтобы содержание не выступало из выраженной стихами формы, а, наоборот, совершенно и удивительно с ней слившись, блистало единством красоты. Об этом свидетельствует Гомер, лирики, римлянин Виргилий и удивительное счастье в выборе выражений у Горация. А другие или совсем не ведали пути, по которому следует подходить к поэтическому произведению, или опасались вступить на него. Вот, например, описание гражданской войны: кто бы ни взялся за этот сюжет без достаточных литературных познаний, будет подавлен трудностями. Ведь дело совсем не в том, чтобы в стихах изложить факты, – это историки делают куда лучше; нет, свободный дух должен устремляться в потоке сказочных вымыслов по таинственным переходам, мимо святилищ богов, чтобы (песнь) казалась скорее вдохновенным пророчеством исступленной души, чем достоверным показанием, подтвержденным свидетелями2.

XXX... Мы уже достигли триклиния, в передней половине которого домоуправитель проверял отчетность. Но что особенно поразило меня в этом триклинии – так это пригвожденные к дверям ликторские связки с топорами, оканчивавшиеся внизу бронзовыми подобиями корабельного носа; а на носу была надпись:

1Гораций (Carm. III, 1).

2Таким образом Петроний здесь высказывает тот же принцип, которого он, как мы видели, придерживался и в своем опыте эпической поэмы о Трое: сюжет должен уступать первенство поэтическим украшениям, а именно фантастическим образам и фигуральным оборотам, свойственным «пророчеству исступленной души».

Все критики сходятся на том, что слова: «дело не в том, чтобы в стихах изложить факты и т.д.» относятся к «Фарсалии» Лукана (39–65 по Р. X.), а самая «поэма о гражданской войне» возникла в виде реакции против сухого изложения, пропитанного односторонней политической тенденцией.

279

Г. ПОМПЕЮ1 ТРИМАЛХИОНУ – СЕВИРУ АВГУСТАЛОВ2 – КИННАМ – КАЗНАЧЕЙ.

Надпись освещалась спускавшимся с потолка двурогим светильником, а по бокам ее были прибиты две дощечки: на одной из них, помнится, имелась нижеследующая надпись:

IIIЯНВАРСКИХ КАЛЕНД И НАКАНУНЕ НАШ ГАЙ3 ОБЕДАЕТ ВНЕ ДОМА.

На другой же были изображены фазы луны и ход семи светил, и, равным образом, показывалось, посредством разноцветных шариков, какие дни счастливые и какие несчастные. Достаточно налюбовавшись этим великолепием, мы хотели войти в триклиний, как вдруг мальчик, специально назначенный для этого, крикнул нам:

– Правой ногой!

Мы, конечно, несколько смутились, опасаясь, как бы ктонибудь из нас не нарушил обычая. Наконец, когда, все разом, мы занесли правую ногу над порогом, неожиданно бросился к ногам нашим уже раздетый для бичевания раб и стал умолять избавить его от казни: не велика вина, за которую его преследуют; он забыл в бане одежду домоуправителя, стоящую не больше десяти сестерциев. Мы отнесли правые ноги обратно за порог и стали просить домоуправителя, пересчитывавшего в триклинии червонцы, простить раба. Он гордо приосанился и сказал:

– Не потери меня рассердили, но ротозейство этого негодного холопа. Он потерял пиршественную одежду, подаренную мне в день моего рождения одним из клиентов. Была она, конечно, тирийского пурпура, но уже однажды мытая. Все равно! ради вас прощаю.

XXXI. Едва мы, побежденные таким великодушием, вошли в триклиний, раб, за которого мы просили, подбежал к нам и осыпал нас, просто не знавших куда деваться от конфуза, целым градом поцелуев, благодаря за милосердие.

1Помпеем вольноотпущенник Трималхион называется по своему хозяина, как и у нас бывшие крепостные: Шувалов, Шереметевский и т.п.

2То есть одному из 6-ти старшин (se – viri) коллегии культа Августа (гения императора). В эту коллегию могли входить и вольноотпущенники, не допускавшиеся к занятию государственных и жреческих должностей.

3Почтительное обращение рабов к господину.

280