Antologia_frantsuzskogo_syurrealizma

теть. Что она и сделала. Увы! Вишни последовали ее примеру. Эта игра в догонялки могла длиться еще очень долго, если бы внезапно мадам Ланнор не осенило:

— Выкопаю подземный ход до обелиска.

Вскоре она приземлилась и ринулась к себе домой за киркой и лопатой. Через мгновение она была уже за работой. Вишневые деревья, демонстрируя, что этот пыл их не впечатляет, ежеми­ нутно бросали ей на голову по гнилой вишне. Мадам Ланнор чер­ тыхалась и работала с возрастающей яростью. Наконец дыра ста­ ла достаточно большой, чтобы мадам Ланнор могла опуститься в нее с головой. Удовлетворенная проделанной работой, она решила чуть-чуть передохнуть и растянулась на траве, повернув лицо к солнцу. Только она разлеглась, как заметила странное облако, имевшее форму сосиски, по краям которой торчали гигантские уши — они медленно колыхались, точно веер.

— Этого еще не хватало, — заворчала мадам Ланнор.

Она решилась снова взяться за работу, но вдруг увидела, что сосиска раскалывается по долготе и из нее выпадает нечто: то бы­ ла огромная вишня, в десять раз толще тыквы, она упала на обе­ лиск и там застряла. Мадам Ланнор усмотрела в этом вызов и встала во весь рост:

— Эй! Бандиты! Вы еще получите!

Схватив лопату, она начала размахивать ею над головой, но застыла в этой позе. Она увидела, что в выкопанной дыре нахо­ дились 7 или 8 челюстей, которые регулярно открывались и за­ крывались. Впрочем, мадам Ланнор этим не испугать. Она вырва­ ла из земли морковку и бросила ее в одну из челюстей, в результа­ те чего из всех челюстей вырвался тонкий желтый дымок, распро­ странявший тошнотворный запах ладана. Все челюсти исчезли, и, когда дым развеялся, мадам Ланнор увидела на дне ямы девочку, которая держала между ногами головку лука-порея. Лук прора­ стал прямо на глазах, этот безудержный рост явно смущал девоч­ ку; постепенно живот, потом сердце и печень вышли из ее тела и стали удаляться медленным шагом, будто сожалея о чем-то, в то время как девочка обнаружила, что ее спина покрылась чешуей,

— Но ведь я же не сирена, — пробормотала она.

Когда ей захотелось избавиться от луковицы, она с ужасом поняла, что та стала частью ее тела. После долгих и болезненных усилий ей, впрочем, удалось ее вырвать, но из-под лука выросла луковица ириса, который тут же зацвел. Когда бутон раскрылся, девочка почувствовала боли роженицы и ее вырвало книгой Часо­

71

слова, самостоятельно открывшейся на странице, где говорилось о призвании Жанны Д ’Арк. Девочка увидела в этом небесное зна­ мение и тут же дала обет постричься в монахини. Она встала и вышла из ямы, не обращая больше внимания на мадам Ланнор, у той, в свою очередь, начались родовые схватки, в результате чего она породила на свет забавные часы в стиле Людовика XV, кото­ рые беспрерывно звонили. На этот раз мадам Ланнор почувство­ вала неуверенность. Потом наступила безмерная тоска и она ощутила, как невидимые руки надевают на нее высокие резино­ вые сапоги; вскоре они доверху наполнились потом. Мадам Лан­ нор упала в обморок.

Она пришла в себя, услышав рядом бушующее море. Она от­ крыла глаза и обнаружила себя в огромной металлической короб­ ке с дырками, просверленными со всех сторон. Ее окружала мно­ гочисленная компания сардин, которые, когда она села, встали на хвосты и очень вежливо сказали ей: ’’Добро пожаловать” ; потом все исчезли в одном и том же направлении, словно их засосал ги­ гантский насос. Мадам Ланнор смочила палец слюной и подняла ("го над головой, чтобы определить направление ветра.

— Востоко-северо-восток, — сказала летающая рыба, которая незаметно приблизилась к ней. Мадам Ланнор посчитала своим долгом раздеться, однако ей не следовало снимать сапог, ибо едва она приняла это решение, как человеческий позвоночный столб спустился с потолка, осыпая ее упреками и оскорблениями за такое поведение. Осознавая недостойность своего поступка, мадам Лан­ нор молчала. Позвоночный столб покрылся розовыми фосфоресцен­ циями и исчез в оглушительном грохоте захлопывающейся двери.

Мадам Ланнор была в отчаянии, ибо поняла, что больше ни­ когда не увидит свои вишни, и скрепя сердце решила вернуться к 1:ебе, но внезапно она ощутила острую боль в ступнях.

— Ничего страшного, — сказали ей остальные члены, — это весна.

С т у п н и мадам Ланнор покрылись вишневыми листьями и че­ рез несколько секунд возникли цветы. Из каждого цветка выпа­ дало по спичке, которая загоралась при соприкосновении с зем­ лей. Цветы исчезли, вскоре на их месте выросли вишневые пло­ ды. Пронесся ветер, вишни наполнились серными парами, они Vтратили цвет, обнажилось ядро. Едва мадам Ланнор успела вы­ тянуть руки, как косточки стали кустами. Мадам Ланнор увидела вспышку, вслед за которой последовал ужасающий раскат грома. Открыв глаза, она обнаружила себя подвешенной за ноги на вер­

72

1923

Роже Витрак

ОТКРЫТАЯ КОМНАТА

Если бы в каждый миг своей жизни я считал необходимым останавливаться или пропадать в небытие, я бы упрекал себя за то, что помечал каждое событие некоей идеей. Я останавливаюсь только для сна. Впрочем, я не выбираю себе предлогов специаль­ но. Одного образа, слова, даже просто жеста мне порой достаточ­ но, чтобы заполнить целый месяц жизни. Я начинаю кружиться вокруг какого-нибудь одного знака — этим я не очень-то отлича­ юсь от других. Все заканчивается исповедью или прохладной ван­ ной, откуда я выхожу, если не блестящ, то, по меньшей мере, от­ мыт добела и готов к новым упражнениям.

Я не верю в чудеса. Но я верил и верю в те большие комна­ ты с тысячью дверей; здесь может проходить кто угодно, каждый может остановиться, чтобы поздороваться, поесть, испражниться или произнести слово, которое будет написано у него на лбу на всю оставшуюся жизнь.

Идеи кажутся мне действительно свободными только потому, что некоторые лица умеют отделять их одну от другой. Этой ставшей привычной для меня гимнастике я обязан недоверием к гимнастике вообще. Я убежден, что нет слов, поз, элементов, ко­ торые, будучи подобающе проиллюстрированы, не создали бы си­ стему, столь удивительную и столь же чудесную, как те, что мы привыкли преодолевать и разрушать. Одеваемся ли мы в цифры, конструируем ли фразы с помощью геометрических объемов, ощущаем ли некое сверхчувственное возбуждение от света, созда­ ем ли из обрывков целую химию образов, разрешаем ли иначе, чем посредством выражения, жизненные проблемы: например, стать из одного человека тысячью индивидов, именно индивидов, а не массовой распечаткой в умах горожан; потом в хорошо рас­ считанный момент незаметно убить себя; по возможности предви­ деть фактор воскрешения, довести до крайности способность за­

74

бвения вплоть до того, что и вовсе потерять нить, какой бы тон­ кой она ни оставалась, между этими двумя состояниями; сме­ шать, взяв смелоее в качестве аксиомы так называемые установ­ ленные законы, чтобы наконец прийти к юмористической науке1, изложение которой в семи томах содержало бы предложения, в которых логика и опыт уступали бы ее всеобщей механике благо­ даря тому, что одни правила игры заменялись бы на другие, где лошадь, башня, дама, пиковый король, цифра 9 стали бы, напри­ мер, знаком креста, словом ”да”, абсолютными правилами поэ­ зии, новой болезнью, неоспоримой истиной и т. д., мы бы превра­ тились от этого в новых дураков, рискуя поздравить себя с тем, что мы остались такими же прозрачными, как стекло, предаваясь всецело развлечению и ’’шутке”.

P.S. Терпение, однако. В стране французского Языка сущест­ вует немало растущих слов. В наш век, когда словарь можно по­ ложить в карман, единственное слово покрывает все небо — это прекрасное рабство, с которым я себя поздравляю.

Робер Деснос

Д.-А .-Ф . де САД

Легенда о маркизе де Саде — одна из самых патетических.

Мы не будем пытаться опровергнуть ее. Мы только оставим за со­ бой право интерпретировать ее, не прибегая к утилитарным дог­ мам, которые в конце концов услужливо вынесли нашему герою приговор. У этого имени, влияние которого огромно, а произведе­ ния неизвестны, есть любопытный омоним. Известно, в каком смысле Вийон использует слово ’’sadinet” (см. ’’Жалобы Прекрас­ ной Оружейницы”') и какое нежное значение имеет слово ”sade”2. Во времена маркиза, однако, это значение исчезло из

общеупотребительного лексикона, оно использовалось лишь неко­ торыми поэтами (Аполлинер ’’Каллиграммы”). Отныне это имя обозначает исключительно чудесного автора ’’Жюстины” и те формы любви, которые он взял на себя труд описывать. Как это нередко случается с создателями религий, имя оказалось самодо­ статочным, оно обобщило в своем единственном звучном слоге целую доктрину, которая требует некоторой открытости духа, чтобы его ассимилировали открыто, прямо с листа. Мы не ставим

75

целью воссоздавать библиографию маркиза, которая полностью воспроизводится в трудах доктора Дюрена3 и многих авторов, ко­ торые посчитали нужным восстановить его настоящую физионо­ мию, замаскированную глупостями Жюля Ж анена4 и его компи­ ляторами. Кстати, любопытно, что из романтиков только Петрюс Борель5, кажется, восхищался им. Достаточно прочитать на эту те­ му какие-нибудь двадцать строк, которые были посвящены ему в 'Мадам Пютифар”. (Переписка Флобера также содержит много хвалебных пассажей по его поводу.)

И все же кажется, что романтики, настолько обеспокоенные поисками своих предшественников, что дошли до восхваления Андре Шенье, могли бы вспомнить об идеях маркиза де Сада.

Ибо на самом деле творчество маркиза де Сада — это первая философская и образная манифестация современного духа.

Все наши теперешние надежды были, в сущности, уже сфор­ мулированы Садом, когда он впервые со всей полнотой показал сексуальную жизнь в качестве основания чувственной и интел­ лектуальной жизни. Любовь, которая потрясает нас сегодня и ко­ торую мы защищаем как первопричину наших поступков, — это та любовь, что была описана, начиная с первой^ ’’Жюстины” Д .- А.-Ф. де Сада. Романы де Сада вместе с ’’Опасными связями” , "Монахиней” Дидро и "Письмами португальской монахини”7, с одной стороны, и ’’Исповедью” Ж ан-Ж ака Руссо, — с другой, со­ ставляют точку отсчета всех любовных произведений (’’Адольф” , "Оберманн” и т. д. вплоть до Барреса). Это влияние не сводится только к духу, но относится также и к форме. Ничто так не акту­ ально, как проза де Сада; его концепция романа — это концеп­ ция XIX века, и наконец его теории, относящиеся к жизни, — это те идеи, которые молодые люди 1830 года применяли со всем неистовством?, не без литературы, разумеется.

С точки зрения эротической творчество де Сада -— это твор­ чество в высшей степени интеллектуальное. Какими бы ни были причины его возникновения — эротомания или материальная не­ возможность активной жизни (тюрьма) — оно представляет собой создание абсолютно нового мира. Страна, в которой действуют персонажи, — это страна, где он сам желал бы жить, и он рас­ сказывает перипетии своих героинь как актер-участник. Любовь воспринимается им серьезно, так же, как и разврат, и преступле­ ние. Этот трагический юмор, определение которого еще предстоит сформулировать, обрел в нем своего первого представителя. Его тон никогда не порывает с величием, с той значительностью, ко­

76

торая могла бы принадлежать Боссюэ10 — самому волнующему из моралистов, если бы его волновало что-нибудь иное, кроме об­ щих мест, мелких людей и мелких действий.

Де Сад — моралист, он моралист более чем кто-либо другой. Все его герои одержимы желанием согласовать свою внешнюю жизнь и жизнь внутреннюю, все они не что иное, как идеи, со­ средоточенные на любви и сцеплении фактов. Добродетель, вовсе не смехотворная под его пером, кажется такой же восхититель­ ной, как преступление, но не более, не менее. Добродетель и преступление — концепции одновременные и вне всякой догмы. Герои уходят с нашей грешной земли к идеалу и вовсе не доволь­ ствуются ”deus ex machina”. И оттого, что они декламируют с большим достоинством и ’’смыслом”, чем герои Корнеля, они нас трогают еще сильнее. Тот факт, что Сад скрестил две теории, не подлежит сомнению, но никогда, при всей оскорбительной внеш­ ности, ни один персонаж не производит на нас удручающего впе­ чатления.

В то время как все его предшественники в эротической лите­ ратуре смотрели на "предмет” с насмешливой улыбкой, с отчаян­ ным скептицизмом или с отвратительной грубостью, Сад рассмат­ ривает любовь и ее акты с точки зрения бесконечного; в его про­ изведении нет никакой улыбки, его подчас трагическая язвитель­ ность напоминает трагический смех проклятых романтиков; вели­ чайшая вера в преступление или добродетель одушевляет его ге­ роев наподобие Родена, Жюстины, Ж ю л ь е т т ы Слово ’’либертен” |2 под его пером взято в своем чистом смысле свободы духа, и ни в один из эпизодов своих книг Сад не вводит того ужасного сомнения, которым, его современники украшают свои пресные продукции. Что касается грубости, то нет ничего более чуждого его темпераменту. Он называет все своими именами, а врожден­ ный аристократизм придает престижное украшение его письму. Он не знает никакого ограничения в описании сладострастия. Нет ни одного извращения, которое могло бы ускользнуть от его точ­ ного анализа, в котором к тому же не найдешь ни одной вульгар­ ной или неуместной строки.

Оккультное влияние Д.-А.-Ф. де Сада продолжается уже сто пятьдесят лет. Кажется, что отныне оно из тайного станет более явным. За это мы благодарим Гийома Аполлинера, с удовольстви­ ем обнаружившего в божественном маркизе тот модернизм, что двигал самим Аполлинером всю его жизнь. Ему нравилось видеть в Жюстине образ женщины прошлого, а в Жюльетте — совре­

77

менную женщину, которой он столько принес в жертву, что ка­ жется, все его творчество посвящено исключительно ей.

Теперь пусть невежды свистят в свое удовольствие, Садом будут восхищаться во все времена все те, кто способен наслаж­ даться прекрасными примерами моральных законов и свободой духа. Жизнь Сада и его творчество открывают, каким из этих до­ рогих принципов мы должны принести себя в жертву. Именно по этим причинам Сад принадлежит не литературе, но истории нра­ вов; и его место, скорее, в ряду основателей религий, а не на бо­ лее низкой ступени — романистов и школяров.

Робер Деснос

ГАЛСТУКИ ПОЭТА

Гийом Аполлинер любил окружать себя причудливыми безделками : двурогие флаконы, старые ступки и т. д. Применение,

которое он им находил, было прелюбопытно.

Однажды вечером Пикабиа зашел к нему, чтобы отвести его к одному меценату, который очень желал видеть у себя поэта "Алкоголей”.

Аполлинер оказался в состоянии одеть по этому случаю смо­ кинг — обязательную униформу светских вечеров. Но он никак не мог найти черного галстука, который должен был подчеркнуть его элегантность. Напрасно были обследованы буфеты, шкафы, книжные полки, сундуки. В конце концов, когда с приближением назначенного часа Аполлинер готов был рвать на себе волосы, вдруг желанный объект был обнаружен, в кухне на дне бокала, наполненного водой. Однако горлышко бокала было такое узкое, что все усилия выудить галстук были напрасны. ’’Разбей бо­ кал", — сказал Пикабиа. "Пойми, — отвечает Аполлинер, — это очень ценный бокал”.

И в отчаянии он надевает красный галстук. Бесполезно гово­ рить, что все нашли это новшество очаровательным.

”0 х уж эти поэты”, — говорили дамы.

Можно поспорить, что он, со свойственным ему остроумием, рассуждал о Теофиле Готье и его жилете*.

78

1924

ТРУП

Он стал так ужасен, что, проведя ру­ кой по лицу, сам почувствовал свое безобразие.

Анатоль Франс. ’Тайс" 1

Ошибка

Анатоль Франс не умер: он не умрет никогда. Какие-нибудь лихие писатели через дюжину лет обязательно придумают нового Анатолия. Некоторые люди буквально не могут прожить без этого комического персонажа, самого ’’великого человека века” , ”писа- теля-мастера". Они собирают малейшие слова, изучают с лупой малейшие фразы и потом блеют: ’’Как это прекрасно... да ведь это же потрясающе, это блестяще! Мастер на века”.

Тот, кто покинул нас, был, однако, не очень симпатичен. Он думал всегда лишь о своем и н т е р е с е , о своем здоровьице. Он жил в постоянном ожидании смерти, как нам представляется. Красивая позиция. Но задумаемся всерьез: что он делал, о чем думал? Ибо сегодня речь идет только о том, чтобы положить пальмовую ветвь на его гроб — самую тяжелую ветвь — и заду­ шить воспоминание о нем.

Побольше достоинства, господа родственники. Рыдайте всеми слезами своего тела. Анатолии отдал богу то, что называется ду­ шой. Вам нечего больше ждать от его памяти — мягкой и сухой.

Все кончено!

Уже спускается ночь. Если хватит духу пробежать некрологи, мы удивимся бедности похвал, предназначенных светочу Франсу. Какие грустные венки из целлулоида! Все повторяют слова Барреса2; ”Он очень поддерживал нас”. Какое коварство! Поддерживать французский язык — это напоминает старшину или очень педан­ тичного школьного учителя. Я думаю, это очень странная идея — терять столько минут, чтобы прощаться с трупом, у которого выну­ ли мозг! Поскольку все кончено, хватит об этом говорить.

80